Аверьянов Г. Г., Курпатов А.В. Руководство по системной поведенческой психотерапии. СПб., 2006.

Точно так же мы не имеем и собственного языка, хотя содержание используемых нами языковых единиц у каждого из нас может быть своим. То есть язык, которым мы пользуемся, это не наш «приватный язык», а язык всех членов некой общности – наш общий язык, но значения слов и выражений, которые мы используем, вполне индивидуальны, то есть сформированы нами самими (хотя и в непосредственном взаимодействии на этом поле языка с другими людьми).

«Азбука» – это книга для обучения чтению, «флейта» – музыкальный инструмент для производства мелодий, «книжка-раскраска» – пособие для тренировки навыков рисования у ребенка.

Вещи существуют для меня как некие специфические интеллектуальные объекты моего мышления. Эти объекты, с одной стороны, служат неким моим целям (то, зачем мне могут быть нужны эти вещи, то, ради чего я их создаю в себе как интеллектуальные объекты и использую как элементы действительности), а с другой стороны, возможны для меня в качестве таковых только потому, что я в процессе своей социализации в культурно-историческом пространстве был обучен достигать соответствующих целей с помощью таких вот предметов. Собственно, и то, и другое – условия формирования во мне эссенциальных сущностей объектов мира интеллектуальной функции.

Здесь, вероятно, нужно уточнить, что соответствующие навыки формируются в нас в рамках достижения нами определенных целей, то есть всякое действительное значение той или иной «вещи» для нас всегда целевое. В этом смысле эссенциальность предметов окружающего нас мира – это не нечто «идеальное» само по себе, а просто способность этих «вещей» удовлетворять те или иные наши потребности. Причем сами эти потребности вовсе необязательно продиктованы собственно нашей биологией как таковой, а – и в значительной степени – теми играми, которые играются нашим мышлением вне наших сознательных решений на этот счет.

Иными словами, собственно под мышлением человека необходимо понимать работу его интеллектуальной функции, использующей некие интеллектуальные объекты, относящиеся к реальности мира интеллектуальной функции других людей (культурно-историческому пространству).

С определенной натяжкой, вероятно, можно сказать, что нечто подобное подразумевает Г. П. Щедровицкий, когда говорит, что его «оседлало мышление».

Не случайно серьезной проблемой юридической психологии является вопрос оценки разумности человека на момент совершения им преступления – отдавал он себе отчет в собственных действиях, или нет, или поступал так под влиянием некого психического состояния, которое, безусловно, определяется мышлением как таковым.

См. Курпатов А. В. Что такое мышление? Наброски. СПб.: 2016. Параграфы 79, 82.

Другими примерами могут быть компьютерные игры с активной вовлеченностью («стрелялки») или, например, виртуальная реальность 3D-очков.

Так что вполне очевидно, что никакого «демона» нам даже придумывать не надо: этот «демон» – то естественное ограничение, свойственное нейробиологии нашего восприятия, из-за которого мы не можем удерживать в оперативной памяти более трех сложных интеллектуальных объектов и решать в моменте больше одной задачи. Вот и весь «демон».

При этом совершенно неважно, что подобное обращение вряд ли поможет нам достичь этой цели, важно то, что такая позиция в принципе может быть нами занята.

Когда я использую понятия «мне», «меня», «для меня» и т. п., речь не идет о моем личностном «я», но о лишь той условно принадлежащей мне поверхности, которая взаимодействует с действительной реальностью. То есть мы говорим лишь о некой непосредственной зоне контакта чего-то моего и того, с чем оно взаимодействует в действительной реальности, к которой, безусловно, отношусь и я сам (где «я», опять-таки, не просто мое личностное «я», а весь совокупный мир моей индивидуальной интеллектуальной функции, во мне вмещающийся).

Когда я говорю о «части» мира интеллектуальной функции, я имею в виду, что никто из нас не имеет в себе всех его областей (зон, регистров, отделов). Понятно, например, что для типичного гуманитария не существует той условной «зоны» мира интеллектуальной функции, где, образно говоря, располагается высшая математика или квантовая механика. За то, чтобы данное знание сопринадлежало нашему общему миру интеллектуальной функции, отвечают, если так можно выразиться, другие – специально обученные – люди. По сути, каждый из таких «кластеров» людей содержит в себе не только условно «общие отделы» мира интеллектуальной функции, но и какое-то «специальное знание». Исчезнут представители такого «кластера», исчезнет, подобно критскому письму, и это «знание».

Под «действительной реальностью» следует понимать не просто какие-то «вещи» вне меня, а то, что происходит на самом деле. Соответственно, те «вещи» (интеллектуальные объекты), которые возникают во мне в рамках моих отношений с реальностью, не есть отражение (преломление) во мне неких «вещей мира», но отражение моего собственного содержания, натолкнувшегося на то, что «происходит на самом деле» вне меня.

Такие «вещи», которые существуют только потому, что в них верит подавляющее большинство людей, я прежде называл «форпостами веры». «Форпостами веры», например, являются «деньги», «государство», «семья», «искусство», «физические законы» – все эти вещи существуют, потому что в них верят. Это не значит, что, например, «физические законы» не существуют вовсе, но то, как они существуют в нас как «физические законы», – это форпосты веры. Именно в этом смысле, как мне представляется, следует понимать и И. Канта, который говорит о том, что законы не открываются в мире, а нами ему приписываются.

Причем контроль этот вовсе не лингвистический – другие люди контролируют мои действия, а слова и вкладываемые мной в них индивидуальные значения здесь вторичны. Контроль, выражение и внутренняя перестройка моего индивидуального мира интеллектуальной функции становятся возможны благодаря использованию знаков – они играют роль своего рода опор в работе моей интеллектуальной функции, но не являются ее сущностными структурами. Мои действия, которые контролируют в процессе социальных игр другие люди, сопряжены с тем, что мы привыкли называть, может быть, не вполне корректно, «значениями» слов. Точнее, наверное, сказать, что другие влияют на мои состояния, побуждая меня к определенному поведению, для чего используют знаки (слова), и я сам как-то организуюсь в такой ситуации, приводя мою внутреннюю речь в некое соответствие с происходящим вовне меня.

См. Курпатов А.В. Что такое мышление? Наброски. СПб., 2016.

Л. Витгенштейн пишет в «Логико-философском трактате»: «Em a priori wahres Bild gibt es nicht» (п. 2.225), в переводе В. Руднева: «То, что было бы a priori Картиной, было бы ничем».

Что-то наподобие юнгианского «коллективного бессознательного», только из области современной когнитивистики – некого «коллективного сознательного».

Вспомним также и знаменитый «глаз» Людвига Витгенштейна «О: «Все, что мы видим, могло быть и другим».

Бор Н. Избранные научные труды в двух томах, том 2. М., 1971. С. 58.

Именно эту стратегию мы и реализовывали в представленных выше примерах с «научной конференцией», «завтраком» и «влюбленностью».

В этом смысле утверждение Эрнеста Резерфорда, что все науки делятся на физику и собирание марок, не лишено оснований.

Причем если подобная реконструкция действительно хороша, то, вероятнее всего, представить ее в виде некой ясной картины невозможно. Судя по всему, достаточно ясно мы можем представить себе только то содержание, к которому в процессе миллионов лет эволюции адаптировался наш мозг с учетом задач выживания биологической особи, продолжения рода и т. д. Понятно, что у эволюции не было нужды формировать у нас способность наглядно представлять себе реальность в той, грубо говоря, ее области, которая не затрагивала вопросы нашего биологического выживания.

Данный методологический ход получил в свое время название «несодержательного мышления» (см. Курчатов А. В. Психософический трактат. Логико-философский трактат (Философия психологии). М., 2007.)

Думаю, когда человек сталкивается с понятием «интеллектуального объекта» в текстах, посвященных методологии мышления, он, вероятно, представляет себе некие психические образы, или понятия, или даже какие-то теоретические концепты. На это можно сказать, что каждая такая «штука» в каком-то смысле является интеллектуальным объектом, но тут же следует добавлять, что ничто из этого не является интеллектуальным объектом в строгом смысле этого слова. Не следует путать некие представления о продуктах психической, нервной или какой-либо иной деятельности и интеллектуальные объекты как они есть в нас – в нашем внутреннем психическом пространстве.

Например, известные опыты с предметами, исчезающими за ширмой.

В качестве достаточно грубой аналогии можно, наверное, обратиться к понятиям «предметно-конкретного» и «абстрактного» мышления, хотя, конечно, они не в полной мере, а лишь отчасти отвечают задачам обозначения соответствующих уровней психической организации – «плоскости» и «пространства мышления».

Всякое такое «целое» психики уже и есть интеллектуальный объект. Мозг, как мы теперь знаем, занимается постоянным производством окружающего его мира, создавая такие «целые» – из разрозненных раздражителей (пользуясь генетически детерминированными и выученными алгоритмами), он строит такие «карты территории».

Если говорить серьезно, то мне подобные уточнения кажутся излишними и не представляющими никакого существенного интереса. С другой стороны, я понимаю, что отсутствие подобных уточнений порождает дополнительные сложности понимания и без того непростой теоретической модели.

Понятие «псевдомышление» сближается, как мне представляется, с понятиями «Системы 1» в теории Д. Канемана или с понятием «автопилота», которое активно используется в современной популярной литературе по нейронаукам. Хотя должен признать, что, как мне кажется, эффекты псевдомышления свойственны и значительной части тех мыслительных процессов, которые Д. Канеман почему-то относит к области компетенции своей «Системы 2». Так все интеллектуальные действия, которые, по существу, уже несут в себе ответ на поставленный вопрос, (потому что соответствующие алгоритмы в соответствующей психике уже содержатся) и требуют лишь большей сосредоточенности внимания, (например, действие умножения – 19 х 24), должны быть отнесены к псевдомышлению. В противном случае нужно будет признать, что у простейшего калькулятора мышление «лучше», чем у человека-разумного.

Именно поэтому подавляющее большинство великих математиков создали свои лучшие или, по крайней мере, наиболее оригинальные работы в молодом возрасте, то есть пока наработанных алгоритмов организации интеллектуальных объектов у них было относительно меньше, нежели у них же, но в более зрелом возрасте. По этой же причине, вероятно, и смена парадигм в науке происходит не в то время, когда все живущие ныне ученые начинают, «прозрев», думать по-другому, а когда те, кто думали так, как было принято раньше, умирают.

Исследователи демонстрируют разницу в работе «верхнего» и «нижнего мозга», предлагая ответить, например, на такие вопросы: «В какой руке держит факел статуя Свободы?», «Больше ли угол стрелок часов в 3.05, чем угол в 8.20?», «Какой формы уши у Микки Мауса?», «Что зеленее – кочанный салат или шпинат?». Первые два вопроса требуют организации неких объектов в целостности, (и в этом случае активизируются структуры «верхнего мозга»), тогда как вторые два требуют формирования единичного представления (активизируются, соответственно, структуры «нижнего мозга») [Л. Г. Ангерлейдер, М. Мишкин].

В. П. Руднев, комментируя «Логико-философский трактат», даже вводит для этого фено

мена специальный термин – «контагиозная магичность» и объясняет: «Когда включается механизм реального мира, начинается процесс взаимного отождествления: предмет соответствует имени, положение вещей – элементарной пропозиции, факт (ситуация) – пропозиции. <…> Стол это и есть “Это стол’. Стол – это и имя и предмет, и положение вещей и элементарная пропозиция, и факт и пропозиция» (Руднев В. П. Реальность как ошибка, М., 2011. С. 73).

Если же еще и бомбардировать его другими интеллектуальными объектами, он и вовсе тут же изменится. А такие бомбардировки в пространстве мышления неизбежны – здесь ведь нет никакой отграниченности, ничего здесь нельзя сделать за закрытыми дверями.

Нетривиальность этого феномена обескуражила меня впервые во время работы над так и не законченной пока второй частью книги «Складки времени». Впрочем, некоторые моменты, обнаруженные тогда, в сжатом виде удалось осветить в книге «Что такое мышление? Наброски».

В значительной части эти тезисы проистекают из работ «Методология мышления. Черновик» и «Что такое мышление? Наброски».

В дневниках Витгенштейна находим запись, датированную 10 декабря 1914 года, сразу после того, как ему удалось перевестись с корабля, на котором он проходил службу, и впервые лечь спать в нормальных условиях: «Очень устал, потому что очень много бегал. Какая милость иметь возможность снова спать в постели! Какая милость факта». Собственно, из таких фактов и состоят в существе своем наши интеллектуальные объекты. Это не просто какие-то идеи, это отношения вещей (объектов) действительной реальности, становящиеся содержанием нашего индивидуального мира интеллектуальной функции.

Причем модель, надо сказать, созданная старанием лингвистов [Ф. де Соссюр, Г. Фреге, Ч. С. Пирс, Э. Бенвенист] – теми, кто занимается изучением языка, а не человека и его мышления.

В книге «Что такое мышление? Наброски» я предложил использовать в таких случаях понятие «пропозиции», которое есть уже не некие факты во мне, а факты на границе моего контакта с реальностью, где, собственно, факты-факты и возникают.

По существу, речь идет о том самом детском «почему?», которое в действительности является вопросом: «С какой стати?» (см. Курпатов А. В. Что такое мышление? Наброски. СПб., 2016.).

Понятие «авторитета» в данном случае важно, потому что речь идет о социальном научении [А. Бандура], которое свойственно нам как стайным животным, а учимся мы у тех, кто стоит выше нас во внутригрупповой иерархии [К. Лоренц]. Понятно, что в разных сферах жизни и деятельности эти виртуальные иерархии у меня разные: в области медицины – узкие специалисты, а для кого-то просто врачи, в области культуры и моды – лица, которых мы идентифицируем как «законодателей» того и другого и т. д.

При пересчете полученных данных корреляции Робин Данбар заключил, что максимальный размер группы австралопитеков составлял около 60 особей, у хабилисов – 80, у эректусов – примерно 100–120. Число социальной группы неандертальцев и непосредственных предшественников современных людей составило около 150–200 особей. Считается, что это то максимальное количество людей, которых мы хорошо помним и способны поддерживать с ними индивидуальные отношения.

В отечественной литературе она получила название «сеть пассивного режима работы мозга». В ее состав входят вентромедиальная префронтальная кора, дорсомедиальная префронтальная кора, латеральная теменная кора, кора задней части поясной извилины вместе с прилежащими частями предклинья и энторинальная кора.

В эксперименте испытуемым показывали фильм, где игроки из «белой» и «черной» баскетбольных команд передавали друг другу мяч. Задача испытуемых состояла в том, чтобы сосчитать, сколько раз мяч коснулся пола при его передаче между игроками одной команды. Половина испытуемых, следящих за передачей мяча между игроками «белой» команды, не заметила появлявшуюся на поле гориллу, в случае если необходимо было считать передачу мяча игроками «черной» команды, гориллу не замечала уже только треть испытуемых, смотревших фильм.

И как показал тот же Джейсон Митчелл в совместных исследованиях с Дайаной Тамир, данные «размышления о социальных отношениях» не могут быть объяснены неким подсознательным альтруизмом или заботой о других. Мотивы здесь куда более эгоцентричны: это или удовольствие, которое человек испытывает от осознания потенциальной возможности продемонстрировать себя аудитории с положительной стороны, или, напротив, страх перед этой самой аудиторией – опасность агрессии, осуждения и проч.

Впрочем, тут надо помнить, что эти «они», эти «другие люди» – лишь интеллектуальные объекты нашего собственного внутреннего психического пространства, а не фактические другие люди, которые, разумеется, совершенно не в курсе того, насколько существенно их представительства в нашем внутреннем психическом пространстве (они как наши интеллектуальные объекты) влияют на наше поведение.

Как некий интеллектуальный объект своего собственного внутреннего психического пространства – наше личностное «я» или какая-то наша «самость» («self» по У. Джеймсу).

Если это не натренированное специальными психологическими практиками – наподобие медитации или психотерапевтических техник «переключения во внешнее» – состояние. Впрочем, надо признать, что эти практики собственно для того и были разработаны, чтобы иметь возможность хотя бы эпизодически минимизировать эту нашу а-ля броуновскую зависимость от «чужих голосов» внутри собственной головы.

То есть когда речь идет о «функционале», речь не идет о каком-то абстрактном (пусть даже совершенно реальном) функционале того или иного «другого человека», а именно о том функционале, который интересует ребенка, который с ним связан, который он фактически «обнаруживает» в том или ином человеке.

Не случайно к числу зон мозга, составляющих «дефолт-систему» (хотя для животных, как мы уже выяснили, ни о каком «дефолте» не может быть и речи), входят теменные доли, которые отвечают за пространственные отношения.

Более обстоятельно это тема рассмотрена в книге: Курпатов А.В. Складка времени. Сущность и критерии. СПб., 2016.

В этом смысле и «письмо на деревню дедушке» – очень неплохая метафора, и история «колобка» отнюдь не случайна. «Колобок» перемещается из пункта А в пункт Б, соответствующие пункты, будучи некими местами (территориями), определяются не географически, не абстрактно, а конкретными персонажами – зайцем, волком, медведем, лисой. Впрочем, всё это касается и других сказок – «за тридевять земель», «в тридевятом царстве», «на острове Буяне» и т. д. живет кто-то – «царевна», «Баба-яга», «Кощей Бессмертный», а дорогу туда указывает или «Серый Волк», или почти одушевленный «клубок», или «волны», которые гонят бочку.

День вдруг, действительно, может показаться ребенку вечностью, а несколько месяцев и в самом деле пролетают для него незаметно. Всё это наглядно демонстрирует Льюис Кэрролл, рассказывая о переживании времени в книгах об Алисе – и знойный день перед появлением Кролика, и падение в нору, и чаепитие у Шляпника, и требование бежать со всех ног для того, чтобы просто оставаться на месте.

При этом, конечно, мы должны понимать, что эта «личная история» (да и сам интеллектуальный объект, представляющий наше личностное «я»), не что иное как фикция – содержательно эта история перманентно меняется, в зависимости от внешних обстоятельств, социальной ситуации, нахлынувших воспоминаний и т. д. и т. п. Но она уже отчетливо выполняет функцию той отсутствующей в действительности, но почти наблюдаемой нами оси громоздкого и сложного предмета, находящегося в состоянии постоянного вращения, – нашего внутреннего психического пространства.

Выготский Л. С. Истории развития высших психических функций. // Выготский Л. С. Собрание сочинений: В 6-ти т. Т. 3 Проблемы развития психики. М., 1983. С. 170.

Неслучайно самые блистательные популяризаторы философии – от Бертрана Рассела до Леонарда Млодинова – не только начинают изложение любой философской системы с биографии философа, но и описывают исторические обстоятельства, в которых он жил, манеру его поведения и т. д. и т. п. В противном случае нам сложно представить себе не только самих философов, но и саму их философию.

Мне, например, все без исключения азартные игры с шарами кажутся, как минимум, странными. Еще Галилея с шарами я могу понять (хотя вряд ли бы сам стал катать их по каким-то наклонным поверхностям), но вот Кант с бильярдом – это какая-то, на мой взгляд, отчаянная глупость (лучше бы уж он согласился на должность профессора кафедры стихосложения, от чего он, впрочем, предусмотрительно отказался – и правильно, на мой взгляд).

Кстати сказать, в ряде исследований было показано, что наиболее информативным, если мы хотим, как говорится, «понять человека», является вовсе не его самоотчет и даже не то, что нам могут рассказать о нем его знакомые, а непредвзятое исследование его жилища (комнаты или квартиры).

Подобное «поведение» нарративов даже подтолкнуло Ричарда Докинза на создание концепции «эгоистического мема», который, подобно докинзовскому же гену, сам по себе, участвует в борьбе за выживание.

То, как это может происходить, прекрасно показано в исследованиях Элизабет Лофтус, которая занимается изучением «ложных воспоминаний», и в частности интерпретацией человеком событий в зависимости от того, как, в каком контексте и кем ему соответствующая информация была преподнесена.

Существует множество содержательных контекстов, в которых соответствующий интеллектуальный объект может быть актуализирован, – «история философии», «философия идеализма», «этические вопросы», «философия познания», «философия масс-маркета» (книги: «Кант для менеджеров», «Кант за 15 минут», а также многочисленные «философские» комиксы), «история Кёнигсберга-Калининграда» и т. д. и т. п.

В качестве возможной иллюстрации сошлюсь на мою статью «Два мертвых субъекта». В ней я рассматриваю данный феномен на примере нашего отношения к В. И. Ленину – до и после перестройки.

Особенно отчетливо этот феномен проявляется у детей дошкольного и младшего школьного возраста: когда кто-то делает что-то не так, как ребенок привык, он может отчаянно протестовать, настаивая на том, что это «неправильно» и «по-другому делать нельзя».

Именно это переживание часто лежит в основе чувства одиночества, непонятости и даже бессмысленности собственной жизни.

Это соображение сближается с понятием «открыто-системности», которое было определено нами в рамках «новой методологии» в книге: Курпатов А. В., Алехин А. Н. Философия психологии. Новая методология. М., 2006.).

Речь идет о современной цифровой технологии, когда воспринимаемое человеком через специальные очки пространство дополняется графическими элементами, созданными предварительно на компьютере и проецируемыми непосредственно на эти очки «дополненной реальности».

Термин «озадаченное мышление» может быть и не так хорош, как хотелось бы, но тут с терминами всегда сложно, поскольку мы должны обозначить ими то, что всячески сопротивляется обозначению. Так или иначе, под «озадаченным мышлением», в противовес «псевдомышлению» (соответствующее различение произведено в книге «Что такое мышление? Наброски»), мы понимаем как раз процесс реконструкции реальности, который мы осуществляем, пытаясь ее думать, а не «думать о ней».

Именно об этом говорит Л. Витгенштейн во втором пункте работы «О достоверности»: «Из того, что мне – или всем – кажется, что это так, не следует, что это так и есть. Но задайся вопросом, можно ли сознательно в этом сомневаться».

Конечно, после того как пространство нашего мышления обретает структуру, нам будет сопротивляться в основном и как правило сама эта структура, но она-то и возникла как результат социального противодействия нам в процессе нашего воспитания и образования.

Разного рода соответствующих идеалистических нарративов, сформированных в нас книжками, фильмами и побасенками старших, вспоминающих свое «боевое прошлое», в нашей голове, как известно, пруд пруди.

В этом гипотетическом примере у моего партнера тоже есть свой нарратив (особенно если я не являюсь для него «специальным объектом») – то, как в такой ситуации должен был повести себя я: если так случилось, что я себя с ним подвел, а ему поэтому пришлось включаться, оказывать мне помощь, я должен быть счастлив и всячески его благодарить – он же поступил «как настоящий друг!».

Все мы в глубине души параллельно собственным задушевным нарративам понимаем и то, что «люди, вообще-то говоря, ведут себя так себе» и «что от них еще ждать?». Поэтому определенная охранительная функция (предохраняющая нас от слишком розовых очков) тут в ряде случаев срабатывает на автомате. Осечки возникают обычно как раз с близкими и доверенными людьми, потому что именно в таких ситуациях нарративы берут вверх над здравомыслием. Мы ждем от близких исполнения наших желаний, а потому со «специальностью» объектов тут всегда беда.

Тут надо сказать, что нет науки, которая бы в каких-то вопросах не находилась под гипнозом ошибочных теорий (нарративов) на протяжении огромных отрезков времени – начиная с «небесной механики» Птолемея, подмявшей под себя Коперника, Галилея и Джордано Бруно, и заканчивая трагической судьбой Игнаца Земмельвайса, открытиям которого в области асептики коллеги просто не поверили.

Уолтер Мишел – автор «зефирного теста» – называет префронтальную кору областью «холодного мышления». Как показали исследования Мишела и его многочисленных коллег, дети способны демонстрировать контроль над своими побуждениями именно с помощью стратегий «холодного мышления».

Не об этом ли говорит Л. Витгенштейн: «Если бы лев мог говорить, мы не могли бы его понять»?

Согласно Готлобу Фреге, если это предельно упростить, под «смыслом» наших высказываний надо понимать нечто, что может быть выражено самыми разными способами – можно сказать так, можно иначе, а можно еще как-то, – но тот же смысл, по Г. Фреге, будет сохраняться. Но как это было бы возможно, если бы язык и вправду точно выражал смыслы? Никак и ни при каких обстоятельствах. Однако в том-то всё и дело, что язык и не выражает смыслы, он в лучшем случае лишь очерчивает некое, недоступное ему пространство, в котором и находится соответствующий смысл, но угадать его можем только мы сами. А вот очертить такое пространство вокруг смысла можно действительно самими разными языковыми формами.

Собственно, поэтому, видимо, затраты мозга на работу «дефолт-системы мозга» исследователи считают настолько значительными – в разных исследованиях говорится о половине или даже о двух третях от совокупной работы нашего мозга.

Каждое из них было, по существу, отдельным интеллектуальным объектом с одной и той же, правда, номинацией (названием/именем).

См. Курпатов А.В. Что такое мышление? Наброски. П. 96.

Именно о ней идет речь, когда я пользуюсь образами «осознанности», «луча осознанного внимания» и т. д.

Назвав селфриджских демонов «глупцами», Роберт Орнстейн рисует в рамках своих, уже психологических исследований показательную картину такого – неиерархического способа – прочтения психики. Впрочем, всё это лишний раз демонстрирует состоятельность подхода А. А. Ухтомского с его игрой «конкурирующих доминант».

Цит. по Волков Д.Б. Бостонский зомби: Д. Деннет и его теория сознания. М., 2012. С. 122.

Там же. С. 123

В детских сказках животные и вовсе не отличаются от людей, но и взрослые могут относиться к своим домашним любимцам так, словно бы те, действительно, являются людьми, но вот просто такими.

Здесь следует отметить действительное генетическое сродство осязания и проприоцептивной чувствительности с мышлением, на что настоятельно указывал Лев Маркович Веккер.

В качестве примера сошлюсь на книгу Грега МакКеона «Эссенциализм. Путь к простоте», где он подробно разбирает одну из таких «программ-утилит», побуждающую нас обнаруживать «внутреннюю сущность» у всякой вещи или явления. Это также одна из разновидностей «гомункулизации».

Есть еще, конечно, и неконструктивный способ – хвататься за любой нарратив, способный помочь нам вернуть себе утраченное в этот миг чувство устойчивости. Но это уже совсем не про «мышление», так что подробно останавливаться на этом не стоит.

Конечно, математические аксиомы, например, сопротивляются неверным вычислениям, но это частный случай отношений элементов интеллектуального мира интеллектуальной функции.

Не случайно этот вопрос подробно обсуждался в «Соображении № 7»: попадание «фактов» к нам ограничено действующими нарративами, так что сама эта возможность обнаружения новых «фактов» – отдельная и большая проблема.

Подобные эффекты подробно описаны, например, в концепции «доминанты» А. А. Ухтомского, который говорил, что «доминанты» никогда не исчезают полностью, но, если они ничем не спровоцированы, они находятся «в глубине» психики. Аналогичный феномен, но используя уже метафору «гештальта», описывал и Ф. Пёрлз, в его теории соответствующие интеллектуальные объекты назывались «завершенными» и «незавершенными ситуациями».

Однако количество людей, которых вы знали, скорее всего, значительно больше. Только в одном моем телефоне более тысячи номеров, хотя значительную часть моих прежних абонентов я не могу сейчас даже идентифицировать – кто это и почему мы созванивались? И это только одно мобильное устройство, а ведь было время, когда не у всякого и был-то телефон (не говоря уже про электронную почту и аккаунт в социальной сети), чтобы можно было занести в этот «список кораблей».

Полагаю, например, что пространство мышления болельщика «Спартака» сильно перегружено околофутбольными «специальными объектами» – игроками, тренерами, будущими соревнованиями и т. д.

В этом случае правильнее, наверное, даже говорить, что такое «пространство мышления» еще будет «плоскостью мышления».

Шопенгауэр А. Мир как воля и представление. Т. 2, М. 1993. С. 575

Там же. С. 575–576