Соображение № 2

О мире интеллектуальной функции

Давайте продумаем еще раз – что такое «мир интеллектуальной функции»? Удивительная особенность этого мира состоит в том, что я как бы разделяю его с другими людьми – мы же пользуемся, например, одним и тем же языком и полагаем, что хорошо друг друга понимаем. Только вот значения, которые мы, грубо говоря, вкладываем в одни и те же слова, у каждого из нас свои (и здесь нет никакой возможности добиться взаимооднозначного соответствия).

То есть мир интеллектуальной функции принадлежит всем нам и в этом смысле является «общим для нас». Но он нигде – взятый полностью, «весь», «целиком» – не находится, но лишь проявляется в каждом из нас как-то (грубо говоря – какой-то своей частью), причем у каждого по-своему.

Иными словами, некоего обобщенного мира интеллектуальной функции в буквальном смысле этого слова нет, но существует множество версий его частей (индивидуальных миров интеллектуальной функции), носителем которых каждый из нас является. То есть совокупно он существует – как некое гипотетическое наложение этих наших индивидуальных версий частей этого мира интеллектуальной функции друг на друга. Еще раз: мир интеллектуальной функции как таковой, взятый целиком, не существует нигде, но мы существуем в нем, однако доступ имеем лишь к какой-то его – нашей индивидуальной – версии.

В связи с этим вполне, мне кажется, понятно, что в мире интеллектуальной функции, к которому все мы – мыслящие существа – принадлежим, нет никаких естественных ограничителей. Иными словами, реальность этого мира, сама по себе, не может сопротивляться нам, что бы мы в ней и с ней ни делали. Мы можем выдумать «Бога», «деньги», «любовь», «эфир», «справедливость», «закон», «импрессионизм», «морганатический брак», «астрологию», «бесконечность», «квантовую запутанность» и т. д. и т. п. И реальность этого мира не встанет и не скажет: «Простите, но такого во мне просто не может быть! Вам следует выдумать что-то другое!». Нет, она всё стерпит.

Важно другое: важно, чтобы в существование того или иного нечто (вообще чего-либо) верило значительное число людей, именно эта вера других в то или иное нечто, а не мир интеллектуальной функции как таковой и сам по себе, сопротивляется нам в пространстве этой реальности. Нам, иными словами, сопротивляются здесь другие люди, которые во что-то верят, а во что-то – нет, но не весь этот громоздкий мир представлений, теорий, установок и ценностей, который мы по наивности считаем объективно существующим (эту-то штуку мы всегда сможем обмануть, если это потребуется для достижения интересующих нас целей).

Наверное, в качестве некой аналогии (больше, конечно, психологической) здесь можно привести сравнение между компьютерной игрой, где вы выстраиваете, например, некое государство или что-то в этом роде, и компьютерной игрой, где вы находитесь в онлайн-соперничестве с другими игроками, и каждый представлен на пространстве этой игры своим аватаром. В той и в другой игре вы являетесь игроком, который ограничен какими-то возможностями, правилами, вводными самой игры (как все мы ограничены механикой нашего мозга и той структурой индивидуального мира интеллектуальной функции, которую мы в себе сформировали). Но в случае «стратегии» вы выстраиваете свою игру так, как считаете нужным (с учетом понятных ограничений, определенных программой), и вы в любой момент можете передумать, взять паузу, вообще потерять интерес к этой игре или партии, ничего при этом не потеряв. В случае же соревнования с другим игроком, в случае такого «боестолкновения», вы уже не можете действовать так, как захотите, – вам придется учитывать то, что делает в тот или иной момент ваш соперник.

То есть ситуации радикально отличаются именно по этому критерию – во втором случае через программу на вас воздействует другой человек (или любое другое существо, включая искусственный интеллект), чье поведение, чью веру и интересы вы должны учитывать. Да, здесь действуют те же ограничения программы, и вы не видите перед собой ничего, кроме интерфейса самой программы (причем в обоих случаях он может быть одинаковым). Более того, вы и играете с программой. Только вот сопротивляется вам через нее другой человек (другое существо), и именно по этой причине ситуация для вас выглядит иначе. Вы знаете, что он (этот человек или какое-то другое существо) может передумать, изменить стратегию, напасть на вас или, напротив, окажется беззащитным, что даст вам дополнительные преимущества.

Короче говоря, здесь важно следующее: и в том, и в другом случае вы имеете дело с интерфейсом (условно говоря, миром интеллектуальной функции) – и там аватары, и тут – аватары. Но в одном случае вы вольны делать то, что вам вздумается, и плевать на результат (сам по себе, мир интеллектуальной функции не может нам сопротивляться), а в другом – вы втянуты в отношения и уже не можете поступить так, как вам заблагорассудится (через мир интеллектуальной функции, если он все-таки нам сопротивляется, сопротивляются нам другие люди).

Иными словами, реальность компьютерной программы (как и мир интеллектуальной функции) сопротивляется нам не сама по себе, а это другой человек – наш соперник – сопротивляется нам через эту игру, и именно его скрытое присутствие за тем, что мы видим, меняет дело. Не будь его, мы вообще могли бы включить какой-нибудь автопилот (если, например, такая возможность в программе предусмотрена) и смотреть, как программа сама будет что-то делать – строить, разрушать, организовывать, идти в бой и т. д. (мир интеллектуальной функции в некотором смысле способен жить в нас сам по себе и делает это весьма активно, например во сне или в психозе).

То есть это скрытый за видимостью, но совершенно реальный агент – «другой человек» (или иное существо) – радикально меняет положение дел (ситуацию) для нас и нашего мышления. Если мы знаем о его (этого агента) существовании за представленной нам видимостью, для нас это уже совершенно другая история – мы будем думать и действовать иначе.

Но оставим на время деятелей (агентов) мира интеллектуальной функции и вернемся к миру интеллектуальной функции как таковому. Учитывая сказанное, понятно, что всегда существует возможность того, что нечто в этом мире (некая ситуация) может пониматься разными людьми по-разному. Но как понять, кто из нас понимает это дело правильно (или, точнее сказать, правильнее другого), а кто нет? И как это доказать? Неочевидно.

Допустим, я оказался с каким-то другим европейцем в примитивном африканском племени. Наш гид дал нам определенные инструкции: мол, в таких случаях делайте то-то, а в таких – то-то, – и удалился. И вот ночью раздается какой-то странный звук, являющийся сигналом, о котором нас гид, собственно, и предупреждал, но мне помнится, что этот сигнал должен означать, что на стоянку нашего племени напало какое-то другое племя, а моему напарнику думается, что этот сигнал свидетельствует о начале охоты. Мы не можем проверить, кто из нас прав, а наш мозг, соответственно, не может включить соответствующую программу действий. Мы растеряны и озадачены.

Единственное, что мы можем сделать в таком случае – это пытаться как-то интерпретировать поведение представителей племени, которые данный условный сигнал, надо полагать, понимают правильно. Но мы ведь не знаем и того, как обычно они себя ведут в той или иной ситуации! Мы будем силиться понять, что происходит на самом деле. Представители приютившего нас племени обмениваются какими-то знаками, и мы понимаем, что они это делают – они что-то явно друг другу сообщают, но мы не можем знать, что эти знаки для них значат, и что в связи с этим нам следует делать. Возможно ведь, что мы и вовсе не тот сигнал услышали, о котором сейчас думаем, и у нас потому вообще нет подходящих к делу инструкций. Может быть, соответствующий сигнал не значит ни того, ни другого, о чем говорил нам наш гид, а что-то третье, например: «Пора ужинать – приготовим наших гостей на вертеле!».

Этот мысленный эксперимент призван показать, что наше личностное «я» не должно быть сколь-либо содержательным, что-то особенное собой представлять, чтобы содействовать озадаченному мышлению. Нет, ему вполне достаточно быть просто тем «местом», через которое осуществляется данный специфический информационный трафик. Причем единственной существенной особенностью этого трафика (его специфичностью) будет то, что это некое «я» одновременно допускает в область своего внимания конкурирующие информационные потоки, ни один из которых не воспринимается системой как однозначно верный.

То есть если мы привычно думаем, что личностное «я» должно выполнять некую цензурную функцию – отделять правильное от неправильно, то это вовсе не «я» подлинного – озадаченного – мышления. Такое «я» должно пропускать через себя разные информационные потоки, причем даже если они противоречат друг другу. Оно – лишь место, где эти потоки будут сличаться друг с другом до тех пор, пока не проявится вариант возможного ответа на озадачивший нас стимул.

Поскольку ни одна из вводных (содержание конкурирующих информационных потоков) не может быть в ситуации подобной альтернативы однозначно интерпретирована, система как бы зависает. В некотором смысле мы как бы принуждены пассивно наблюдать за конкуренцией этих информационных потоков в нас, причем – как бы со стороны, не отождествляясь ни с одним из них (как это обычно происходит).

Предельно грубо обобщая, можно сказать и так – мы или сличаем то, что мы думаем, с тем, что происходит на самом деле, или нет. Но так в некотором смысле происходит и в случае животного – оно выбирает между разными возможными реакциями на стимул. Однако когда критическая масса определенной информации накапливается, животное интерпретирует ее уже однозначно – какие-то импульсы затормаживает, а другие пускает в дело [А. А. Ухтомский].

Однако при всей внешней схожести этих ситуаций – нашей и другого животного – отличие здесь весьма существенное: животное оценивает стимулы объективной (объективно верифицируемой) реальности, а человек-разумный – мира интеллектуальной функции других людей.

Поскольку же человек в принципе способен отдавать себе отчет в том, что у других людей могут быть и другие, неизвестные ему значения используемых ими знаков, у него, соответственно, может возникнуть и сомнение в надежности собственных интерпретаций. Впрочем, понимать эту ограниченность своих интерпретаций мы начинаем далеко не сразу, а лишь в процессе своего долгого онтогенетического развития в разнородной социальной общности.

Таким образом, особенность мира интеллектуальной функции, к которому все мы принадлежим, но которым ни один из нас не обладает, заключается как раз в этой системной «двусмысленности» (бесконечно-смысленности). И вопрос моей разумности – это вопрос именно той позиции, которую я занимаю в отношении собственного мышления: если я считаю то, что я понимаю, истинным положением дел или хотя бы более-менее объективным отражением реальности, то, конечно, мое «я» не служит делу мышления и до действительной разумности здесь еще очень далеко.

Однако если я нахожу в себе способность к различению собственных представлений о реальности и действительной реальности, о которой я имею некоторые свои представления, то некая инстанция «я» мне не только нужна, но она еще и объективно существует. Это «место» служит для того, чтобы во мне сохранялась способность параллельно сличать несколько потоков информации – то, что воспринимается мною непосредственно, то как это мною интерпретируется, то, что при этом сообщает (или не сообщает) мне другой, а также то, о чем он мне сообщает (или не сообщает), что, наконец, это может значить для него и чем это чревато для меня. То есть это мое «я» должно постоянно сличать соответствия-несоответствия, не принимая сторону своих представлений (уже как бы содержащих в себе варианты ответа на все случаи жизни), оттормаживать их, дожидаясь корректирующих поправок.

Появлению в нас этой загадочной инстанции, этого «места», мы, судя по всему, обязаны социальному давлению и ответному сопротивлению со стороны своей собственной махины мышления, просчитывающей в остальном совершенно безличностные по большому счету задачи.

Объективно существующая реальность вполне может сообщить мне о себе и без участия других людей: я упал и ударился, я согрелся у камина или обжегся о плиту – все это создает во мне свои значения непосредственно. Но как мне понять то, что происходит в мире интеллектуальной функции, о положении дел, о которых у меня нет никаких объективных свидетельств, но только то, что говорят другие люди, причем то, что они мне говорят, не всегда соответствует тому, что они делают?

Например, я ребенком оказываюсь на поминках. Мне предварительно объяснили, что наш родственник умер, что это большая утрата, все очень расстроены, всем будет этого человека не хватать, а потому – надо вести себя тихо, не безобразничать, ни к кому не приставать. Допустим, что я это понял. Потом начинаются поминки – хозяйки мечутся между кухней и гостиной и очень переживают, чтобы всё было вкусно и правильно стояло (очевидно, переживают из-за этого), затем приходят родственники с кладбища – они все уставшие, усаживаются за стол, выпивают по одной-другой, тосты за упокой сменяются тостами за здравие, а после перемены блюд и вовсе начинается сущее веселье. Что все это значит? По крайней мере, то, что реальность, мягко говоря, чуть сложнее чем, что я понял из данной мне предварительно инструкции.

Причем эта неоднозначность ситуаций в мире интеллектуальной функции поразительная – например, взрослые регулярно не следуют своим собственным инструкциям, при этом, если указать им на данное несоответствие, они тут же находятся с ответом, который на деле ничего не объясняет. То есть эта неопределенность в социальном взаимодействии всегда является чрезвычайной и избыточной.

С другой стороны, крепость моего «я», того «места», где я сличаю информацию, приходящую ко мне по разным каналам, весьма слаба, что с наглядностью демонстрируют, например, эксперименты на конформизм [С. Аш]. Если группа последовательно утверждает нечто, что не соответствует моему восприятию, я не только меняю свое мнение, но зачастую и само мое восприятие меняется. И это понятно, потому что на этом механизме в принципе и стоит мир интеллектуальной функции – мы должны признавать мнение большинства, в противном случае мы не сможем продолжать конструктивное взаимодействие в социальных группах. Мы должны перенимать мнение большинства, перестраивать свое мышление так, чтобы это мнение и нам самим казалось истинным.

Мы уже не помним бесконечности своих детских наивных интерпретаций, но очевидно, что мы постоянно употребляли слова неправильно, неточно, а то и вовсе совершенно не понимая их смысла. Так, например, было время, когда я знал, что моя тетя «патолатом», но не знал, что это такое, хотя и считал эту профессию хорошей (почему у моей тети должна быть плохая профессия?!). Однако моя бабушка по другой линии – отцовской – говорила, что профессия у моей тети не «патолатом», а «патологоанатом», и ничего хорошего в ней нет, но не объясняла почему. Я, понятно, был не согласен, впрочем, лишь до тех пор, пока кузены не растолковали мне, чем их мама занимается на работе. То есть я имел некие представления о профессии своей тети (вероятно, какую-то совершеннейшую чушь), и они меня совершенно устраивали. Но как я могу узнать, что они ошибочны, если они располагаются в моем же индивидуальном мире интеллектуальной функции? Только благодаря другим людям, которые и станут сопротивляться мне – моим «ошибочным» представлениям – на пространстве мира интеллектуальной функции.

То есть через других людей и посредством других людей мой индивидуальный мир интеллектуальной функции (моя индивидуальная версия мира интеллектуальной функции других людей) наполняется фактическим содержанием, и они же – эти другие люди – следят за тем, чтобы я следовал правилам – в частности, подразумевал под своими словами именно то, что они сами под этими понимают, а также отдавал себе отчет в том, что всякое мое слово – это не просто звук, а нечто, что предполагает какие-то последствия и обязательства.

Да, мир интеллектуальной функции эфемерен – он не может сопротивляться мне, не может обнаружить собственной ошибочности, но в нем же в некотором смысле обитают и другие люди, и это именно они сопротивляются мне в нем и через него, и потому я на самом деле не мыслю, а лишь обеспечиваю свое социальное поведение таким вот образом. Мышление, иными словами, это форма социального поведения представителей нашего вида, а разум (проявление нашей разумности) – это своего рода моя индивидуальная способность к целенаправленному выпадению из представленных мне таким образом – через мое мышление – паттернов социальной коммуникации.

Из этого следует сделать вывод, что состояние разумности является и трудоемким для мозга, и часто неблагодарным делом. Без разумности проще, а деятельности мышления (интеллектуальной активности) и так ничего не мешает – интеллектуальная функция способна, сама по себе, связывать интеллектуальные объекты моего индивидуального мира интеллектуальной функции друг с другом, а насколько все это разумно и достоверно – уже дело десятое. В конце концов, все всегда можно объяснить, оправдать, обосновать задним числом и даже доказать что-либо, если соответствующее решение мозгом уже принято.

С другой стороны, необходимость этой специфической разумности вполне, как мне представляется, очевидна. Дело в том, и это весьма существенно, что наше взаимодействие с другими людьми происходит на весьма шаткой почве – в пространстве, по существу, отсутствующего мира интеллектуальной функции. Последний, с одной стороны, допускает бесчисленность интерпретаций и возможность формирования самых разных эссенциальных сущностей, что лишь чудом не превращает наш мир в абракадабру. А с другой – именно он превращает в реальность «форпосты веры», чья реалистичность обусловлена лишь тем, что значительная часть людей в эти «вещи» верит. Соответственно, ничего хорошего от мышления, разворачивающегося на этом пространстве, но лишенного разумности, ожидать не приходится.

Мир интеллектуальной функции, будучи совершеннейшей фикцией, при этом обладает вполне осязаемой силой. Сопротивление, которое я испытываю со стороны других людей, осуществляется на меня через и посредством мира интеллектуальной функции. Благодаря этому сопротивлению я и обретаю в процессе собственного онтогенеза пространство своего мышления, тренируя способность, как это было показано ранее, к формированию сложных, многовекторных интеллектуальных объектов. То есть мир интеллектуальной функции реально воздействует на меня.

С другой стороны, он оказывается проявлением подлинной реальности еще и потому, что, несмотря на некоторую его, так скажем, нереалистичность, именно через мир интеллектуальной функции и посредством его я-то и взаимодействую с совершенно реальными людьми, и все мы – и я, и они – решаем, таким образом, через эту склейку, совершенно реальные и насущные задачи.

Иными словами, посредством мира интеллектуальной функции – пусть и не существующего объективно – мы реально воздействуем друг на друга, и по большому счету не можем иначе коммуницировать.