Противоречие

И теперь, возможно, самое главное, что мы должны понять, сопоставляя производство интеллектуальных объектов «восприятием» и «мышлением» (как их понимает классическая «общая психология»), – реакция на противоречие. Почему все так любят эту фотографию? Почему она стала такой популярной?

Рис. 29

А. Эйнштейн, 1951

У Альберта Эйнштейна какой-то очень длинный язык? Или нам так важен сам по себе язык Альберта Эйнштейна? Нет, все дело в том, что человек, которого мы считаем, эталоном интеллекта, а потому, видимо, и серьезности, показывает язык на камеру, то есть совершает действие, которое куда больше бы подошло ребенку или олигофрену. И покажи нам фотографию ребенка с высунутым языком или тем более олигофрена, мы вряд ли тут же устремимся делать из нее бесчисленные постеры и обои для компьютерного стола. Потому что ребенок и олигофрен с высунутыми языками – это «нормально», а гений и эталонный интеллект – нет, это противоречие.

У нашего восприятия есть масса шаблонов (стандартов, стереотипов и т. д. и т. п.) и, соответственно, масса способов их нарушить. Муха, плавающая в стакане апельсинового сока, это нормально. Где ей еще плавать, если вдуматься? Конечно, если в комнате нет ничего больше сладкого, то она нацелится на апельсиновый сок. Но наш мозг воспринимает эту «ужасающую» картину как противоречие, пробуждая эволюционно развитый в нас страх перед переносчиками инфекций. И это противоречие обострит наше восприятие, озадачив нашу интеллектуальную функцию, заставит ее работать.

Сама по себе интеллектуальная функция всегда найдет, чем себя занять, причем до состояния полной аутизации и тотального, если такая возможность представится, отключения от фактической действительности. К решению задач ее нужно принуждать, потому что это работа, это сложно, а как показывают нейрофизиологические исследования, мозг предпринимает все возможные уловки – только бы найти задачу полегче [Т. Клингберг]. То, что касается нашего «мышления» – здесь эта практика и вовсе возведена в культ. Весь объем создаваемых нами представлений о реальности специально нацелен на то, чтобы мы не видели перед собой никаких задач, чтобы все максимально текло по течению и ничем нас не озадачивало.

Интеллектуальная функция всеми возможными способами борется с противоречиями – замазывает «слепые пятна», дорисовывает «недостающие детали», находит объяснение любым парадоксам и совершает самые изощренные глупости, только бы не озадачиться, не начать работать и не утруждать себя [Д. Канеман]. Поэтому для эффективной работы интеллектуальной функции мы должны постоянно и намеренно ставить ее перед парадоксами и противоречиями. Мы должны вынуждать себя думать, что мир вокруг нас вовсе не так понятен, как нам может показаться, мы должны обрекать себя на вопрошание.

Часть седьмая:

Методология

К сожалению, методологию нередко понимают как «науку о методиках», хотя подлинная методология – это все-таки «наука о методе». Слова вроде бы схожие, но разница принципиальная. Одно дело, когда мы говорим, что в процессе исследования психотического пациента используются методики «классификация предметов», «исключение предмета», «пиктограмма» и прочие тесты, и совершенно другое, когда мы пытаемся понять, что есть психоз как таковой. Для уяснения сущности психоза не может быть «методики», для этого необходим специфический метод мышления. Или вот другой пример – даже если когда-нибудь и будет изобретена методика измерения «излучения Хокинга», сама идея этого излучения – есть результат работы методологии мышления, а не какого-то прибора.

Наука о методе, по существу, начала системно разрабатываться Рене Декартом и Бенедиктом Спинозой. Декарт даже называет свою работу «о Методе», прямо и непосредственно отсылая нас к идее некоего специфического состояния разума, интеллектуальной функции – «Рассуждение о методе, чтобы хорошо направлять свой разум и отыскивать истину в науках» (1637). Спиноза, в свою очередь, называет свою главную методологическую работу «Трактат об очищении интеллекта и о пути, наилучшим образом ведущем к истинному познанию вещей» (1663). Уже само это название предельно четко, пусть и в языковых конструкциях схоластиков, определяет сущность и задачи методологии – избавление от «представлений о реальности» и формирование способов «реконструкции фактической реальности».

Как мы умудрились за три с половиной столетия скатиться от «Метода» (и Декарт, и Спиноза используют заглавную букву) до «методики» – непонятно. Хотя это, конечно, наглядно иллюстрирует тот действительный уровень системности, который реализуется в современной науке. Почти все наше «научное мышление» вышло в пик методик, техник, измерений и прочей эмпирии, покрывающей действительное понимание реальности. Она словно вулканический пепел уже скрыла эти Помпеи. Короче говоря, вполне очевидно, что ошибку эту надлежит уже, наконец, исправить, вернув методологии ее подлинное звучание и значение.

В настоящей работе для минимизации возможных разночтений, продиктованных указанной терминологической неопределенностью, вместо понятия «методология» используется понятие «методология мышления». Последнее, впрочем, не означает, что речь идет о «частной» методологии изучения «мыслительного процесса» (как его понимает, например, «общая психология»). Напротив, речь как раз идет о подлинной – «общей» – методологии, которая определяет то, каким образом интеллектуальная функция, взаимодействуя с фактической реальностью, производит интеллектуальные объекты, ее составляющие. Все это нам необходимо, чтобы перейти к методологии, условно говоря, «частной» – реализуемой в различных областях знаний и практики.