Во всех техниках, где достигается высокая степень конфронтации пациента с собственным страхом, возникает серьезная трудность, которую указывают, например, А. Блазер и его соавторы по «Проблемно-ориентированной психотерапии»: «От психотерапевтов требуется большое искусство: продемонстрировать пациенту свою установку на помощь и в то же время не снять с пациента ответственность за осуществляемое им поведение. Поведение психотерапевта, – полагают авторы, – содержащее внушение или нажим, недопустимо. Психотерапевту следует постоянно спрашивать пациента о его желании сделать следующий шаг, с тем чтобы пациент осознал свою долю ответственности. Психотерапевт не должен сталкивать пациента со страхом, пациент сам должен встать лицом к лицу со своим страхом». В целом, эта позиция абсолютно верна и должна быть выполнена. Однако необходимо учитывать два момента: во-первых, особенности наших пациентов, которые способны многие годы «сожительствовать» со своими страхами, а во-вторых, то, что страх, как ни крути, явление иррациональное и в схватке с любой сознательной установкой более сильное, а потому рассчитывать на «сознательность» пациента приходится не всегда. Представленная здесь техника, используя естественный психологический механизм формирования оппозиционного дискурса, позволяет решить эти проблемы без тягостного «выяснения отношений» психотерапевта с пациентом.

И.М. Сеченов приводит в пример «отъявленных стоиков».

Вот как сформулировал эту мысль, в той или иной форме встречающуюся у всех вышеперечисленных ученых, А.А. Ухтомский: «Вся наша жизнь есть борьба». Это верно. И прежде всего борьба возбуждений в нас самих, борьба вырастающих в нас сил и побуждений между собою, постоянное возбуждение и постоянное же торможение. Суровая же истина о нашей природе в том, что в ней ничего не происходит бесследно и что «природа наша делаема», как выразился один древний мудрый человек. Из следов протекшего вырастают доминанты и пробуждения настоящего для того, чтобы предопределить будущее. Если не овладеть вовремя зачатками своих доминант, они завладеют нами. Потому если нужно выработать в человеке продуктивное поведение с определенной направленностью действий, это достигается ежеминутным, неусыпным культивированием требующихся доминант. Если у отдельного человека не хватает для этого сил, это достигается строго построенным бытом, или системной поведенческой психотерапией.

Идея Д. Уотсона о простейших связях между точками нервной системы, согласно которой мозг служит лишь для того, чтобы переключать поступающие сенсорные нервные импульсы на исходящие моторные, в структуре парадигмы стимул → реакция (S → R), выстраивается по декартовскому принципу, представив рефлекторную дугу как элементарную составляющую поведения и, как следствие, принятого Уотсоном допущения о том, что поведение составляется по кусочкам из условных рефлексов.

Промежуточными переменными является все, что связано с О, то есть с организмом, и участвует в формировании данной поведенческой реакции на данное раздражение; к ним в первую очередь относятся внутримозговые процессы, детерминированные генетически или приобретенные в результате предшествующего опыта.

«Когнитивные карты» Э.Ч. Толмена – это структуры, с помощью которых организм определяет, какие реакции будут наиболее адекватными в какой-либо новой ситуации или при внезапном изменении привычных обстоятельств.

У. Найсер писал: «С биологической точки зрения схема – часть нервной системы. Это некоторое активное множество физиологических структур и процессов; не отдельный центр в мозгу, а целая система, включающая рецепторы, афференты, центральные прогнозирующие элементы и эфференты»

В настоящее время А. Бандура модифицировал свою схему в представление о триадическом взаимном детерминизме. Его теория отражает как влияние социума на мысли и действия людей, так и большой роли когнитивных процессов в формировании мотиваций, эмоций и в совершении действий.

«Если наши ощущения и представления, относящиеся к окружающему миру, есть для нас первые сигналы действительности, конкретные сигналы, то речь […] есть вторые сигналы, сигналы сигналов. Они представляют собой отвлечение от действительности и допускают обобщение, что и составляет наше лишнее, специально человеческое, высшее мышление».

«Для животного, – писал И.П. Павлов, – действительность сигнализируется почти исключительно только раздражениями и следами их в больших полушариях, непосредственно приходящими в специальные клетки зрительных, слуховых и других рецепторов организма. Это то, что и мы имеем в себе как впечатления, ощущения и представления от окружающей внешней среды как общеприродной, так и от нашей социальной, исключая слово, слышимое и видимое. Это – первая сигнальная система действительности, общая у нас с животными. Но слово составило вторую, специально нашу, сигнальную систему действительности, будучи сигналом первых сигналов. Многочисленные раздражения словом, с одной стороны, удалили нас от действительности, и поэтому мы постоянно должны помнить это, чтобы не исказить наши отношения к действительности. С другой стороны, именно слово сделало нас людьми, о чем, конечно, здесь подробнее говорить не приходится. Однако не подлежит сомнению, что основные законы, установленные в работе первой сигнальной системы, должны так же управлять и второй, потому что это работа все той же нервной ткани».

Здесь целесообразно привести суждение Д.Н. Узнадзе: «Когда человек действует под влиянием актуальной потребности, когда его поведение подчиняется силе этой потребности, мы имеем дело с импульсивным поведением. Но человек не всегда уступает этому импульсу, он имеет способности противопоставить себя внешней среде, объективировать свое действие. Это обстоятельство дает ему возможность ускользнуть от принуждения актуального импульса и, следовательно, поставить вопрос о своем будущем поведении: теперь он уже сам должен решить, как поступить. Ситуация такова: субъект переживает, что его поведение отныне зависит от него, от его личности, от его “Я”. Следовательно, какое поведение предпочтительнее для этого “Я”, должно быть заранее обдумано».

Прежде чем совершить какое-то действие, человек автоматически обдумывает (аберрации «картины»), совершать это действие или нет, а если совершать, возможность этого «обдумывания» обеспечивается именно фактом означения. Зачастую это обдумывание протекает, если так можно выразиться, в свернутой форме, но случаи, когда его не проводится вовсе, необычайно редки и реализуются лишь в стрессовых ситуациях.

Примеров этому мы найдем достаточное количество в психопатологии. Однако этот же механизм своеобразного «распыления заряда», основанный на «универсальной формуле» «объем – интенсивность» может быть использован и в психотерапии (см. ниже).

Все аспекты, касающиеся речевого поведения, в том числе и апперцепция означающих, будут рассмотрены в соответствующем подразделе.

Здесь следует вспомнить положение Л.С. Выготского, озвученное им в дружественной полемике с психоанализом: «Мысль приходится понимать как особую, наново решаемую задачу поведения или ориентировки в новых обстоятельствах. Мышление всегда возникает из затруднения. Там, где все течет легко и ничем не стеснено, еще нет повода для возникновения мысли. Мысль возникает там, где поведение встречает преграду».

Самой очевидной аналогией этого процесса является деление амебы, которая не умирает, но перестает быть собой, таким образом, она как бы живет вечно (если не погибнет при других обстоятельствах), однако это уже не ее жизнь.

Как известно, центральной проблемой дезадаптации Ф. Пёрлз считал «незавершенные ситуации», которые, по сути, и есть «незамкнутые циклы». «Ситуация, – пишет Ф. Пёрлз, – может быть завершена, то есть полное удовлетворение может быть достигнуто, только если пациент полностью вовлечен в нее. Поскольку невротические манипуляции являются способом избежать такого полного вовлечения, они должны быть фрустрированы». Данный тезис не является техникой, но скорее базовым принципом психотерапии, который достигается использованием представленных КМ СПП «универсальных формул».

Существенно, что К. Левин подразделяет потребности на «базовые» и «квазипотребности» (намерения и цели). Квазипотребности появляются на основе потребностей, выступая по отношению к последним в качестве своего рода средства удовлетворения. Однако человеку присуща высокая степень гибкости в удовлетворении потребностей, с которой связана способность к замещению одного действия другим, а также к замещению действия действием в уме или нереальным действием. Данные положения теории К. Левина полностью укладываются в представленную выше формулу (если рассматривать «абстрактный стимул» (Са) – как квазипотребность, а «конкретный стимул» (Ск) – как базовую потребность), разъясняют некоторые немаловажные нюансы и высвечивают проблему «незавершенных циклов»

Лучше всего эту ситуацию иллюстрирует пример, представленный ученицей К. Левина Б.В. Зейгарник. Сидя как-то в кафе с группой своих студентов, К. Левин подозвал одного из официантов и поинтересовался у него блюдами, которые заказала недавно пришедшая пара. Официант без всяких затруднений, не заглядывая в блокнот, перечислил заказанные блюда. После этого Левин спросил официанта, что заказывала другая пара, которая только что расплатилась и собиралась покинуть кафе. В этом случае официант припоминал с трудом, задумывался. К. Левин попросил своих студентов объяснить тот факт, что официант лучше запомнил заказ, который еще не выполнен. По закону ассоциации он должен был лучше запомнить то, что было заказано уходящими посетителями кафе, поскольку он принимал у них заказ, подавал заказанные блюда и получал от них деньги (ассоциаций было явно больше по сравнению с новыми посетителями). Отвечая на свой же вопрос, К. Левин сказал, что у официанта нет потребности запоминать то, что заказывали расплатившиеся клиенты, действие уже закончено.

Выше уже шла речь о том, что само принятие решения – есть своего рода «завершение ситуации», о чем со всей очевидностью свидетельствуют приводившиеся положения Л.С. Выготского, касающиеся феномена «воли».

«Когда доминанта представляет из себя цепной рефлекс, – пишет А.А. Ухтомский, – направленный на определенный разрешающий акт, то разрешающий акт и будет концом доминанты». Поскольку всякий рефлекс представляет собой цепь, всеобщий характер этого принципа весьма очевиден. Единственная трудность, которая здесь возникает, это наличествующая зачастую невозможность достичь «разрешающего акта», именно эти случаи и приводит как пример дезадаптации Ф. Пёрлз, впрочем, уяснение невозможности обуславливает и снятие соответствующего вопроса.

«Конец доминанте», как показывают исследования А.А. Ухтомского, может положить и «подкрепление доминанты посторонними импульсами». Этот «конец» нельзя считать эндогенным, поэтому А.А. Ухтомский рассматривает его как «экзогенный».

Иными словами, речь идет о по сути «условном торможении» И.П. Павлова, поскольку в структуру динамического стереотипа вводится другой элемент («условный тормоз»), изменяющий результирующий эффект. Впрочем, данный тезис не следует понимать однобоко – «условным тормозом» может быть не только какое-то дополнительное внешнее воздействие, а и любая мысль, действие, образ, аффект.

Он уже был представлен выше в техниках, где использовалась несочетаемость ряда эмоций – «страх – гнев», «страх – радость», «страх – интерес», в данном подразделе упор будет сделан на несочетаемость эмоции страха с другим страхом, то есть на создание такой новой доминанты, которая будет «пугать» пациента больше, чем тот «страх», который он испытывает в своем симптоме.

Хотя он и входит как сателлит, например, в технику «Систематической десенсибилизации».

Но сама-то по себе «мысль» – ничто в психической динамике! Так что речь идет именно о «силах», этот динамический стереотип удерживающих, то есть о специфических «элементарных эмоциях». Или же, если речь идет не о мысли «как привычке», а о мысли «с очень страстным субстратом», о «чувствах».

«Неуравновешенных» животных с преобладанием тормозного процесса над раздражительным И.П. Павлову и его сотрудникам обнаружить не удалось.

И.П. Павлов называет этот тип «совершеннейшим из всех», «так как им обеспечено точное уравновешение всех возможностей окружающей среды, как бы ни были сильны раздражители, как те, ответом на которые должна быть положительная деятельность, так и те, эффекты на которые должны быть заторможены, и как бы быстро ни сменялись эти различные раздражители».

В экспериментах было показано, что животные с преобладанием раздражительного процесса характеризуются способностью к быстрой выработке положительных условных рефлексов, тогда как тормозные формируются у них и медленно, и с явным трудом, более того, неустойчивы и часто растормаживаются. Наконец, настойчивая работа экспериментатора над формированием у животного тормозных рефлексов приводит в ряде случаев к фактической утрате тормозной функции, от чего, по выражению И.П. Павлова, «наступают настоящие неврозы, хронические характерные нервные заболевания, которые приходится лечить или очень длинным отдыхом, то есть полным прекращением опытов, или бромом».

Условные рефлексы у таких собак со «слабым типом нервной системы» образуются медленно и никогда не остаются устойчивыми, «колеблясь в размере даже до нуля, как бы ни упрощалась их система». Животные не имеют достаточной силы «для преодоления менее важных в данном случае условий».

Однако И.П. Павловым с сотрудниками были проведены и весьма интересные эксперименты, вносящие некую неопределенность в казалось бы стройную классификацию типов, особенно по части «меланхоликов». Щенков одного помета разделили на две группы: первую половину с самого рождения держали в клетке, другой же была предоставлена полная свобода. Характерной чертой повзрослевших собак из первой группы была «трусость», которую И.П. Павлов назвал «паническим рефлексом» или же «первичным и временным рефлексом естественной осторожности». Поясняя эти данные, И.П. Павлов раскрывает суть «страха неизвестности»: «Раз только начинается знакомство с новой средой, неизбежно выжидать некоторое время последствий всякого нового раздражения, какого бы рецептора оно ни касалось, то есть воздерживаться от дальнейшего движения, тормозить существующее движение, так как неизвестно, что сулит новое явление организму: нечто вредное или полезное или оно без всякого значения. И лишь по мере постепенного ознакомления со средой этот рефлекс мало-помалу заменяется новым специальным, исследовательским рефлексом и, смотря по результату последнего, другими соответствующими рефлексами». Щенок первой группы на всю жизнь оставался с этим «паническим рефлексом», суть которого, как видно из представленной цитаты, состоит в трудности образования нового динамического стереотипа вследствие ослабления исследовательского рефлекса. Таким образом, речь идет о нарушении нормального функционирования тенденции выживания, что, как оказывается, вовсе не обязательно вызвано врожденным типом.

Вопреки утверждениям П. Коста и Р. Мак-Крея, динамика «типов», при использовании СПП, отмечается даже по «Личностному опроснику» Г. Айзенка, хотя вне психотерапевтической работы изменение «типа» (например, с холерика на сангвиника) действительно вряд ли возможно.

Кроме того, случаи избыточной доминанты, тормозящей то или иное поведение человека, могут быть диагностированы в тех случаях, когда речь идет о так называемом «диссоциативном поведении». Этот аспект был отмечен еще И.М. Сеченовым в работе «Физиология нервных центров», где он писал: «Еще большей темнотой окружена другая категория фактов, в которой головной мозг является, по-видимому, органом, способным угнетать невольные движения. Известно, например, что сильная работа мозга в одном направлении делает человека малочувствительным к посторонним для этого круга действия внешним влияниям, которые при других условиях составляли бы сильный повод к развитию движений. Сюда же относятся, может быть, случаи воображаемых параличей». При работе с такими пациентами действительно определяется доминанта, которая обеспечивает торможение соответствующего поведения (симптом). В отношении этой доминанты предпринимаются соответствующие, описанные здесь меры, хотя и модифицированные. Основная же задача диагностического этапа состоит в том, чтобы точно определить то фактическое содержание доминанты, которое скрывается за предъявляемой жалобой (истерическим параличом, глухотой, слепотой и т. п.), после того как оно определено, решение задачи предполагает обычную для таких ситуаций схему действий.

Примером такого использования техники «Объем/Интенсивность» может быть представленная ниже цитата из «Рефлексов головного мозга» И.М. Сеченова: «При частом повторении одного и того же рефлекса с примесью страстности является, наконец, дробление конкретного впечатления. После минуты восторга от общего вида куклы, попавшей в руки ребенку, он начинает анализировать ее. Процесс повторяется, и продукты анализа выступают в сознании ярче и ярче, другими словами, они воспроизводятся при всяком удобном случае легче и легче. Стало быть, восторг от конкретного ощущения уступает место ясности спокойного представления».

Кроме прочих образов можно использовать и тот, что если поведение останется прежним, то человек навсегда останется «невротиком», ему всегда придется ходить по врачам, а со временем ему будет становиться все хуже и хуже.

Торможение должно быть использовано не после того, как динамический стереотип, актуализированный соответствующим апперцептивным поведением, включился в работу (в этом случае «элементарные эмоции», его охраняющие, станут буквально непреодолимым препятствием изменениям; но непременно до того, то есть до соответствующего внешнего воздействия и (или) стимулов (Ск/а), поскольку торможение также является динамическим стереотипом, а в отношении существующего он, будучи новым, слаб. Когда же подлежащий торможению динамический стереотип «столкнется» с уже «включенным» динамическим стереотипом торможения себя, его шансы будут существенно ниже. Иными словами, вновь создаваемый тормозный стереотип, тормозящий существующий дезадаптивный динамический стереотип, должен, во-первых, «запускаться» раньше тормозимого, а во-вторых, повторять его цепь только в части, где запускается этот тормозимый динамический стереотип, то есть в части, где начинается апперцепция стимула, приводящая обычно к дезадаптивному поведению в отношении себя.

Типичным примером этого случая может быть негативное отношение к представителю негроидной расы, при том что «сознательно» человек понимает, что у него нет оснований так относиться к негроиду, более того, он «сознательно» относится к нему позитивно (или нейтрально). Проблема возникает тогда, когда этот «негроид» начинает предпринимать некие действия: ухаживать за белой женщиной, «качать права», добиваться каких-то успехов и т. п. Эти его действия способны актуализировать соответствующие динамические стереотипы «схемы», которые входят в конфликт с динамическими стереотипами «картины» по этому вопросу. Совершенно аналогичная ситуация, отличающаяся лишь содержанием, складывается в отношениях мужчин к женщинам и женщин к мужчинам. Это отношение нетрудно заметить и в отношении представителей одной национальности к другой, одного сексуального поведения к другому, родителей к детям и детей к родителям, учителей к ученикам и учеников к учителям, начальников к подчиненным и подчиненных к начальнику. Список этот можно продолжать бесконечно.

Так, например, А.В. Брушлинский пишет: «Мышление – это неразрывно связанный с речью социально обусловленный психический процесс самостоятельного искания и открытия существенно нового, то есть опосредованного и обобщенного отражения действительности в ходе ее анализа и синтеза, возникающий на основе практической деятельности из чувственного познания и далеко выходящий за ее пределы».

Здесь следует внести уточнение: знак как означающее и знак как свидетельство – не одно и то же, как полагали стоики (с чем отчасти соглашается и У. Эко). Дым действительно может быть свидетельством огня, однако он не является его знаком как означающим. Означающим огня – будет слово «огонь», а означающим дыма – слово «дым». В целом же связь между дымом и огнем относительна, ведь известно же, что, вопреки «народной мудрости», бывает все-таки дым без огня, например в химических опытах. Зубы являются знаком боли или опасности в поведении животного, но только знаком, свидетельствующим, а не означающим, это только «первый образ», по И.П. Павлову, но не слово и даже не его подобие.

Слово на этом этапе, как пишет Л.С. Выготский, «оказывается не чем иным, как одной из вещей в ряду других вещей. Слово есть вещь и объединяется с другими вещами по общим структурным законам объединения вещей».

Именно это обстоятельство позволяет Ж. Пиаже заключить, что «монолог» ребенка (когда он «должен говорить, даже когда он один, и должен сопровождать свои движения и игры криками и словами» (курсив наш, – А.К., Г.А.)) «служит для сопровождения, углубления и вытеснения действия».

«Внутренняя речь, таким образом, – пишет Л.С. Выготский, – даже если мы могли бы записать ее на фонографе, оказалась бы сокращенной, отрывочной, бессвязной, неузнаваемой и непонятной по сравнению с внешней речью».

Именно это положение заключено в п. 2.014 «Логико-философского трактата» Л. Витгенштейна: «Предметы содержат в себе Возможность всех Ситуаций». Комментируя этот пункт, В. Руднев пишет: «Заложенность в Предметах не только всех Положений Вещей, но и всех Ситуаций, […] позволяет представить Предмет как некий прообраз кибернетического устройства с заложенной в нем программой всех возможных действий, включая в данном случае взаимодействия с другими Предметами. Чайник включает в себя не только Возможность греть в нем воду и разливать ее по чашкам, но и Возможность быть фарфоровым, китайским, со свистком, Возможность быть разбитым, если он из глины, или расплавленным, если он металлический. Мы как будто берем все Предметы, записываем в их структуре возможные Положения Вещей и Ситуации, которые могут с ними произойти, и запускаем их все вместе». Иными словами, каждый знак как означающее (Предмет) непосредственно или посредством других означающих включен во все контексты сознания, все тематики, то есть содержит в себе возможности всех отношений.

«Пропозиция», по Л. Витгенштейну, – это предложение в данном конкретном употреблении.

Любая фраза, принадлежащая взрослому, есть «пропозиция», то есть конкретный вариант словоупотребления. Даже когда взрослые указывают ребенку на стол и говорят: «стол», они дают ему пример словоупотребления, которое, кстати, изначально так и воспроизводится ребенком: «Стол» кричит он и тянет руку, едва заметив этот знакомый ему теперь «предмет». Взрослые также говорят: «сядем за стол», «упало под стол», «вытереть стол», «большой стол», «кушать за столом», «еда на столе» и т. д. и т. п. – все это варианты словоупотребления означающего «стол», которые коннотируют ко всем аспектам жизни и деятельности ребенка, ко всем значимым для него отношениям. То есть постепенно ребенок осваивает все варианты словоупотребления слова «стол», еще даже не воспринимая его как означающее, но только как вещь (само слово – «стол»).

По этому поводу Л.С. Выготский пишет: «…ребенок не открывает связи между знаком и значением в самом начале возникновения речи и долгое время не приходит к осознанию этой связи. […] И функция называния не возникает путем однократного открытия, но также имеет свою естественную историю. То, что возникает к началу образования речи у ребенка, есть не открытие, что каждая ведь имеет свое имя, а новый способ обращения с вещами, именно их называние. Таким образом, те связи между знаком и значением, которые по внешним признакам очень рано начинают напоминать благодаря сходному способу функционирования соответствующие связи у взрослого человека, по своей внутренней природе являются психологическими образованиями совсем иного рода. Отнести овладение связью между знаком и значением к самому началу культурного развития ребенка – значит игнорировать сложнейшую, растянутую более чем на целое десятилетие историю внутреннего построения этой связи».

Эту потенциальную способность ребенка Л.С. Выготский называет «символической функцией», которая, по данным его исследований, «не изобретается и не заучивается» ребенком. «Интеллектуалистические и механистические теории здесь одинаково не правы, – добавляет Л.С. Выготский, – хотя и моменты выработки навыка, и моменты интеллектуальных открытий многократно вплетаются в историю употребления знаков у ребенка, но они не определяют внутренний ход этого процесса, а включаются в него в качестве подчиненных, служебных, второстепенных структур. Знак (как означающее, – А.К., Г.А.) возникает в результате сложного процесса развития – в полном смысле этого слова».

Это более чем очевидное свидетельство того, что знак еще не стал у ребенка означающим, но является лишь своеобразным «дубликатом» означаемого.

«Наличие одновременно существующих сильных, но противоположно направленных аффективных тенденций (делать согласно собственному желанию и соответствовать требованиям взрослых), – пишет Л.И. Божович, – создает у ребенка неизбежный внутренний конфликт и тем самым усложняет его внутреннюю психическую жизнь. Уже на этом этапе развития противоречие между “хочу” и “надо” ставит ребенка перед необходимостью выбора, вызывает противоположные эмоциональные переживания, создает амбивалентное отношение к взрослым и определяет противоречивость его поведения».

Здесь следует добавить, что Ж. Пиаже указывал: язык «выучивается путем имитации, но имитации вполне готовых знаков, тогда как имитация форм и т. п. просто поставляет обозначающие для индивидуальной символики». «Использование знаков в качестве символов, – писал Ж. Пиаже, – и предполагает ту совершенно новую по сравнению с сенсорно-моторными представлениями способность, которая состоит в умении представить одну вещь посредством другой». И эта «символическая игра» приводит к «ассимиляции реального системой собственных интересов и выражение его через образы, созданные собственным “я”».

Действительно, теперь ребенок понимает слово (название) как абсолютный эквивалент называемого предмета. Так, например, ребенок отказывается называть «пол» «стаканом», потому что «по нему нельзя будет ходить», или переменить названия «стола» и «лампы», потому что «на лампе нельзя будет писать, а стол будет гореть». «Изменить название, – пишет Л.С. Выготский, – значит для него изменить свойства вещи».

У ребенка спрашивают: «Почему мячик не тонет?» Ответ: «Потому что он резиновый». Вопрос: «А консервная банка почему не тонет?» Ответ: «Потому что она легкая». Вопрос: «А почему гвоздик тонет, а банка нет, он ведь легче?» Ответ: «А потому, что у него дна нет». Этот диалог является наглядной иллюстрацией того, что ребенок начинает устанавливать собственные связи в своей «картине», оперируя означающими: «резиновый», «легкий», «дно» и т. п.

«Имея в виду конкретный язык в его живом движении, – пишет Г.Г. Шпет, – и принимая во внимание, что действительное своеобразие его, в его индивидуальных, временных, национальных и прочих особенностях, сказывается именно в его живом и связном движении, тогда как отдельные элементарные составные части его как раз обладают статическим однообразием, я и называю правила, методы, законы, живого комбинирования словесно-логических единиц, понятий, со стороны их формальной повторяемости, словесно-логическими алгоритмами».

Впрочем, точно таким же выглядит и надличностный уровень, где «магистральные пути» и «системообразующие связки» – есть остов любой научной парадигмы, консерватизм которой трудно объяснить иначе, как ригидностью динамических стереотипов соответствующих тематик «картины» ученого (ученых). Т. Кун пишет: «При ближайшем рассмотрении этой (научной, – А.К., Г.А.) деятельности в историческом контексте или в современной лаборатории создается впечатление, будто бы природу пытаются втиснуть в парадигму, как в заранее сколоченную и довольно тесную коробку. Цель нормальной науки ни в коей мере не требует предсказания новых видов явлений: явления, которые не вмещаются в эту коробку, часто, в сущности, вообще упускаются из виду. Ученые в русле нормальной науки не ставят себе цели создания новых теорий, обычно к тому же они нетерпимы и к созданию таких теорий другими».

В этом смысле можно понять недовольство Б.Ф. Скиннера: «Ментализм вернулся, как наводнение… Стало модным вставлять словечко “когнитивный” где только можно».

Следующие положения А.А. Потебни, касающиеся чувств (эмоциональных процессов), свидетельствуют об этом со всей очевидностью: во-первых, «чувства не только сопровождаются мыслью, но и находятся от нее в зависимости»; во-вторых, «причины чувства вообще можно искать не в том, что вообще представляется, а в том, каким образом представления действуют друг на друга»; в-третьих, «чувство вообще может быть названо состоянием души при известных движениях представлений (в обширном смысле этого слова), при изменении их взаимных отношений». Но не только «чувства», но также и «память», «воспоминание», «рассудок», «воля» и даже «желание» толкуются А.А. Потебней как «результат известного отношения представлений».

Относительно последнего следует заметить, что А.А. Потебня определял слово, как «средство создавать идею, потому что только посредством него происходит и разложение мысли. Как в слове впервые человек сознает свою мысль, так в нем же прежде всего он видит ту закономерность, которую потом переносит на мир. Мысль, вскормленная словом, начинает относиться непосредственного к самим понятиям, в них находит искомое знание, на слово же начинает смотреть как на посторонний и произвольный знак».

Предвосхищая ошибки когнитивистов, А.А. Потебня предупреждал: «Говоря о переходе образа предмета в понятие о предмете, в более исключительно человеческую форму мысли, мы увидим, что этот переход может совершиться только посредством слова, но при этом будем помнить, что само слово никак не создает понятия из образа, что понятие, как и многое другое в личной и народной жизни, навсегда останется для нас величиною, произведенною, так сказать, умножением известных нам условий на неизвестные нам силы и, вероятно, неисследимые силы».

Эпиктет писал: «Вот как обстоит и с привычками и способностями души. Когда ты разгневаешься, знай, что не только это с тобой случилось зло, но что ты и привычку эту усилил, как бы подбросил в огонь хворосту. Когда ты покоришься кому-то в любовной связи, не одно это поражение считай, но что ты и дал пищу своей невоздержности, усилил ее. […] Так вот, если ты хочешь не быть раздражительным, не давай пищу этой свое привычке, не подбрасывай ей ничего способствующего ее усилению. Сначала успокойся и считай дни, в которые ты не раздражался. “Обычно я раздражался каждый день, теперь через день, потом – через два, потом – через три”. А если у тебя пройдет так тридцать дней, соверши за это жертвоприношение богу. Привычка ведь сначала ослабляется, а затем и совершенно исчезает». Такая же рекомендация Эпиктета относится и к «огорчению», и к другим психическим явлениям, причем очевидно, что речь идет о динамических стереотипах, а не об одной лишь коррекции «когниций».

Чего стоит одно лишь понятие «автоматических мыслей» А. Бека. При этом примечательны методы «борьбы» с ними, принятые в когнитивной психотерапии. «Распознанные» (1) автоматические мысли должны быть «вербализированы» (2), то есть осуществляется поведенческий механизм «отречения в речи». Далее производится «анализ» (3) этих автоматических мыслей, что задействует поведенческий механизм «Объем/Интенсивность» («интеллектуализация). Наконец, психотерапевты занимаются «изменением» (4) этих автоматических мыслей, что иначе как «переозначиванием» и не назовешь (также поведенческий механизм). В завершение всего теоретиками когнитивной психотерапии делается следующее утверждение: «Успешное применение на практике новых стратегий в большей степени способствует устойчивым изменениям, чем сугубо теоретические объяснения» (5), иными словами, речь идет уже о чисто поведенческой, можно даже сказать, «бихевиоральной» психотерапии.

Это обстоятельство отмечал уже М.М. Бахтин, которого ныне причисляют к когнитивным психологам: «Мы никогда не доберемся до настоящих существенных корней данного единичного высказывания, если будем их искать только в пределах единичного индивидуального организма даже тогда, когда высказывание касается самых, по-видимому, личных, интимных сторон жизни человека. Всякая мотивировка своего поступка, всякое осознание себя (ведь самоосознание всегда словесно, всегда сводится к подысканию определенного словесного комплекса) есть подведение себя под какую-нибудь социальную норму, социальную оценку, есть, так сказать, обобществление себя и своего поступка».