ГЛАВА ВОСЬМАЯ,
в которой «Чухонец» жертвует собой, а граф Лопухин оказывается жертвой случая
Воистину: человек может лишь предполагать, а располагает им кто-то совсем другой.
До шторма в Немецком море Нил Головатых был почти доволен своей новой судьбой. Гоняли его, правда, нещадно, но почем зря не шпыняли, гоняли больше по делу. Искусство лопатить палубу и драить медяшку, да чтоб все сияло, Нил постиг быстро. Подумаешь наука! Уж всяко не труднее, чем в учениках у какого-нибудь городского мастера. Петька, соседский паренек, удравший из Красноярска, куда был отдан в учение к шорнику, и вернувшийся в родное Горелово к мамке-пьянице, рассказывал такие страсти, что жуть брала. Не-ет, в юнгах лучше.
Труднее давалась моряцкая наука. Всякая вещь, даже самая мелкая и незначащая, имела на судне свое название, часто такое, что не вдруг и выговоришь. Грот-бом-брам-стаксель – каково? Обыкновенная пеньковая веревка могла оказаться в зависимости от назначения и шкотом, и фалом, и концом, и Бог весть чем еще. «Чухонец» нес две мачты с прямыми и косыми парусами; косых было больше. От обилия наименований ум заходил за разум.
Оказалось, не так страшен черт, как его малюют. Нил обтерпелся, обвыкся. Побыл положенное время мишенью для матросских шуток, но не слишком обиделся – понял, что моряки привыкли шутить над всяким сухопутным. Ну побежал к баталеру просить линьков или взялся всерьез затачивать напильником якорную лапу – подумаешь! Тут главное не реветь. И еще: моряки на «Чухонце» оказались людьми незлыми, особенно младший унтер-офицер дядя Сидор, строго велевший «не забижать мальца». Может, просто повезло.
Хотя и дядя Сидор называл Нила попросту салагой. Нил не обижался – пущай дразнят как хотят, лишь бы не били.
Боцмана Нил боялся. Степан Пафнутьич мог съездить по шее просто так, за здорово живешь. При офицерах, правда, остерегался, а иной раз Нила выручал справедливый дядя Сидор. «Не боись, – внушал он. – Пафнутьич наш мужик не злой. Просто должность у него такая… собачья. Иной раз без кулака с нашим братом никак невозможно. Войдешь в возраст, сам поймешь».
Свободного времени не было совсем. Хорошо еще, что вахта досталась самая легкая – с восьми утра до полудня и с восьми вечера до полуночи. Ночью давали поспать, зато днем – ни-ни. Иди заниматься то грамматикой, то навигацией, то корабельной механикой, что ворочается и стучит в трюме, а то и вовсе французским. Зачем французский язык тому, что в жизни не видывал ни одного француза? Ан надо. Терпи. Офицеры не дрались, но въедливы были почище боцмана.
От барина Николая Николаевича не было весточки до самого Копенгагена. А уж там Нил, получив увольнительную на берег, отправился прямиком к нему и доложил все по форме. И видно было, что своим докладом нисколько барина не заинтересовал, однако же получил целых десять рублей. А за что?
Впрочем, дают – бери. Запас карман не тянет.
Копенгаген Нила удивил, но не понравился. Чисто, но скучно, не сравнить ни с Москвой, ни с Питером. В портовых кварталах еще ничего, жизнь теплится, из окон кабаков летят рев и визг, а как отойдешь подальше, так тоска берет. Людей много, а поговорить не с кем, ни один русского языка не понимает. Бестолковый народ.
Письмо тетке Катерине Матвеевне в Житомир осталось неотосланным, да и ненаписанным. Дядя Сидор убедил: без точного адреса не дойдет. Еще чудилой назвал и дал легкий подзатыльник за упрямство.
Нил просто слонялся по улицам, дивился на островерхие крыши, гордился формой российского моряка. Оказалось, что пройти по твердой земле вместо палубы – удовольствие. Еще оказалось, что у него изменилась походка – стал шире расставлять ноги и переваливаться. Моряк!
Но Тот, Кто Располагает, решил поглумиться. В Немецком море заштормило с такой силой, что Нил, прежде не знавший, что такое морская болезнь, и даже начавший гордиться своею крепкой натурой, с великим трудом отстоял одну вахту – а дальше начался кошмар кромешный и казнь египетская.
«Чухонец» жалобно стонал, скрипел и грозил развалиться, волны катались по полубаку, а Нил не боялся, потому что мутило его с такой силой, что бояться было некогда. В конце концов он упал и был снесен в кубрик. За три дня не имел во рту маковой росинки и если думал о пище, то только с ужасом. Чуть не помер.
Однако же не помер и, как чуть полегчало, был выдворен из койки и отправлен помогать делать ремонт. Поскольку мало еще что умел, его роль сводилась к «подай-принеси». Корпус дал течь, но ее удалось заделать. Механики возились с машиной, что-то разбирали, регулировали, смазывали и заново собирали. Наверху чинили такелаж.
Оказалось, буря унесла одного матроса. Отец Пафнутий отслужил заупокойную. Матросы помолчали, повздыхали и по команде «накройсь» разом нахлобучили бескозырки. Вот и все морские похороны. Был человек – и нет человека.
Погода стала налаживаться, и все вокруг повеселели. Посыпались шутки. Выбежавший из трюмных глубин Шкертик, рыча, трепал за шкирку только что умерщвленную им крысу. Встряхивая, проверял: не прикидывается ли? Пса подбадривали: так, мол, ее!
Потом крыса полетела за борт, а Нила заставили лопатить палубу. Ничего, не привыкать.
И вахта-то близилась к концу, рында отбила шесть склянок. Нил с ужасом думал: неужто и сегодня заставят учиться? Поесть бы вместо всей этой науки щец с солониной да в кубрик на боковую…
Идущий впереди «Победослав» вдруг пустил дым из полосатой своей трубы, и капитан Басаргин тоже приказал разводить пары. Нил знал, как это делается: сначала надо разжечь топки, для чего в каждую из них на слой угля кладется щепа, поленья и смоченная керосином либо маслом ветошь. В работе кочегара есть и приятные минуты. У себя в Горелове Нил любил растапливать большую, в четверть избы печь. Есть особенное удовольствие в том, чтобы сунуть в сложенные шалашиком щепки обрывок горящей, извивающейся в огне бересты, притворить дверцу и глядеть через оставленную щель, как оживает веселое пламя, потрескивают угольки, рождается тяга и печь начинает тихонечко гудеть. Волшебство! На корабле оно происходит грубее, но все равно стоит посмотреть. Жаль, нельзя отлучиться – вахта.
Прошло не больше часа, и лопасти гребных колес пришли в движение. «Чухонец» задышал, как кит. Пробило восемь склянок, но Нил, сменившись, не пошел ни спать, ни в кочегарку. На верхней палубе вдруг началась какая-то суета, смысл которой ускользал от юнги. Да что случилось-то?..
Окликнул было дядю Сидора, но тот очень спешил и лишь рукой махнул – отстань, мол, не до тебя. А капитан Басаргин смотрел с мостика в бинокль куда-то назад. Потом стал смотреть вправо. Пробравшись к правому борту, стал смотреть и Нил.
Увидал вдалеке корабли, ничего не понял. Ну корабли, что корабли?.. Чего все забегали? Потом услыхал: «Пираты».
Стало жутко и немного весело. Вспомнились вечерние рассказы в матросском кружке на баке под сонный плеск полн. Неужто оно?
Сыграли боевую тревогу. Хобот гигантского орудия канонерки пришел в движение. Лязгнул механизм подачи, и в разверстое нутро чудовища скользнула пузатая бомба – ни дать ни взять сахарная голова, невесть зачем покрашенная под металл и снабженная свинцовым пояском. Фейерверкер Лука Фомич Медвежко и канонир Вавила Силыч Бубонный, оба богатыри хоть куда, шутя забросили в лоток пудовые полузаряды. Чудо-пушка сглотнула их быстрее, чем щука глотает плотву, и закрылась толстой крышкой.
Очень долго не стреляли. Нил даже усомнился про себя: и впрямь ли пираты преследуют корвет и канонерку? Спросить было не у кого – на него только шикали, чтобы не вертелся под ногами, или молча убирали с дороги. Как жаль, что барин путешествует на корвете, а не на канонерке! Он бы объяснил.
Стих ветер, убрали паруса. «Чухонец» сразу как будто уменьшился. Пыхтела машина, звучно шлепали по воде плицы, награждая море оплеушинами.
Внезапно борта тех чужих судов, что шли справа, окутались дымом, и Нил услышал чутким ухом приближающийся посторонний звук. Встали и рассыпались столбы воды.
«Стреляют, – удивился Нил. – По нам стреляют!»
Только теперь он окончательно уверился: да, это пираты. Те самые, с кем война не на жизнь, а на смерть. Но не испугался. Пиратские корабли были далеко и вовсе не казались страшными.
Снова и снова вставали водяные столбы – сначала далеко от «Чухонца», потом все ближе. Один столб вырос прямо под носом, обрызгало бак. И сейчас же орудие канонерки оглушительно выпалило.
Нилу почудилось, что на него падает небо. Палуба на мгновение ушла из-под ног. Носовая часть судна присела от отдачи, но сейчас же вернулась, как вынырнувший поплавок, и наподдала по пяткам. Завоняло порохом. Уши заложило; Нил не слышал, что кричит, потрясая кулаками, сердитый Басаргин с мостика, но понимал: ругается. Понял и почему: выстрел был произведен случайно, без приказа. Подумал: а что во флоте разрешается делать без приказа? Тонуть – и то вряд ли.
Грохнуло еще, но в стороне и гораздо слабее. «Победослав заговорил!» – громко прокомментировал кто-то, и Нил услышал. «Открыть огонь по противнику! – прокричал в рупор сориентировавшийся Басаргин. – Наводи в головной барк! Хорошенько его, братцы!»
И началось.
Каждые три минуты раздавалось «товьсь!», и прислуга отскакивала от орудия. «Пли!» – и Нил, затыкая уши, разевал по-рыбьи рот, потому что иначе можно было оглохнуть. Следовал ощущаемый всем телом удар, и еще одна бомба, сверля воздух, уносилась в небо. Так продолжалось довольно долго.
– Попадание! – загомонили вдруг сразу несколько матросов. – Братцы, ура! Угостили пирата!
В первый момент Нил не заметил на головном барке никаких повреждений. Потом разглядел: от его бизань-мачты осталась половина, и та какая-то скособоченная.
– Это не мы, – с сожалением сказал один матрос. – Это восьмидюймовка с корвета. Если бы мы им залепили, пирата бы небось пополам перервало…
– Все равно ура! Так их!..
– Фомич, не подгадь! Наводи ихнему адмиралу прямо в…
– Отставить разговоры! – кричал лейтенант. – Прицел… Целик… Товьсь! Пли!
Не сразу Нил вспомнил, где ему надлежит быть по боевому расписанию, а вспомнив, успокоился: в противопожарной команде. Значит, он почти на месте. Вот и щит с развешенными на нем баграми, топориками и ведрами. Стало быть, все в порядке. Покуда пожара нет, пожарные могут отдыхать.
А за что хвататься в случае пожара? Нил с трудом приподнял железный багор – тяжел! Взял топорик с клювом на обухе, попробовал: по руке ли? «О, абордажная команда! – рассмеялся, пробегая мимо, молодой веселый мичман. – Не дрейфь, нос выше!»
Нил старался не дрейфить. Близких падений снарядов больше не было – пираты сосредоточили огонь на «Победославе». Вот на него было жутковато смотреть. Весь окруженный водяными столбами, иные из которых взлетали, казалось, выше мачт, корвет продолжал вести огонь. Потом что-то вспыхнуло на его правом борту, и Нила вновь ударило по барабанным перепонкам – не так, как при пушечном выстреле, иначе. По борту корвета поползло облачко.
– Братцы, нашим попало! – заголосил кто-то.
Охнув, Нил вытянул шею. «Победослав» все так же резал море и тонуть, по-видимому, не намеревался. Никаких повреждений на нем не замечалось.
– Броневой пояс, – с неприкрытой завистью прокомментировал щуплый матрос. – Нам бы такой, да винт вместо колес, да…
Договорить он не успел. На корме «Чухонца» внезапно расцвел огненный цветок, и матрос, громко ойкнув, повалился на палубу. Что-то со свистом пролетело над головой Нила и ударилось в щит с баграми. Едко запахло сгоревшей взрывчаткой.
Схватившись обеими руками за пробитый бок, матрос лишь дергал ногами и повторял: «Ой… ой… ой…». Выгнулся, закатил глаза и затих. Скользнув меж пальцев, наружу прорвалась красная струйка, по палубным доскам начало расползаться пятно. Оглушенный, едва не сбитый с ног взрывной волной, Нил не осознал опасности. Он уже видел смерть, но сейчас ее таинственная мистерия предстала перед ним в самом грубом и примитивном виде. «Господи, как все просто! – пронеслось в голове. – Почему? Ведь так не должно быть!»
Но это было. Как ответ самой жизни на этот и многие другие вопросы, которые так любят задавать люди.
***
– «Чухонцу» попало, – доложил Враницкий. – Знают слабое место, бьют с кормы, куда он не может стрелять. Начнет разворачиваться – совсем от нас отстанет. Вон он, шлюп, от нас «Чухонцем» прикрывается. Разрешите отогнать нахала?
Пыхачев сумрачно кивнул. Повинуясь команде старшего офицера, «Победослав» взял два румба вправо. Трижды прогрохотало кормовое орудие. После первого же близкого падения снаряда пиратский шлюп резко отвернул влево, а затем и вовсе предпочел отстать.
– Так-то лучше, – проворчал Враницкий, приказав рулевому лечь на прежний курс. – Леонтий Порфирьевич, разрешите открыть огонь с батарейной палубы?
– Не далековато ли для наших четырехдюймовок? – усомнился Пыхачев.
– Дистанция почти предельная, но попытаться, ей-ей, стоит. Не попадем, так хоть заставим понервничать.
– Действуйте.
В пушечные порты смотрели жерла десяти орудий. Левый борт отдыхал, но командир батарейной палубы лейтенант Фаленберг приказал открыть порты и в нем для лучшей вентиляции. Было зябко; лейтенант приказал набросить себе на плечи китель – надеть его мешала загипсованная правая рука, согнутая под прямым углом и подвешенная к шее на косынке. Лейтенант вышагивал взад и вперед, с размеренностью часового механизма стуча каблуками по палубе. Комендоры были готовы, орудия заряжены. Уже полчаса рвали воздух восьмидюймовки, а команды открыть огонь батарее все не поступало. Противники сближались чрезвычайно медленно.
Нет ничего хуже такого ожидания. В какой-то момент оглушительно грохнуло, как будто в борт ударил паровой молот. Кто-то из комендоров отпрянул с испуганным криком. Но нет – снаряд разорвался на броневом поясе. Матрос Репоедов без разрешения высунул свою башку в порт, повертел там ею и сообщил, что имеет место вмятина и небольшая трещина на внешнем броневом листе. Фаленберг отреагировал словом «так» и вновь продолжил свое маятниковое хождение вдоль палубы.
Потом корвет дважды менял курс, и пушки ползали по рельсовым дугам, не выпуская цель. «Дозвольте стрельнуть, вашбродь, – умоляюще обратился к лейтенанту канонир Зубов. – „Руки чешутся“. Фаленберг, от природы наделенный хорошим глазомером, видел и сам: уже можно. Но процедил: „Отставить“.
«Немец», – то ли услышал он, то ли почудилось. Наверное, почудилось, и все равно чуть-чуть кольнула обида. Ну немец, дальше что? Давно обрусевший и даже не «фон», а все равно немец. Во-первых, фамилия. А во-вторых, офицер, не привыкший повышать голос, не дающий воли рукам, даже когда следовало бы, аккуратный службист и так далее не может быть любим командой. Русскому матросу нужна мифическая справедливость, а не Морской устав. «Вдарь за дело, но будь отцом родным» – вот чего им хочется. И чтобы лихой был, себя не жалел, и чтобы на высокое начальство поплевывал. За таким командиром они пойдут и сделают чудеса – полковник Розен с его морпехами тому пример. Педантов нижние чины не любят. Русскому придумают обидную кличку, а с тевтоном проще: немец-перец-колбаса – и все с ним ясно.
Фаленберг поджал губы. Немец так немец. Пусть перец, пусть колбаса. Наплевать. Что бы ни думали о нем матросы, воевать они будут. Сейчас они не люди, а механизмы. И он, лейтенант Фаленберг, тоже механизм, и нет ему нынче дела ни до чего человеческого, а есть дело только до показаний дальномера, до расчетов прицела и целика…
Он обрадовался, когда поступила команда открыть огонь. Тридцать секунд спустя батарея правого борта ударила залпом.
– Еще попадание в головной барк, – вскоре доложил Враницкий.
– Вижу, – кратко отозвался Пыхачев. – Прикажите отсемафорить: «Чухонцу» еще прибавить хода.
– Он идет на пределе… но… слушаюсь!
Мощный столб воды вырос у самого борта напротив мостика. Командира и старшего офицера окатило соленым дождем.
– Прошу вас перейти в боевую рубку, Леонтий Порфирьевич, – нарочито скучным голосом проговорил Враницкий. – Здесь становится опасно.
– Зато отсюда лучше видно, – отмахнулся Пыхачев.
– Здесь могу остаться я, а вы укройтесь. Кто поведет корвет, если бомба угодит в мостик?
– Золотые слова, Павел Васильевич. Вот вы и ступайте в боевую рубку, если считаете, что нам следует разделиться.
Враницкий дернул щекой, ничего не сказал и остался на месте.
Его бинокль был направлен прямо по курсу, где маячили трубы неизвестного судна и уже проступила под ними темная полоска корпуса.
***
– Нет и нет, ваше императорское высочество, – в десятый, наверное, раз повторил Лопухин. – Я не могу этого допустить.
Наследник российского престола был почти трезв – выпитые с утра полбутылки шампанского не в счет, – и рассуждал относительно здраво. Это и пугало. Лопухин предпочел бы, чтобы в данный момент цесаревич был пьян в стельку, как сапожник.
– Но я должен, – горячась, настаивал Михаил Константинович. Он то плюхался на кушетку, то вскакивал и принимался нервно бегать по каюте. – Я офицер, в конце концов!
– Да, но сухопутный, – парировал граф. – В морском сражении вам нечего делать, как и мне. Берите пример с полковника Розена и его головорезов. Где они? Сидят за броневым поясом и не высовываются, поскольку наверху в них нет нужды. Вот если дойдет до абордажа – тогда другое дело.
– Но я должен быть наверху! Вы ничего не понимаете. Одно присутствие наследника престола на палубе во время обстрела должно… э… поднять боевой дух наших матросиков, вот!
Как же, без улыбки подумал Лопухин. Так ты и поднял боевой дух матросов. Очень ты им нужен. Нижние чины отнюдь не остолопы и прекрасно понимают, кто есть кто. «Матросиков»! Воистину прав был покойный государь Александр Георгиевич, на дух не переносивший, когда при нем употребляли словечки вроде «солдатик», «матросик», «христолюбивое воинство» и прочие тошнотворные слюнявости. Просто-таки вывел их из обращения. Характером покойный государь был крут, сам не сюсюкал и другим не давал. Оно и правильно. Солдат не беспризорный котенок, и уж если жалеть его, то по-человечески, то есть не губить понапрасну и не измываться без дела. Большего ему не надо.
Казалось бы, сюсюканье – мелочь. Иным с дурна ума даже кажется, что оно может сойти за проявление сердобольности. В точности наоборот! Война – не игра в солдатики. Забыл об этом – не удивляйся поражениям. Ах, цесаревич, цесаревич… надежда России, черт бы тебя взял, отрыжка коньячная!
Но вслух граф сказал совсем иное:
– Хоть застрелите, ваше императорское высочество, не пущу. Пока я отвечаю за вашу безопасность, вы будете находиться в безопасности, то есть там, где я укажу, и оставим эту тему.
– Вы мне силой, что ли, помешаете?
– Если потребуется. – Отступив на шаг, граф поклонился. – Кстати сказать, во время артиллерийской дуэли всем, кроме комендоров, полагается находиться внизу во избежание ненужных потерь.
– А как же боевой дух?
– Боевой дух матросов, поверьте, достаточно высок. Слышите, какая частая пальба? Наверняка неприятель терпит большой урон. Вот увидите, не пройдет и часа, как он побежит к себе в Рейкьявик.
Сказано было твердо. Самое чуткое ухо не уловило бы и тени сомнения графа в своих словах. На миг ему самому показалось, что он верит в то, что говорит. Но лишь на миг.
Дворецкий Карп Карпович, игравший в этой сцене немую роль, украдкой бросил на Лопухина благодарный взгляд. Со стороны верного слуги, всячески дававшего «церберу» понять, как тот ему неприятен после игры в гамбургский похен, это был верх признательности. Цесаревич не поднимется на палубу, где его могут убить! Цесаревич останется в своей каюте, как нарочно расположенной по левому борту, в то время как неприятель бьет по правому! «Пусть граф и цербер, но дело свое знает», – читалось во взгляде слуги.
Михаил Константинович в очередной раз плюхнулся на кушетку. Вздохнул, потянулся. Чело его разглаживалось, взгляд начал блуждать и в конце концов остановился на дворецком. Карп Карпович очень хорошо знал, что это означает. Очень часто он делал вид, будто не замечает этого особого взгляда, вынуждая цесаревича отдавать приказание голосом и иной раз даже осмеливаясь препираться с ним, но сейчас беспрекословно достал и протер салфеткой бутылку коньяка.
– Так вы, граф, полагаете мое появление наверху… э-э… несвоевременным? – спросил цесаревич уже заведомо для проформы.
– Точно так, ваше императорское высочество, – ответствовал Лопухин.
– Тогда… Сом Налимыч, графу тоже бокал, да лимончик настрогай!.. Тогда чокнемся за победу. За нашу победу. Раз нам не дают воевать, будем по крайней мере мысленно с теми, кто сражается! За них!
– За них. – Граф поднял свой бокал. Наследник престола рассуждал довольно здраво, увы, как раз тогда, когда ему лучше всего мертвецки спать. Пусть напьется.
Лопухин сглотнул коньяк, как воду, ничего не почувствовав. Торопясь, наполнил бокалы вновь.
– За доблесть!
Чуть только янтарная жидкость провалилась в желудки, он церемонно попросил разрешения отлучиться.
– Куда это? – поднял бровь стремительно соловеющий Михаил Константинович.
– По естественной надобности, – улыбнулся граф. – Потом справлюсь о том, как протекает сражение, и тотчас назад – догонять.
– Возвращайтесь скорее. И… это… только не надо меня успокаивать, я офицер! В общем… скажите мне, граф, как на духу: мы точно не тонем?
– Совершенно точно, – уверил Лопухин. – Планом похода утонутие не предусмотрено, даю вам слово…
Отпущенным милостивым кивком, он едва ли не пулей взлетел по трапу наверх. Понадобилось бы – удалился без разрешения и еще приказал запереть цесаревича в каюте. Но все вышло к лучшему. Процесс пошел, теперь наследник будет пить, пока не свалится. Главное – начать.
Откуда-то возник Еропка, пристроился барину в кильватер. В промежутках между залпами слышно было, как он ругает норманнов и как гудят элеваторы, подавая к орудиям бомбы. С юта слышалось испуганное мычание быков в загонах, и временами шурупом ввинчивался в мозг надрывный свинячий визг. Матросов на палубе было немного: прислуга двух восьмидюймовок, сигнальщики и противопожарная команда. Граф обошел пятно крови – видать, чье-то тело уже успело повстречаться с горячим осколком. Возле прислуги бакового орудия суетился квадратный, как шкап, боцман Зорич, то и дело потрясающий кулаками и выкрикивающий: «Так их, ребятушки! Подбавьте еще норманнскому басурману! Не робей, целься точнее!» Никто не обращал на него внимания. Каждую минуту мичман Завалишин кричал: «На дальномере!», – после чего командовал прицел и целик.
К удивлению Лопухина, полковник Розен вовсе не сидел внизу за слоем брони, а стоял у самого фальшборта, высматривая в бинокль что-то на горизонте и не обращая никакого внимания на вздымаемые падающими снарядами водяные столбы.
Пожалуй, стоило подойти и указать ему на неразумность такого поведения. Деликатно, конечно. Многие храбрецы любят бравировать опасностью, а этот к тому же еще и гордец…
– Взгляните-ка вон туда, – указал Розен вместо ответа и протянул бинокль. – Что скажете?
– Скажу, что этот тип судна мне неизвестен, – ответил граф через минуту. – У него странный корпус, напоминает какой-то хлев или амбар…
Грохот орудийного залпа помешал ему продолжить. Розен поморщился, поковырял в ухе.
– И это все, что вы можете сказать? Я добавлю: это бомбардирское бронированное судно. Стоит под парами, ждет, буруна на носу нет. Не британское. Будь оно британским, я бы знал. Что-то совершенно новое, и через полчаса мы с ним встретимся. Предполагаю на нем крупнокалиберную артиллерию.
– Так я и думал, – кивнул Лопухин. – Ловушка готова захлопнуться.
– Она уже захлопнулась, – неожиданно спокойным голосом ответил Розен. – Неужели вы не видите? Четыре… нет, уже шесть пиратских кораблей идут сзади. Четыре – справа, и у них достаточно пушек. Впереди – сами видите что. Слева, правда, никого, но соваться на зюйд для нас самоубийственно. Кроме пустынных шотландских бухт и голых скал, там ничего нет, пираты прижмут нас к берегу и раскатают. Наш каперанг – шляпа. Если честно, я вижу только один выход: немедленно повернуть к норду и прорываться. Конечно, нам достанется на орехи, но авось проскочим. Но «Чухонец» пропал, согласны?
– Пожалуй.
– Не жалеете, что отправили туда своего мальчишку?
– Я о многом жалею, – угрюмо ответил Лопухин.
– О чем же, например? – Розен глядел лихо и насмешливо. Черт ему был не брат. Сабельный шрам на его лице покраснел, глаза блестели.
Ответа не последовало. Палуба внезапно накренилась – «Победослав» резко повернул вправо. Одновременно с ним, повинуясь сигналу, повернул «Чухонец», превратив кильватер во фронт. Но канонерка сразу начала отставать – корвет увеличил скорость.
– О, это уже дело! – воскликнул Розен. – Вот что, граф, пойдемте-ка вниз. И побыстрее. Глупо жертвовать собой ни за понюх табаку. Сейчас мы попадем под продольный огонь, а это довольно неприятно. Совсем не то, что неточные переплевы бомбами с дальней дистанции. Скорее, скорее же!..
***
Продольный огонь страшен. Неточность наведения орудия по азимуту незначительна даже при бортовой или килевой качке, чего не скажешь о наведении на дальность. Палуба качается на волнах, кренится при поворотах судна. При таких условиях положить бомбу в цель, ведя навесной огонь, тем легче, чем цель длиннее по линии огня.
Жадно прильнув к смотровой щели боевой рубки, Рутгер издал низкое горловой рычание, означающее высшую степень восторга. Русские разглядели западню, но слишком поздно. В течение четверти часа их корабли будут являть собой превосходную мишень, опасную одними лишь баковыми орудиями – серьезными, особенно у канонерки, зато всего двумя! Что значат два орудия против двух десятков? Русским предстояла кровавая баня, и они на нее шли – упорно и бессмысленно, как многое из того, что делают русские. Сейчас от их кораблей полетят клочья. Даже если «Фенрир», развивший полный ход после маневра русских, не успеет вступить в бой, он уже сделал свое дело.
Рутгер приказал уменьшить ход до малого, взять два румба влево и застопорить машину. Не ослабляя огня, «Молот Тора» начал выкатываться из строя. Кильватер изогнулся; теперь наиболее удобную позицию для расстрела русского корвета заняла «Валькирия», а «Черный Ворон» Бьярни Неугомонного поставил в продольный огонь канонерку.
Есть начало!.. Рутгер подвыл от восторга: бомба угодила в фок-мачту корвета. Брызнуло дерево, тяжело рухнул сбитый рей.
Еще попадание! И еще! Словно в ответ шканцы «Молота Тора» украсились фонтаном огня, дыма и взлетевших выше мачт обломков. По броне рубки забарабанили осколки. Рутгера отшвырнуло взрывной волной, в ноздри ударил запах пироксилина. Чепуха, Рутгер Кровавый Бушприт не по вашим зубам… И все же с этими русскими придется повозиться. Они хотят добавки? Они ее получат. Самое главное, чтобы не пострадал tzarevitch – обидно будет лишиться главной добычи…
В палубном настиле зияла рваная дыра. Ошметки человеческих тел разбросало по палубе, чья-то одинокая нога в сапоге застряла в вантах. У грот-мачты, корчась, умирал матрос. Но машина была цела, и почти не пострадала абордажная команда. Восемьдесят отчаянных храбрецов ждали своей минуты на борту «Молота Тора». Почти столько же – на «Валькирии». Карабины, револьверы, абордажные сабли сделают свое дело, но главное – готовность с яростью зверей драться за добычу и, если придется, умереть без сожалений. Фарульф и Эцур одержимы бешенством в бою и не ощущают боли от ран, каждый из них стоит минимум десятка… Рутгер редко сам водил своих людей на абордаж, но сейчас готовился сделать это. Пусть авторитет удачливого предводителя высок, а власть беспрекословна! Добыча того стоит, а лишней славы не бывает.
В кормовой части барка, в каюте ярла, в изголовье ложа, укрытого шкурой белого медведя, висел древний тяжелый меч, согласно легенде, некогда принадлежавший Эйрику Рыжему. Так это или нет на самом деле, не интересовало Рутгера. Главное – в это верят. И все же сегодня меч останется на месте. Мало вероятно, чтобы русские сдались на милость, а палашом вертеть удобнее.
У остальных – такие же палаши, только с гардами попроще, сабли, тесаки. Некоторые любят помахать секирой, подражая предкам. Но у предков не было ни револьверов, ни карабинов. Предок – одетый в кожи и шкуры викинг, оскал в бороде, брови в инее, стальной взгляд победителя – не ведал огневого боя, до некоторой степени уравнивающего шансы. Э! И предкам иной раз случалось гибнуть от руки слабейшего. Сила хороша, но успех дела решает расчет и – реже – случай.
Еще попадание – теперь в канонерку! И снова в корвет. И еще в канонерку! Все было ясно умудренному походами и боями пирату: русские готовились совершить славное самоубийство. Дьявол! Локи! Но нет, это лишь видимость, они ни за что не пойдут до самого конца… У них на борту tzarevitch, и они не осмелятся подвергнуть его жизнь чрезмерному риску. Влепить в них еще бомбу-другую, и они поймут, что напрасно пытались взять на испуг Рутгера Кровавый Бушприт. Еще ни у кого это не получалось.
Снова удачное попадание в канонерку – на этот раз в гребное колесо! И почти сейчас же над палубой корвета взвилось седое облако – попадание в котел! Или в паропроводы, что сводится к тому же. То сейчас там корчатся и вопят ошпаренные кочегары!
Корвет сразу уменьшил ход, вильнул влево и остановился. С него больше не стреляли. Канонерка описала полную циркуляцию и с большим трудом, как хромоногая собачонка, потянулась к корвету, отчаянно рыская на курсе. Ее громадное орудие также смолкло.
– Прекратить стрельбу! – скомандовал Рутгер. – Отсемафорить: всем прекратить стрельбу. «Фенриру» подойти к русским вплотную. Абордажную команду – наверх. Малый вперед, лево на борт.
Вокруг русских кораблей, вздымая фонтаны, тесно ложились последние снаряды, но они были уже лишними. Добыча не ускользнула. Вот она, протяни руку и возьми.
В бороде ярла открылся провал рта с крупными желтыми зубами. Рутгер захохотал во все горло.
***
Полосатая, как шершень, труба «Победослава» продолжала извергать черный угольный дым. Одна из оттяжек трубы лопнула, заменить ее не было времени. Дым лез и из осколочных пробоин в трубе, уменьшивших тягу. Два матроса под командой младшего унтера накладывали брезент на наиболее зияющие дыры и приматывали его проволокой.
И не было крови на палубе, припудренной цементом. Все равно стали серыми – и живые, и мертвые. Рутгер ошибался, полагая, что корвет получил попадание в котлы или паропроводы. Ошибался и Лопухин, уверенный в том, что храбрость Пыхачева заменяет ему план боя. А Розен предпочел смолчать.
Две ручные гранаты со снятыми рубашками и пудовый мешок превосходного цемента, не отсыревшего благодаря двойной упаковке из вощеной бумаги, дали необходимый эффект. Пыхачев приказал одновременно со взрывом стравить часть пара. Серо-белое облако окутало корвет, взвившись до брам-стеньги, и медленно поплыло, гонимое слабым ветерком. Корвет остановился. Вокруг него вставали столбы воды, но он больше не отстреливался. Одна бомба срикошетировала от борта и разорвалась в воде.
Вскоре обстрел прекратился. Избитый «Победослав» чуть заметно покачивался на мелкой зыби. «Чухонец» еле-еле ковылял, натужно вращая искалеченные гребные колеса. Его орудие молчало, опустив хобот так, что он нацелился в чудом уцелевший фальшборт, бизань-мачта была снесена, и больно было смотреть на Андреевский флаг, полощущийся на мачте последние минуты.
«Что делает Басаргин? – пронеслось в голове Лопухина, наблюдавшего за „Чухонцем“ в иллюминатор кают-компании. – Самое время затопить судно и спасаться. Быть может, пираты не станут расстреливать шлюпки, у них иная цель…»
Потом он улыбнулся, и улыбка вышла хищная. Он все понял.
– Барин, куда же вы? – встрепенулся Еропка. – Убьют вас там!
– Ничего, может, не убьют, – усмехнулся граф. – Зато увижу кое-что интересное. А ты можешь остаться здесь.
– Да вы меня уж не знаю за кого держите, барин! – обиделся слуга. – За читателя «Одиссеи» какого-то, честное слово!
Орудийная прислуга укрылась за фальшбортом. По одному выныривая из трюма, вдоль фальшборта пробирались, согнувшись в три погибели, морские пехотинцы в черных, не припорошенных цементной пылью бушлатах.
В серой палубе корвета открылся черный люк. Вокруг него суетился лейтенант Гжатский, наблюдая, как тали тащат наверх четырехаршинный стальной цилиндр.
Лопухин успел как раз вовремя – выскочивший на мостик Пыхачев уже потрясал кулаками, собираясь разразиться бранью по адресу «этого идиота».
– Он не идиот, Леонтий Порфирьевич. Позвольте лейтенанту действовать самостоятельно. И вот еще что… прикажите-ка спустить флаг.
– Андреевский флаг? – дернулся Пыхачев. – Да вы в своем уме?!
Спуск флага во время боя равносилен сдаче корабля – так гласит Морской устав. В нем не указано только одно: неразумно придерживаться каких бы то ни было правил в бою с противником, издревле имеющем обыкновение плевать вонючей слюной на все правила, придуманные цивилизованными людьми.
Остается, правда, еще самоуважение…
Обижаться Лопухин и не подумал, а уговаривать было некогда. Несуразный, похожий на амбар броненосец уже подошел настолько близко, что не представляло труда оценить калибр его орудий невооруженным глазом. Приближались и другие пиратские корабли.
– Именем его императорского величества приказываю спустить флаг, – отчеканил Лопухин. – До верхушки стеньги. А там он пусть застрянет. Ясно?
– Теперь ясно, – просиял Пыхачев. – Я еще пошлю кого-нибудь наверх, пусть возится с флагом, якобы пытается сорвать его, раз не получается спустить…
О том, что «Победославу» в любом случае придется выдержать жестокий залп, не было сказано ни слова – зачем указывать на то, что и так понятно? Главное, чтобы противник не начал разносить корвет в щепу раньше времени.
Еще есть шанс вырваться из капкана. Но «Чухонец» пропал, это ясно как день…
Канонерка подошла близко и легла в дрейф. Напоследок ее так вильнуло, что она развернулась румбов на двенадцать, обернувшись носом к амбароподобному броненосцу, обходящему «Победослав» с кормы. Канонерка напоминала ребенка, в надежде на защиту жмущегося к ноге взрослого, попавшегося опытным «потрошителям» и не способного защитить даже себя.
На мостике полуразрушенного суденышка как ни в чем не бывало стоял капитан Басаргин. Граф мог бы поклясться, что он едва заметно кивнул, обращаясь к кому-то на борту «Победослава».
– И… взяли! – вполголоса скомандовал Гжатский.
Десять пар рук подхватили стальной цилиндр самодвижущейся мины. Лейтенант, торопясь, вворачивал взрыватель.
– В кого? – только и спросил Лопухин, подставивший руки вместе с матросами и сразу ощутивший нешуточный вес смертоносного прибора.
– Если уж бить, то большого зверя… На корму ее! Боцман, расчистить дорогу!
Квадратный торс Зорича замелькал впереди. Удивительно: боцман как будто раздвоился, успевая отшвыривать обломки, убирать с дороги обвисшие канаты порванного такелажа, сердито цыкать на морпехов, и все это одновременно. Но все-таки граф едва не выпустил ношу, внезапно споткнувшись о мягкое, и понял, что это был убитый.
Страшенное туловище броненосца надвинулось тучей. Глыбой. Серым айсбергом. Смрадно дышащим допотопным зверем. Оно приближалось по инерции, застопорив машину, и медленно катилось в каких-нибудь ста ярдах за кормой корвета. Стали хорошо видны не только три огромных пушки, выглядывающие из портов, но и головки огромных болтов, крепящих к скелету чудовища толстую броню.
Взбурлило. Винт взбаламутил воду. Чудовище останавливалось.
И внезапно раздался такой грохот, что Лопухин, хоть и ждал его, чуть было вторично не выпустил мину из рук.
Одиннадцатидюймовка «Чухонца», наклоненная вниз под предельным углом, выпалила. Двадцатипудовая бомба, снеся фальшборт канонерки, ударила в ватерлинию броненосца.
– Раскачали! – несвойственным ему тонким фальцетом закричал Гжатский. – На счет «три» – бросай! Раз… два…
«Только бы успеть», – пронеслось у Лопухина в голове.
– Три!
Мина перемахнула через фальшборт так резво, как будто всю жизнь мечтала научиться летать. Все-таки задев хвостовой частью о планширь, она упала в воду не плашмя, а так, как бросается в море пловец, разбежавшийся по каменному молу – головой вперед.
– Все назад! – крикнул Гжатский.
И вовремя: у кормового орудия уже работала прислуга, торопливо наводя восьмидюймовку на цель. Одновременно «Победослав» выпалил батареей левого борта по приблизившемуся пиратскому барку. В упор. Секундой позже по палубе прокатилось: «Целься! – и Лопухин узнал голос Розена. – Пли!»
Над фальшбортом пролетела молния. Морские пехотинцы хлестнули свинцом по человечьему стаду, повисшему на вантах в острейшем ожидании абордажа, резни и сладкой власти над побежденными. Кто-то отчаянно завопил.
И грохнуло, казалось, отовсюду. Со всех сторон. Одновременно.
Лопухин ощутил только первое мгновение этого грохота. Подхваченный взрывной волной близкого разрыва, подброшенный в воздух и нелепо кувыркающийся в нем, он все видел, но потерял все чувства, кроме зрения. Не было ни боли, ни страха, ни бьющей в ноздри пороховой вони, ни звуков. Перед глазами возникала то палуба корвета, ведущего отчаянный, но неслышный бой, то вконец истерзанный «Чухонец» с погрузившимся в воду носом и высоко задравшейся кормой, то пиратский броненосец, почти скрывшийся за титаническим фонтаном вздыбленной воды.
«Да я убит! Я бесплотный дух», – осенило графа, и он удивился. Если убит, то как понимать это вознесение? Невозможно служить в Третьем отделении и надеяться на прощение. Как ни старайся, ничего не выйдет. Можно сохранить честь, но не белые одежды. Когда вопрос стоит ребром: «Честь или Россия?» – право выбора есть не у всех. Вряд ли смерть в бою с антихристами достаточный повод для прощения. Нет, покойному статскому советнику Лопухину полагалось бы не взлетать вверх, а опускаться вниз, все ниже и ниже, под воду, под океанское дно, еще ниже, еще глубже, к назначенному ему месту бесконечных мук и лишь в самом лучшем случае в черное ничто…
Чуда не произошло. Взлет сменился падением, и время сразу ускорило ход. Надвинулась свинцовая, почему-то кипящая поверхность моря, ошеломил удар о воду, и почему-то стало очень холодно. «Неужто жив? – поразился граф. – И не ранен?»
Чья-то рука грубо схватила его за шиворот и потащила наверх, к свету. «А ведь верно – жив!»
– Дышите, барин, дышите! – услыхал он и вдохнул. Время пошло в привычном темпе, и вернулись ощущения. «Шибануло за борт, – только теперь понял Лопухин. Рядом разорвалась бомба, и меня шибануло. Плаваю. Удивительно, что не порвало осколками. Или я все-таки ранен?..»
Он задвигался, оттолкнул Еропку и понял, что не ранен. Чудеса! Одно из тех чудес, что постоянно происходят на войне и служат темой для бесконечных пересудов. Нарушение вероятности. На благо спасся или нет – станет ясно потом, однако спасся, наверное, неспроста… Впрочем, спасся ли еще?
Но каков Еропка! Ведь сам небось бросился в воду – спасать. Ай да лентяй хренов, ай да холоп лукавый!..
Лопухину еще предстояло осмыслить и понять, каким чудом он остался в живых. Если бы его сбросило в море секундой раньше, он был бы неминуемо убит гидравлическим ударом от сработавшего изобретения лейтенанта Гжатского. Если бы он не был сброшен в море, его почти наверняка подстрелили бы на палубе. Слишком резко выделяется среди кителей и бушлатов господин в партикулярном платье, чтобы остаться живым и невредимым. В горячке перестрелки на убийственно близкой дистанции глаз стрелка сразу находит наиболее заметную мишень. Если бы Лопухина не отшвырнуло на три сажени от борта, то легко могло бы затянуть под винт.
«Победослав» уходил, буравя воду. Машина выдавала максимальные обороты. Ведя беспрерывный огонь, корвет прорывался сквозь пиратскую эскадру, сбившуюся в собачью свалку, потерявшую последний намек на боевой строй. По нему били пушки, он вздрагивал от попаданий, но упрямо шел вперед.
В открытый океан.
Барахтаясь в воде, Лопухин радовался этому и не понимал, почему корвет еще относительно цел. Почему по нему не бьют в упор громадные пушки пиратского броненосца?
Пришлось обернуться, и тогда он понял. Броненосец, схожий с поставленным на плот блокгаузом, быстро тонул, заваливаясь на борт. Вода уже врывалась в его орудийные порты. Одной из броневых плит попросту не существовало – ее сорвало то ли выпущенной «Чухонцем» бомбой, то ли взрывом самодвижущейся мины. Вода вливалось и в это широкое отверстие. Было видно, как маленькие фигурки матросов бросаются в воду, торопясь покинуть тонущий корабль, но потоки воды вновь затягивают некоторых из них в его чрево.
И вот наконец он окончательно завалился набок, показал на несколько секунд днище, попытался встать торчком, как поплавок, и быстро ушел под воду. В течение нескольких секунд на месте гибели броненосца бурлил фонтан, но иссяк и он.
Не было и «Чухонца». Там, где он тонул буквально минуту назад, теперь плавали обломки, и цеплялись за них люди.
Капитан Басаргин не просто влепил бомбу в пирата сквозь собственный фальшборт. Он вызвал огонь на себя. Лопухин не знал, что каждая из трех бортовых десятидюймовок броненосца успела сделать по выстрелу, и две бомбы угодили в канонерку. Хватило бы и одной…
Не знал он и того, что его ждет в самом скором времени, когда обозленные исландцы обратят внимание на плавающих в воде людей. Но сейчас он вовсе не интересовался этим.
«Победослав» уходил – вот что было важнее всего.
