Относительно последнего следует сделать существенное дополнение: поскольку «объяснение» есть деятельность, как и любая другая, то очевидно, что она может подменять собой фактическую активность пациента. Равно как дети, согласно П. Жане, «замещают действие словом», так и взрослый человек, «обсудив» какую-то тему, способен удовлетвориться и в отношении непосредственных действий в «объясненном» направлении. Таким образом, «объяснение» ко всему прочему и вытесняет, подменяет собой непосредственное действие, что по понятным причинам имеет результатом отсутствие фактических результатов и изменений. Недостаточно знать по медицинскому учебнику, как провести ту или иную операцию, необходим опыт, то есть динамический стереотип фактического действия, а не одна лишь аберрация «картины».

Подобная процедура, хотя и в несколько урезанном виде, используется в «бихевиоральном консультировании», и здесь она получила название «операционализации поведения». Здесь задача психотерапевта сводится к тому, чтобы перевести «неясные слова» в «объективные, наблюдаемые действия». Психотерапевт здесь «переводит» такие слова, как «тоска» или «депрессия», которые сами по себе уже являются «объяснениями», в представление совокупности конкретных действий: «слезы», «затрудненные движения» и т. п.

Формы этих «объяснений» могут быть самыми различными, но по сути своей идентичны: пациент требует признать себя «правым» даже в том пункте, где он указывает на свою «неправоту»: «Я прав в том, что я не прав!»

Кроме того, Ф. Пёрлз выделял еще два «класса словесного продукта», которые на поверку также оказываются «объяснениями», хотя и специфицированными. «Первый класс словесного продукта», по Ф. Пёрлзу («“доброе утро”, “как дела” и все такое»), также относится к «объяснениям», которые служат «объяснению» действий – встречи, знакомства и т. д., они как бы отвечают на вопрос: «Что я здесь делаю?» По сути дела, это «объяснения» для себя, то, что позволяет человеку продолжать и поддерживать начатое действие. «Третий класс словесного продукта», по Ф. Пёрлзу («когда вы говорите о философии, экзистенциальной гештальттерапии и так далее»), вне всякого сомнения является «объяснением».

Данное обстоятельство позволило теоретикам психоанализа утверждать наличие феномена «сопротивления»: «Сопротивление, – пишет З. Фрейд, – может быть только выражением Я, которое в свое время осуществило вытеснение, а теперь хочет его сохранить». Однако подобная трактовка весьма ограниченна и не принимает во внимание того существенного момента, что якобы «вытесняемое» могло и вовсе никогда не появляться в сознании («картине»). Наличие неозначенных потенциально означаемых в «схеме» пациента создает количественный и качественный «разрыв» между тем, что есть, и тем, о чем известно. Эти «белые пятна» затушевываются «объяснениями», а пациент не хочет знать ни о том, что он заблуждается, ни о том, что может быть что-то в нем, что ему неизвестно, поскольку это «ударяет» по самолюбию и весьма пугает, как пугает всякая неизвестность.

Ч. Райкрофт определяет «рационализацию» как «процесс, при помощи которого действия объясняются expostfacto причинами, которые не только оправдывают их, но и скрывают их истинную мотивацию».

«Фрейдисты, – пишет Б. Рассел, – приучили нас к “рационализации”, то есть к процессу изобретения того, что представляется нам реальной основой решений или мнений, которые на самом деле совершенно иррациональны. Однако помимо этого существует […] обратный процесс, который может быть назван “иррационализацией”. Практичный человек, решая какой-то вопрос, более или менее сознательно суммирует все “за” и “против”, исходя при этом из своей эгоистической точки зрения […]. Придя с помощью подсознания к аргументированному эгоистическому решению, человек начинает придумывать или заимствовать у других набор высокопарных фраз, показывающих, как он преследует общественную пользу ценой невероятных личных жертв». Надо признать, что подобный механизм – более чем распространенное явление, однако важно отметить, что «объяснения» начинаются здесь не с момента «придумывания или заимствования высокопарных фраз», а с подбора указанных «за» и «против».

В числе других «иррациональных идей» А. Эллис выделил «оценочную установку», иррациональность которой заключается в том, что при этой установке оценивается, например, личность человека целиком, а не отдельные его черты и поступки, то есть некий отдельная «составная часть» человека отождествляется с человеком в целом.

Так или иначе, но психотерапевт всегда должен помнить, что «объяснения» пациента являются лишь формой, скрывающей за собой или покрывающей суть расстройства. Если же принять во внимание одно из важнейших положений теории Д. Келли, что «люди отличаются друг от друга тем, как они интерпретируют события», то, игнорируя «объяснения» (то есть интерпретации) пациентов, психотерапевт имеет возможность работать с фактическими и универсальными структурами и силами, что значительно упрощает дело.

Если на предыдущем этапе выявлены «требования» и «прогнозы», следует использовать соответствующие психотерапевтические техники.

Вопрос «Зачем?» может распространяться как на страхи, так и на другие симптомы пациентов, то есть на депрессивные реакции, раздражение и т. п.

Что было бы невозможно вне предшествующей интериоризации отношений с другими людьми.

Что обеспечено «внутренней» и «внешней» речью человека.

В этом смысле КМ СПП сближается с бахтинианцами, которые рассматривают «сознание» как диалогичный акт. «Отношения, – пишет В.И. Самохвалова, – в любом их человеческом варианте – это всегда работа сознания и работа с сознанием. Понятие “диалог” является ключевым не только в понимании отношения между сознаниями, внешнего диалога, но и диалога внутри одного сознания, когда “другой” помещается внутри самого себя и может означать любые формы опыта, накопленного человечеством и существующего в идеальной форме как социальные и культурные нормы, представления, парадигмы, усвоенные сознанием. Внутренняя речь как один из членов диалога с обществом есть в то же самое время сама уже диалог, который человек ведет сам с собой, но имея в виду себя общественного, на фоне и в контексте отношений с обществом».

Принципиальным отличием психотика является то, что его «цепи» могут запускаться вне соответствующих «внешних воздействий», при этом он контактирует с «личностями», которых или не существует вовсе (галлюцинации), или характеристики которых не соответствуют реально существующим персонажам (например, бред преследования). Однако в целом эта система идентична психической организации здорового лица, с той лишь разницей, что соответствующие «внешние воздействия» являются непременным условием формирования или актуализации соответствующих «образов» («сигналов») других личностей, хотя, например, в сновидении они актуализируются относительно спонтанно.

Это положение обстоятельно аргументируется в работе А.В. Курпатова «Tractatus psychosophicus».

Эту позицию совершенно четко сформулировал В.Н. Мясищев: «Считая, что личность представляет собой высшее психическое образование, обусловленное общественным опытом человека, подчеркивая необходимость разграничения понятий “условия личности” и “сама личность”, я полагал, что в понимании личности биологически-органическое неразрывно связано с социальным, но не является ни личностью, ни ее частью, а только условием личности».

Альберт Бандура исчерпывающе формулирует эту стратегию: «В настоящее время не вызывает сомнений, что родительские требования и дисциплинарное воздействие сильно сказываются на социализации ребенка. Родители, однако, не могут постоянно быть рядом, чтобы руководить и управлять детским поведением. Поэтому для успешной социализации необходимо постепенное замещение внешних санкций и требований внутренним контролем и управлением. Когда такое самоуправление достигнуто, санкции и внешняя власть, по большей части, уже не требуются, чтобы удерживать человека от антиобщественного поведения. Направляющую и сдерживающую функцию берут на себя самоконтроль и самоуважение». С подобной трактовкой трудно не согласиться, но, с другой стороны, очевидно, что данная теория не позволяет понять многие известные науке феномены, как, например, «кризис трех лет», описанный Л.С. Выготским.

Теория личности человека, а также процессы ее формирования и развития уже рассмотрены нами (Курпатов А.В., Алехин А.Н.) в работах «Философия психологии», «Развитие личности».

Например, женщина, идентифицирующая себя с образом «идеальной матери», на деле выступает как деспотичная и формальная мать. Ее «идентичность матери» («схема»), с одной стороны, и «идентификация» с образом «идеальной матери», с другой, создают ситуацию, при которой она оказывается нечуткой к фактическим нуждам и трудностям, которые испытывает ребенок, ее усилия приводят лишь к ухудшению состояния ребенка и фрустрации. Кроме того, как указывал А. Лоуэн, подобная «идентификация» может скрывать позицию сексуальной заинтересованности матери по отношению к своему ребенку, то есть «идентичность» матери как «женщины» оказывается неосознанной, что приводит к дополнительным «разрывам» между реальными ее действиями и интерпретациями («объяснениями»), которые она им дает.

Л. Росс и Р. Нисбетт в этой связи указывают, что стремление человека полагаться на готовые клише интерпретаций, а также следование однажды принятым стереотипам поведения чревато очевидными издержками. Когда «когнитивные представления», как пишут эти ученые, которые человеку «случается выбирать и использовать, оказываются недостаточными в каком-либо существенном отношении или когда мы применяем их не к месту […], результаты оказываются гораздо менее благотворными». Человеку свойственно, по их мнению, допускать ошибки в интерпретациях и суждениях, и он «не спешит осознавать неверность своих исходных представлений, равно как и усваивать уроки, содержащиеся в его новом опыте», что свидетельствует о действии механизма динамического стереотипа.

Кроме того, по мнению Е. Ленджера, использование готовых шаблонов мысли и действия при благоприятном варианте развития событий позволяет человеку экономить время и энергию, сводя к минимуму размышления и сомнения и не упуская при этом из виду ничего существенного. Понятно, что и в этом случае речь идет о характерных чертах динамического стереотипа.

Так, например, «идентичность» отца может не позволить ему относиться к своему ребенку соответственно его положению (статусу) в случае, когда сын или дочь оказывается его начальником по службе; «идентичность» матери в качестве таковой может приводить к тому, что она относится к своему взрослому сыну (или дочери) как к ребенку. Или, например, мужчина с «идентичностью» женатого человека блокирует свой сексуальный интерес, который провоцируется другими женщинами, что, с одной стороны, влечет за собой образование так называемых «незавершенных ситуаций», вызывая соответствующее напряжение со стороны «потревоженных» динамических стереотипов; с другой стороны, данное обстоятельство приводит к ослаблению влечения этого мужчины и к своей жене, поскольку блокирование динамических стереотипов, обеспечивающих сексуальный интерес в одной ситуации, приводит к ослаблению данных стереотипов и в других случаях.

Для того чтобы ощущать себя сыном (или дочерью) в отношениях с матерью, нам не нужно думать, что мы ее ребенок, специально играть роль сына (или дочери) – это происходит автоматически, словно само собой. Разумеется, содержательно характер этих отношений зависит как от культуральных особенностей этих межличностных взаимосвязей, так и от индивидуальных черт обоих людей, вступающих в эти отношения. Однако в данном случае рассматривается не содержание отношений «сын – мать» («дочь – мать»), а структура этих отношений, в которых оба человека (сын и мать, дочь и мать) непосредственно ощущают себя в какой-то ролевой позиции (сына, дочери, матери), не затрудняясь продумыванием сценария или выдерживанием единой нити этой «драмы». Это непосредственное ощущение в конкретной ситуации и есть я-отождествленная роль.

Нечто подобное можно найти в теории Р.П. Абелсона, который предлагал понятие «сценария», полагая, что каждый человек имеет целый набор неких «сценариев», которые актуализируются в момент попадания его в соответствующую ситуацию. Эти «сценарии» диктуют человеку определенные «роли», то есть фиксированные формы поведения (например, ресторанный сценарий, сценарий дня рождения, сценарий университетской лекции и т. п.). В основе концепции сценариев лежит представление о том, что люди вступают в предсказуемые, едва ли не ритуальные взаимодействия в попытке удовлетворить свои потребности ценою насколько возможно малого социального напряжения и когнитивных усилий. Нетрудно заметить, что в общем и целом эта формула соответствует концепту динамических стереотипов.

Впрочем, что за «эго» и синтезом чего оно занимается, из работ Э. Эриксона, не вполне понятно. Эго выступает у Э. Эриксона в соответствии с лучшими традициями неофрейдистского направления: в качестве некого метафизического и неверифицируемого образования, с чем, по всей видимости, нельзя согласиться.

«В диалектике психоанализа, – пишет Ж. Лакан, – нельзя понять ровно ничего, не уяснив предварительно, что Я – это воображаемая конструкция. […] Нам все уши успели прожужжать разговорами о том, что субъект-де берется в его целокупности. Почему он, собственно, должен быть целокупным? Нам лично об этом ничего не известно. Лично я не целокупен. Да и вы тоже. Будь мы целокупны, мы и были бы каждый сам по себе, а не сидели бы здесь вместе (имеется в виду семинар, – А.К., Г.А.), пытаясь, как говорят, организоваться. Это не субъект в своей целокупности, это субъект в своей открытости. Он, как и водится, сам не знает, что говорит. Знай он, что говорит, он бы здесь не был». Ж. Лакан говорит здесь о «ролях»; если бы человек был «целокупен», то он бы не мог быть «слушателем» семинара или его «ведущим», именно тот факт, что человек может быть в той или иной роли, процесс содержательного взаимодействия становится возможным. «Открытость» субъекта, на которую указывает в этом случае Ж. Лакан, есть его открытость отношениям, его ролевая позиция. Далее Ж. Лакан говорит, что субъект этот тождественен собственному Я (вспомним сейчас высказывание Ж. Лакана о Я, которое мы привели чуть выше, и сделаем вывод, что это не Я в его целокупности, которого и нет вовсе, а Я некой роли, которой он тождественен), «и он думает, вероятно, что это Я – это он и есть. Так думают все, и никуда от этого не денешься». Подмечено удивительно точно! Человек, находящийся в каких-то определенных я-отождествленных ролевых отношениях, не ощущает, что играет какую-то роль, поскольку он ей тождественен, а потому наивно полагает, что он и есть эта роль (это в какой-то мере действительно так) и что он ею исчерпывается (а это уже совершенно не верно), поскольку в другой ситуации (в других отношениях) он был бы иным (была бы актуализирована какая-то другая я-отождествленная роль), а не таким, как сейчас.

Например: начальник, который не уверен в своих организаторских способностях; подчиненный, считающий, что занимает не подобающее для себя место; специалист, который не чувствует себя уверенным в своей профессии; отец, не уверенный в своем отцовстве; любовник, который не чувствует себя достаточно любимым или не желает формализовать сложившиеся любовные отношения, при том что в системе его жизненных приоритетов институт брака занимает далеко не последнее место; гомосексуал, который считает гомосексуальность зазорной и, может быть, недопустимой.

Так, например, гуманитарий ощущает себя вполне уверенным в вопросах искусства и не испытывает внутреннего смятения, когда оказывается не способным перечислить все три закона Ньютона.

Подчиненный (я-отождествленная роль), который делает своему начальнику какую-то, не продиктованную служебными обязанностями, любезность, рассчитывая с ее помощью получить отпуск летом против полагавшегося ухода в отпуск зимой, уже выходит из собственно я-отождествленных отношений со своим начальником. В данной ситуации, кроме актуализации я-отождествленной роли подчиненного, продиктованной ситуацией (отношение с начальником), этот человек сознательно осуществляет еще один поведенческий акт, как бы накладывающийся на «партитуру» я-отождествленной роли. В целом, разумеется, действие едино, но в этом случае участвует уже не одно, а два «я» – я-отождествленное, поскольку наличествует отношение «начальник – подчиненный», и второе, я-неотождествленное «я».

Человеку и в голову не придет выбирать ощущать себя или нет сыном (дочерью) в отношениях со своими родителями, но он несколько раз подумает, говорить что-то своим родителям или оставить эту информацию при себе. Основываясь на тех или иных аберрациях «картины», он примет то или иное решение. «Свобода воли», разумеется, в этом случае также весьма и весьма условна, поскольку его решение и теперь будет продиктовано вполне определенными «внутренними обстоятельствами». Так что данное решение не является в подлинном смысле этого слова «свободным», и в первую очередь оно не свободно от самого человека, его «картины» и «схемы».

Зачем ощущать себя сыном (дочерью) в отношениях с матерью? Данный вопрос относится к числу тех, что не могут быть заданы, поскольку пред-существующая цель не является целью в прямом смысле этого слова, ее можно было бы назвать «смыслом» в том его значении, когда под смыслом понимается скорее целесообразность и само содержание процесса, нежели конечная цель как таковая.

Так, например, супруг или супруга могут скрываться за «идентификацией» «хорошая жена», «хороший муж», однако при этом испытывать в отношении своей «половины» ряд негативных эмоций, чувствовать себя неудовлетворенным (неудовлетворенной) в сексуальных отношениях, возлагая вину на своего партнера и т. д.

Например, стремление пациента быть похожим на отца, при том что отец не только другой человек, но и далеко не идеальный персонаж для подражания.

В данных случаях, как правило, у пациента обнаруживаются определенные идеалистические представления, зачастую или откровенно ошибочные или абсолютно недостижимые.

К числу наиболее распространенных вариантов такой ситуации относятся «идентификации» с ролью, позицией, состоянием «больного», которые поддерживаются у пациентов соответствующей «идентичностью», то есть когда подобная роль не только продумывается в качестве таковой, но и подкрепляется соответствующим дезадаптивным поведением пациента уже на уровне непосредственных действий и реакций, что встречается у пациентов с ипохондрическими расстройствами.

Такой я-отождествленной ролью может быть роль «жены», которая продолжает актуализироваться пациенткой, хотя она овдовела или оказалась в разводе. Другим примером можно считать я-отождествленная роль «матери», когда женщина продолжает быть доминантной в отношении своего сына, давно миновавшего юношеский возраст.

Кроме того, существенно для тактики ведения пациента то, какую из ролей использует пациент в отношении психотерапевта: то ли он отождествлен с ролью пациента (что благоприятно тем, что он будет выполнять данные ему задания, однако в этом случае не приходится рассчитывать на его инициативу и самостоятельный поиск решения стоящих перед ним «проблем»); то ли он не отождествлен со своей ролью пациента (в этом случае благоприятные и неблагоприятные факторы меняются местами: довольно инициативы, но плоха исполнительность). Так или иначе, но без учета этой информации психотерапевтом невозможно обеспечить максимально эффективный процесс лечения.

Так, например, доминантная позиция матери в отношении ребенка с тревожно-мнительными чертами может только усилить эти его дезадаптивные динамические стереотипы; если же ребенок замкнут и относительно аутичен, то подобное качество роли «матери» не позволяет ему развить необходимые коммуникативные потребности и навыки.

Например, динамический стереотип «командира» у военнослужащего может оказывать свое влияние и на роли «отца» или «мужа», модифицируя их соответствующим образом, что, по понятным причинам, далеко не всегда оправдано.

Этот механизм активно использовался Ф. Пёрлзом на его «семинарах», где личностные «идентификации» пациентов игнорировались или даже активно фрустрировались (например, через означение их как проявлений «еврейской мамаши» и т. п.). При этом Ф. Пёрлз в качестве психотерапевта вел себя с пациентом так, словно он абсолютно точно знает истинные чувства («идентичность») своих подопечных, тогда как они их активно сдерживают, прячут и дезавуируют.

Здесь уже отчетливо прослеживается инстинкт самосохранения отдельной особи, который и обеспечивает следование «принципу реальности» (З. Фрейд).

Так, например, у приматов внутригрупповые отношения, носящие очевидно иерархический характер, обеспечиваются соответствующей символикой полового акта. «Движение покрывания, – пишет Н.А. Тих в “Предыстории общества”, – применяется во взаимоотношениях обезьян во многих вариациях – от полной имитации полового поведения самца до мимолетного движения». «Подставление, как и покрывание, – наиболее употребительный способ общения между подчиненными и господствующими членами стада многих видов обезьян. […] Это движение заключается в том, что подчиненный или зависимый член стада поворачивается задом (демонстрирует свой зад) к господствующему, к вожаку. […] Позу подставления принимают не только самки, но и самцы. […] Многие авторы, специально занимавшиеся изучением явления подставления, истолковывали его в большинстве случаев как извращение половых взаимоотношений».

Нижеследующее наблюдение за внутригрупповыми отношениями обезьян наглядно демонстрирует, насколько взаимосвязанными оказываются все составляющие целокупного инстинкта самосохранения в социальной организации. «Поскольку общее количество самцов у обезьян более или менее равно количеству самок, – пишет Я. Дембовский в “Психологии обезьян”, – отсюда следует, что значительное большинство самцов устранено из половой жизни, ибо этому препятствует вожак. Эти одинокие “холостяки” являются причиной разных беспорядков в колонии обезьян. В общем, однако, “холостяки” признают господство вожака и уступают ему. Вожак укрощает строптивость “холостяка” или непослушную самку, принимая такую же позу, какую он принимает во время спаривания. Если поза укрощения является знаком властвования, то поза подставления самки служит знаком покорности». Иными словами, инстинкт самосохранения отдельной особи реализуется здесь в канве иерархических отношений и в символике половых отношений (инстинкт самосохранения вида).

Здесь имеется в виду следующее обстоятельство: «власть» – это отношение, причем «подвластный» ощущает в этом отношении чувство защищенности, поскольку лишен необходимости принимать решения, брать на себя ответственность и т. п.; с другой стороны, «властитель» получает право на принятие решений, на действие и т. п. Таким образом, обе стороны отношений «власти» по-своему выгодны для инстинкта самосохранения отдельной особи, при этом у человека возникает некая амбивалетность: желание получить преимущества, обеспеченные и той и другой стороной отношений «власти», что по понятным причинам не представляется возможным; это создает существенный конфликт, с которым нам и приходится иметь дело в процессе психотерапии.

Данные положения весьма обстоятельно представлены в работах Ю.И. Новоженова, который ввел понятие «статус-секса», и М. Фуко, рассматривавшего вопросы отношений «власти» в первом томе «Истории сексуальности».

«Именно она (повышенная сексуальность человека, – А.К., Г.А.), – пишет Ю.И. Новоженов, – создает тот эмоциональный тонус, который заставляет человека творить, именно она стимулирует его беспокойство, поиск, любопытство, которые лежат в основе изучения окружающего мира и преобразования его для своего блага, именно суперсексуальность человека вынуждает его отчаянно бороться за свой статус и положение в обществе, именно ей обязана постоянно растущая численность популяций человека и жесткий половой и естественный отбор, она же – неумеренная сексуальность – является причиной большинства бед человека, его исторических драм и трагедий, его психических травм и болезней».

«Мы, – пишет М. Фуко, – живем в обществе “секса”, или, скорее, в обществе “сексуальности”: механизмы власти обращены на тело, на жизнь, на то, что заставляет ее размножаться, на то, что усиливает род, его мощь, его способность господствовать или использоваться. Здоровье, потомство, раса, будущее рода, жизненность социального тела – власть говорит здесь о сексуальности и с сексуальностью; сексуальность здесь – не маркер и не символ, она – объект и цель».

«Сексуальное содержание в невротических феноменах, – писал А. Адлер, – происходит преимущественно из идеального противопоставления мужского и женского начал (“мужское – женское”) и возникает посредством преобразования формы мужского протеста. […] Странно, что Фрейд, тонкий знаток символики и жизни, был не в состоянии разобраться в символике сексуальной апперцепции, распознать сексуальное как жаргон, как modus dicendi».

«При анализе психоневроза, – пишет Альфред Адлер, – нередко обнаруживается, что эти противоположные пары (ощущение уверенности и неуверенности, чувство неполноценности и личностный идеал, – А.К., Г.А.) распадаются аналогично “противоположности” “мужчина – женщина”, так что чувство неполноценности, неуверенность, “низшее бытие”, женственность находятся на одной стороне антагонистической таблицы, а уверенность, высшее бытие, личностный идеал, мужественность – на другой. Динамика невроза может рассматриваться и быть понята так, как будто пациент хочет превратиться из женщины в мужчину или скрыть свою немужественность. Эти стремления в их пестрой картине образуют явление, которое я называю мужским протестом».

«Сила мужской акцентуации, – пишет Адлер, – в культурном идеале и в фиктивной ориентации, обнаруживаемой в желаниях, поступках, мышлении, чувствах наших пациентов, в каждой черте их характера, в каждом физическом и психическом жесте. Сила, которая дает энергию подъема и направляет вверх линию жизни, указывает на то, что в начале психического развития ощущается недостаток мужественности и что изначальное чувство неполноценности конституционально ущербного ребенка оценивается как женское. Благодаря установлению мужской фикции вводится сильная невротическая защита. Падает основа детской неуверенности, которая сама по себе ощущается как “женское” явление. Ощущение малости, слабости, робости и беспомощности, болезни, недостатка, боли, мягкости разрешается тогда в реакциях невротика так, как будто он вынужден становиться в оборону против присущей ему женственности, то есть “по-мужски”, сильно реагировать. Подобным же образом аффективная готовность мужского протеста реагирует против любой дискредитации, против чувства неуверенности, ущемленности, самоотречения, и нервозный человек обозначает в хаосе своей души – чтобы не сбиться с пути к вершине – постоянно действующие ориентации поведения и мышления – в форме мужских черт характера. Они устремлены по прямой к мужскому идеалу у пациентов как мужского, так и женского пола».

А. Адлер подробно описывает подобные случаи в своей книги «О нервическом характере», а также использует понятие «девальвации психотерапевта» пациентом.

Подобные случаи часто хорошо укладываются в предложенные З. Фрейдом схемы «орального» и «анального» типа. При этом, как правило, выявляются реально существующие «персонажи» в виде матери или отца пациента (пациентки), которым данное абсурдное поведение и предназначено; по сути, так пациент (пациентки) создает условия, при которых он оказывается защищенным от каких-либо воздействий со стороны указанных «персонажей» и всегда «выигрывает», но, разумеется, в ущерб для субъективного качества жизни.

Примером такой ситуации может служить положение пациента, который длительное время не работал, а теперь поставлен перед необходимостью возобновить трудовую деятельность.

Данное понятие восходит к философии И.Г. Фихте, который в работе «Назначение человека», вступая в диалог с Духом, пишет: «Из предыдущего я понял, что я действительно не больше того, что ты говоришь; и это перенесение того, что только существует во мне, на нечто вне меня, от которого я все-таки не могу удержаться, кажется мне в высшей степени странным. Я ощущаю в себе, а не в предмете, так как я – я сам, а не предмет; я ощущаю, следовательно, только себя самого и свое состояние, но не состояние предмета. Если существует сознание предмета, то оно, по крайней мере, не восприятие или ощущение: это ясно». Вероятно, подобный взгляд не кажется оптимистичным, однако он позволяет тому же И.Г. Фихте сделать существенные и очень важные с психологической, да и общечеловеческой точек зрения выводы: «Подобно тому, – пишет И.Г. Фихте в другой части этой же работы, – как я спокойствием и преданностью чту это высшее провидение, так я должен чтить в своих поступках и свободу других существ вне меня. Вопрос не в том, что, согласно моим понятиям, должны делать они, а в том, что могу делать я, чтобы побудить их делать это». Такое, столь важное для межличностного общения, почтительное уважение к другому человеку (к Другому с большой буквы, «выведенному» уже современной философией) возможно только в том случае, если представленная позиция психологического солипсизма не вызывает никаких сомнений, то есть в том случае, когда понятно, что «других» может быть два – тот, который есть на самом деле (ВВ), или Другой с большой буквы, и тот, который создается интерпсихически в виде означаемого и означающего (Ск и Са).

Разумеется, сам Ж. Лакан подобной терминологией не пользовался, а потому при дальнейшем изложении будут сделаны необходимые сличения терминологических концептов.

Все это позволяет сказать У. Эко: «У Лакана порядок символического конституируется не человеком и не духом, конституирующим человека, но он сам конституирует человека». Не будет большим преувеличением распространить эту закономерность и на «Воображаемое» (динамические стереотипы «схемы»), которое, по всей видимости, так же как и «Символическое» (динамические стереотипы «картины», или, иначе, ее аберрации), не конституируется человеком по его усмотрению, но оно само конституирует человека. Иными словами, речь идет о ситуации, когда субъект, сам того не подозревая, оказывается своего рода марионеткой в игре «Воображаемого» и «Символического», которые подменяют его собою, выдают себя за него самого. Таким образом, субъект оказывается отсечен не только от «Реальности» как таковой, но и от себя самого (как «Реального» субъекта), по тем же самым механизмам. Принцип поведения в отношении поведения здесь не осуществляется.

Для демонстрации этой сложности Ж. Лакан использует два примера. Первый приведен в работе «Логическое время» и касается трех заключенных тюрьмы, одному из которых обещано освобождение, если он первым правильно угадает, какой по цвету кружок (из трех белых и двух черных) закреплен у него на спине. Второй пример описан во втором томе «Семинаров», где для анализа используется один из рассказов Эдгара По («Украденное письмо»), а именно та его часть, где мальчик рассказывает главному герою рассказа (Дюпену), как ему удается постоянно выигрывать в «чет или нечет» Здесь нет нужды повторять ход размышлений Ж. Лакана, однако следует отметить, что данные примеры служат ему для выявления феномена «интерсубъективности».

Если мы представим себе аналогию с театральным действием, то в самом общем приближении можно сказать, что, играя Гамлета, актер фактически делает свою партнершу Офелией, играя же Отелло – Дездемоной, в противном случае пьеса не удастся.

Все эти вопросы рассмотрены нами в работе «Развитие личности (психология и психотерапия).

Вместе с тем следует отметить, что не для пациента, но для психотерапевта, желающего быть действительным профессионалом, «вторичная интерсубъективность» абсолютно необходима, в этой связи он нуждается не в лечении, прежде чем преступить к исполнению своих профессиональных обязанностей, как того требует, например, психоанализ, а в прохождении курса «психотерапевтического сопровождения» процесса развития личности.

«В плохом браке, – иллюстрирует свою мысль Ф. Пёрлз, – муж и жена не влюблены друг в друга. Они любят образ, фантазию, идеал того, каким должен быть супруг. И поэтому вместо того, чтобы взять на себя ответственность за свои собственные ожидания, они играют в осуждающие игры. “Ты должен быть не таким, какой ты есть. Ты не выполняешь правила”». Итак, правила всегда верны, а человек – не прав. То же применимо и ко внутренним конфликтам, и к отношениям между терапевтом и пациентом: вы меняете партнеров, вы меняете терапевтов, вы меняете содержание ваших внутренних конфликтов, но обычно вы поддерживаете статус-кво». Иными словами, речь идет о возобновлении одних и тех же динамических стереотипов, прежних доминант на себе, а не на «лице другого».