ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ,
в которой на земле и под землей происходят многие события, убедительно доказывается, что не всякий арап черен от рождения, а Еропка в который раз ужасается
Сегодня Нил с абсолютной ясностью понял: он не доживет до конца смены. Если не помрет, так не сможет двинуться, и надсмотрщик, углядев отсутствие мальчишки, пальнет раз-другой вдоль штрека и избавит от мук. Штрек низкий и узкий – крысья нора, а не штрек. Пуля не заплутает.
Не было ни слез, ни отчаяния – кончилось их время. Осталось лишь сожаление: жизнь оказалась слишком короткой и прошла как-то нелепо. А что впереди? Что угодно, только уже не жизнь. Сделанного не исправишь, минувшего не вернешь.
Отдохнул чуток, двинулся ползком вперед, из последних сил налегая на постромки. С первого дня в шахте Нил только и делал, что ползал туда-сюда по одному и тому же штреку, будучи запряжен, как лошадь, в большие салазки с деревянными полозьями. Туда – порожняком, обратно – изнемогая под грузом угля. Сам же и грузил – у забойщика своя работа, а третьему в штреке места не было. Самый тонкий пласт угля, самый низкий штрек… Только ползком. Уголь – волоком. В узкие норы на этом уровне шахты хозяева-аспиды ставили самых низкорослых. Детей – тех в первую очередь.
Остановился. Застонал, потащил. Ясно, что надсмотрщик угостит плетью за плохую выработку. Или ударит ногой под ребра. Места живого на теле уже нет, а он все мучает. Убил бы уж до смерти поскорее, сил нет ждать.
Ох, жисть… Ох, тетушка Катерина Матвеевна, Ох, добрый барин…
В трюме «Черного ворона» барин вел с Нилом беседы, утешал: не боись, мол, выкрутимся. Ага, как же… В шахте Нил видел барина всего один раз, да и то мельком – тот вкалывал на нижних горизонтах, там же и ночевал. Едва узнал Нил барина и понял: тоже несладко ему приходится, не выкрутился он. Одни слова. А барин Нила вроде и не узнал вовсе…
Нил полз. Уже совсем близко маячило неровное яркое пятно – выход в штольню. Уже совсем немного оставалось до хриплого окрика стражника и свиста плети…
На первый бабахнувший выстрел Нил вообще не отреагировал – так, отметил про себя, что шумнуло что-то чересчур резко. Наверное, треснуло крепежное бревно. Пусть бы вовсе засыпало проклятую эту шахту. И тут бабахнуло вновь и вновь.
Да что же это там деется?
Нил скинул с плеч веревки. Пополз быстрее. Освещенное пятно увеличивалось, в нем мелькали тени – по штольне бежали какие-то люди. Шумно бежали. Кто-то кричал, гуляло эхо. Вот опять выстрел…
Последние силы кончились в самый неподходящий момент, когда до штольни оставался какой-нибудь аршин. Все закачалось перед глазами. Подломились руки в локтях. Со слабым стоном Нил распростерся ничком у выхода из штрека, успев принять краешком уплывающего сознания чей-то знакомый голос:
– Ты! Живо сюда. Бери на плечо и тащи. Гляди, башкой за него отвечаешь! Да погляди сперва, нет ли еще кого в штреке…
Его вытаскивали из норы, с кряканьем вскидывали на плечо, куда-то тащили, но Нила это уже не интересовало. Сознание оставило его.
***
Несколькими минутами ранее и несколькими горизонтами ниже произошло следующее.
Середины двенадцатичасовой смены всегда ждали все: рабы – потому что в этот час им полагался короткий отдых; надсмотрщики – потому что их смена длилась не двенадцать, а всего лишь шесть часов. Свободный сын племени фиордов не раб – орудие его труда плеть, а не кайло, и он по справедливости трудится вдвое меньше презренного двуногого скота. Никто не вправе заставить его спускаться под землю, где место, собственно, червям да пленникам, – он служит добровольно, за жалованье. Шесть часов подряд погонять ленивых рабов да все время быть начеку, чтобы случайно не повернуться к ним спиной, – достаточно утомительная работа, чтобы не мечтать о смене вахты, о солнечном свете, о первой и оттого особенно вкусной кружке доброго пива и бабьих взвизгах в ближайшей таверне.
Скучно стоять. В спертом воздухе висит и никогда не осядет мельчайшая угольная пыль, и мутно светятся карбидные фонари, похожие на желтки в глазунье. Давно опротивело дышать сквозь тряпку. Холодно, волгло. Меховая одежда сыра и черна. Кусают вши и блохи – опять рабы натрясли. Сколько еще ждать? Без особой нужды надсмотрщик вытягивает плетью какого-то раба поперек тощей спины, затем вразвалку шествует к ближайшему фонарю, тянет из кармана за цепь часы-луковицу и, наблюдая за ходом работ одним глазом, другим зрит в циферблат. Еще прорва времени. Э-хе-хе…
Чем ближе смена, тем сильнее нетерпение и слабее внимание. Но не только это обстоятельство учел граф Лопухин, назначив начало операции (он не любил слово «восстание») на строго определенный час – пятый от начала смены. Вторая смена углекопов – та, что спит сейчас без задних ног в старой выработке, – должна успеть хоть немного восстановить силы. Для боя понадобятся все, а вымотавшиеся до предела – не бойцы. Первая же смена устанет еще не чрезмерно…
Толкали вагонетку вдвоем – граф и Топчи-Буржуев. Лодыря и притвору Клима Васюткина Лопухин прогнал в распоряжение Елисея Стаканова, сказавши изгнанному со значением: «Молчи и терпи. Вякнешь – кишки через ухо выну». Клим вполне проникся.
Скалился с потолка впечатанный в камень череп стегоцефала. Закутанный в когда-то белый, а ныне черный бурнус арап был на месте, занимая тот же пост, что вчера. Маленькая – а удача.
Катя мимо арапа порожнюю вагонетку, Лопухин уже успел несколько раз указать пальцем на окаменелость и заговорщицки улыбнуться чернокожему. Один раз приложил палец к губам. Один раз получил удар плетью – на всякий случай. Но не унимался.
И добился своего: после очередного тычка пальцем в направлении черепа доисторической гадины углядел-таки в белках арапских глаз удивление. Чего, мол, хочет этот двуногий червь?
Вагонетка скрипнула и стала. Раб снова приложил палец к губам.
– Много денег, – сказал он по-норвежски и сделал интернациональный жест – потер большим пальцем об указательный. Слывя полиглотом, граф не числил наречие норвежских рыбаков в списке известных ему языков и диалектов, однако в период норвежской кампании выучил две-три сотни туземных слов, не зная, пригодятся ли они когда-нибудь. А об исландском языке знал лишь то, что он похож на наречие норвежцев не меньше, чем малороссийский говор на русский. Оставалось надеяться, что исландскоязычный арап поймет.
Арап понял.
– Много-много денег, – с подобострастным видом закивал Лопухин. – Ты продать. Петербург купить. Я помогать. Музей. Наука. Понимать? Смотри: много хороших денег.
Да ну? Чернокожий надсмотрщик поднял плеть, затем опустил ее. За этот окаменелый хлам кто-нибудь заплатит? Ну, вряд ли. Нет таких дураков. Несомненно, жалкий раб повредился в уме, причем дважды: принял дерьмо за сокровище и вообразил, что, имей находка ценность, он может претендовать на свою долю, достаточную для выкупа на свободу. Глупец!
Раб был знакомый – из ОСОБЫХ. Убивать таких запрещалось, серьезно калечить – тоже. Разве что наказать плетью, да ведь им, скотам, этого мало! Наглеют. Выбить ему, что ли, для науки на будущее один глаз и свалить на несчастный случай?
И все же надсмотрщик сделал два шага вперед и задрал голову – а вдруг все-таки ценность, чем Локи не шутит?..
В тот же миг мелькнула выброшенная вперед рука графа с вытянутым указательным пальцем, и арап издал горлом негромкий булькающий звук. Выглядывающий из-за вагонетки Елбон подумал, что это, должно быть, и есть таинственный «рукосуй», упомянутый Еропкой. Еще мгновение – и голова надсмотрщика, попавшая в мертвый «замок», с мерзким хрустом повернулась на недозволенный природой угол. Отпущенное тело мягко осело. В воздухе, и без того спертом, распространилось зловоние, и Елбон понял, что надсмотрщик напоследок обделался. Верный знак свыше – переродиться ему навозным червем!
Как ни удивительно, сцена отвратительного убийства не произвела на молодого бурята чересчур сильного впечатления. Пожалуй, даже доставила некоторое удовольствие – как отмщение. И Елбон в очередной раз с грустью понял, насколько он еще далек от духовного совершенства.
Поразмышлять на эту тему не получилось, потому что граф сердито рявкнул на него – вроде и тихонько, зато прямо в ухо:
– Заснул? Живо переодевайся!
Если бы с Лопухиным был его саквояж, наполненный многими полезными вещами! Тогда можно наверняка утверждать, что граф не преминул бы самолично сыграть соблазнительную роль арапа. Тусклый свет помог бы подмене. Увы – саквояж уплыл вместе с «Победославом». Приходилось обходиться скудными подручными средствами. И лучшим таким средством по всем физиогномическим показателям был Елбон Топчи-Буржуев с его широким носом, толстыми, почти негритянскими губами, курчавой шевелюрой и примерно таким же ростом, как у покойного арапа.
Ну, шевелюра – дело десятое. Шевелюра после месячной каторги в наполненной угольной пылью шахте – вообще отдельная песня. При необходимости пришлось бы не побрезговать снять с убитого арапа скальп и напялить его на Елбона, предварительно оголив тому голову, однако надобности в том не было никакой – арап носил тюрбан.
Губы тоже закрыты, бог с ними, как и с редкой грязной бороденкой. Что до цвета кожи, то он в угольной шахте у всех одинаков. Вот нос нужной формы – это хорошо. Одинаковый с покойником рост – еще лучше. Разницу же в телосложении (туловище Елбона было длиннее, а ноги короче) ничего не стоило скрыть бурнусом.
Бывший браслет, болтавшийся в арапском носу вместо кольца, как и следовало ожидать, оказался разъемным. Лопухин сейчас же пребольно ущемил им нос Топчи-Буржуева.
– Терпи. Башкой не тряси – выпадет.
Преображение бурята в арапа завершилось в три минуты.
Дальнейшая часть плана основывалась на хорошо изученной системе охраны и, что гораздо важнее, на сложившейся у надсмотрщиков реальной практике несения службы. Систему охраны Лопухин считал в целом удовлетворительной; реальную же практику оценивал гораздо ниже. Теоретически ни один надсмотрщик или охранник не должен был ни секунды находиться вне поля зрения соседа – практически же лабиринт штолен, штреков и лазов не давал такой возможности. Да и дисциплина охраны оставляла желать. Это давало шанс на удачу.
Прежде всего – начать шуметь как можно позже. И прежде чем тревога выйдет наружу, успеть нанести противнику максимальный урон в живой силе, захватить побольше оружия, безраздельно контролировать главный ствол и все без исключения вертикальные коммуникации. Без этого условия из шахты не вырваться – перекроют выходы и передушат.
Свистнули своих. Велев им держаться ровно на один поворот сзади, граф проследовал вдоль штольни – руки на затылке, понурый вид, тоскливый ужас в глазах. За ним в роли конвойного шагал Елбон, поигрывая плетью. Первый же встреченный на пути охранник довольно гоготнул, ощерив волосатую пасть. Все было ясно ветерану морских разбоев: провинившегося раба ведут для более серьезного наказания, чем заурядная порка. Жаль, нельзя бросить пост и пойти взглянуть на забаву…
Затылок – удивительно удобная стартовая позиция для руки, готовой мелькнуть молнией и впечатать ребро ладони в беспечную шею. Охранник так и умер, не успев ничего понять. Его оружие перекочевало к восставшим.
Та же участь постигла и следующего. А на четвертом вышла осечка. К сожалению, не в револьвере, который выстрелил.
Стрелял кто-то из своих, держащихся позади. То ли глупая случайность, то ли не выдержали нервы, то ли из штрека в штольню не вовремя вынесло надсмотрщика. Какая теперь разница!
Еще можно было предотвратить общую тревогу. Один выстрел – еще не повод. Но какой-то болван позади заорал: «Бей, круши, убивай!» – и началось. Выстрелы, крики, топот ног, и уже не только здесь, но и повсюду. Бунт охватывал шахту быстрее пожара. Кто-то яростно матерился, кто-то хрипел, отдавая Богу душу, кому-то со смачным стуком проламывали голову. Захлопали выстрелы – оглушительные револьверные и хлесткие винтовочные.
Счет пошел на секунды. Если сей же момент не прорваться к главному стволу – пиши пропало.
Запутанная топография выработок была преотлично известна Лопухину. Выхватив у Топчи-Буржуева плеть из рук и рявкнув: «За мной!» – он возглавил прорыв.
Спринт в полутемных штольнях относится к категории безумств. Легче легкого растянуться, споткнувшись о шпалу или кусок породы, а смотреть под ноги некогда – успевай только маневрировать, стремительными бросками уходя с линии огня. За спиной топотали. Из боковых штреков выскакивали рабы, больше похожие на чертей, чем на людей. Черное тряпье, черные лица, черные кайла и ломы в черных руках. Одни глаза сверкают, да и те шалые. Почуяли свободу орелики, упились первой кровушкой! Глядите своей не упейтесь. Ох, как глупо началось…
Все-таки споткнулся. Живо откатился к стене, чтобы не затоптали, вскочил. Передовые обогнали его. Впереди всех – борода наперевес – с тяжким топотом бежал некто Никодим, лицо купеческого сословия и никому не интересной фамилии. В плену у пиратов терпели страдания не одни моряки – попадался всякий люд. Никодим этот повез в Англию лес из Архангельска, берег будущий барыш, не желал нести убытки от простоя, по скупости не дождался каравана с охраной, шибко понадеявшись на фортуну свою да еще на Богородицу.
Подвели обе. Строевой лес – он и пиратам нужен. Еще лучше продать его в Англию или Голландию. Кстати, дешевле, чем собирался Никодим.
Намаялся в шахте – страсть. Натерпелся всяких бед. Денно и нощно молился об избавлении, суля Николе-угоднику сначала пудовую свечку, затем часовенку, а в конце концов и храм. И вот… неужто вымолил?!
Всех обогнал Никодим, и вынесла его нелегкая из-за поворота аккурат на заслон. Пятеро нехристей возле нарочно потушенного фонаря – неясные силуэты, зато в недвусмысленных позах. Трое целились с колена, двое других готовились стрелять поверх их голов.
И грянул залп.
Упал простреленный навылет Никодим, упали еще двое. Остальные попятились было, но сзади напирала толпа. Еще несколько секунд, и штольня будет завалена телами мертвых и умирающих. Медлить было нельзя.
– Дай! – гаркнул Лопухин, отшвырнув плеть, и легко завладел револьвером, вывернув чью-то кисть. На уговоры не оставалось времени.
Выстрелил дважды. Перекувырнулся, припал, выстрелил еще. Молниеносный короткий бросок – и новый выстрел.
Три выстрела прозвучали в ответ, три визгливых рикошета отметили место, где он только что был. Три, а не пять.
И смолк револьвер. Лопухин дважды нажал на спуск, прежде чем осознал: патронов в барабане больше нет.
Спасибо, помогли свои – залегли за трупами, открыли беспорядочную, вряд ли действенную пальбу и отвлекли внимание стрелков. «Глупо будет, если подстрелят свои же», – мелькнула в голову у Лопухина одна-единственная мысль, в то время как тело рванулось вперед, будто выброшенное пружиной.
Единственное спасение – скорость и неправильные зигзаги. Не оставаться на линии огня дольше одной децисекунды. На курсах второй ступени инструктор гонял обучающихся до седьмого пота, прежде чем у них начало получаться. Конечно, патроны были холостые. «Убит! – сердито кричал инструктор очередному несчастному, и никому не приходило в голову оспорить слова того, кто бил муху в полете. Убит – значит убит. – Подстрелен, как куропатка! Спишь на ходу!»
И прибавлял много нелестного о лени обучающихся, о дряблых мышцах, о никудышных рефлексах, о лишнем подкожном жире, о толстых задах и о многом другом, о чем неприятно было вспоминать.
Хитрая премудрость понемногу осваивалась. Все лучше удавались стремительные нырки под выстрел, обманные финты, провоцирующие противника нажать спусковой крючок и промазать. Лопухин вошел в число тех, кто в конце концов научился играть уже не с одним, а с двумя стрелками. «С тремя – как правило, бесполезно, господа, – учил инструктор. – Разве что все они из рук вон плохие стрелки, но, право же, не стоит на это рассчитывать».
Да, но на что же рассчитывать, если стрелков все-таки трое, а ты безоружен? Да еще бежишь по узкой штольне, где нет простора для финтов и того и гляди свои же пригреют пулей в спину?
Только на его величество Случай. На глупый и капризный Случай, за чью мимолетную улыбку иной раз без раздумий отдашь десять лет жизни.
Или на вмешательство свыше.
Залп!
Обожгло предплечье. Пустяки, царапина, а не рана. Пришпоренная лошадь только резвее.
Перезарядка игольчатой винтовки – шесть секунд по нормативам русской армии. «Не успею добежать, – ахнула мысль. – Срежут в упор. Господи, яви чудо!»
И ведь явил. Позади охранников возник еще один силуэт, показавшийся странно знакомым. Поднял и с глухим стуком опустил кайло. Крайний справа охранник повалился кулем, двум оставшимся стало не до прицельной стрельбы. Только что почти не было шансов – и вдруг такая роскошь!
Добежал – и с ходу ударил одного в висок рукояткой револьвера. «Барин!» – воззвал о помощи Еропка, вцепившийся в винтовку последнего охранника, приплясывающий и пытающийся пнуть недруга в коленную чашечку.
Удар по черепу. Жив охранник или оглушен – не имеет значения. Нет времени сводить счеты.
– Ты как здесь оказался? Заплутал, что ли? Ты где должен быть?!
– Дык ведь стреляли, барин… – тяжко дыша, оправдывался слуга. – Ну, я, значит, и сунулся поглядеть, что тут к чему. В нашей штольне все тихо прошло. Да вы не извольте беспокоиться, главный ствол уже наш, бунт наружу пошел…
– Ладно, после разберемся. Винтовку возьми и патронов.
Мысли были самые скверные. Нет, то, что «бунт наружу пошел» – это хорошо. Это удача. Но взять верх в подземных норах и высунуть нос из шахты – это еще не все. Это даже не полдела, а так, процентов десять. Захватить баркентину и шхуну гораздо труднее, ибо уже не приходится рассчитывать на эффект внезапности. Но и это еще не все. Не подавив береговых батарей, не выйдешь в море за искусственный мол полумесяцем, насыпанный руками давно умерших рабов, – утопят.
Батарей две, северная и южная, по обе стороны бухты. Устаревшие, но мощные орудия держат под прицелом внешний рейд. И если немолодой, а то и увечный пират-абордажник не так уж грозен в рукопашном бою, то пират-комендор с многолетним опытом морских боев поистине страшен! Разве что в стельку пьян…
Лопухин не собирался проверять, можно ли в данном случае пропить ремесло. Ночью состоялся тайный разговор между ним и четырьмя рабами из числа авторитетных. Один из них оказался пожилым мичманом Кривцовым с пропавшей без вести год назад канонерки «Выдра», двое – унтер-офицерами также с военных кораблей, а четвертый – простым матросом торгового флота, зато заводилой среди мраксистов.
Четыре штурмовые группы. Две из них захватывают стоящие у пирса баркентину и шхуну. Две другие группы атакуют береговые батареи, вряд ли достаточно хорошо укрепленные против атаки с суши, и после выведения их из строя пробиваются к пирсу. Эти две группы должны быть укомплектованы лучшими и надежнейшими бойцами, поскольку рискуют больше других. Найдутся ли такие люди?
– У нас всякие найдутся, – с усмешкой ответил матрос.
– Отлично. Взять на себя командование ими предлагаю вам. Готов выслушать мнения, предпочтения, иные мысли. Или, быть может, распределим объекты штурма по жребию?
Жребий не понадобился. Мичман и оба унтера выразили готовность идти туда, куда их направит руководитель. Зато матрос-мраксист с прежней своей усмешечкой сказал, что готов повести своих людей в атаку на любой из кораблей, но только не на батареи, и кончен разговор. Почему? Подумайте сами, ваше высокоблагородие.
– Что тут думать. Вы боитесь, что мы погрузимся на суда и отплывем без вас. Полагаю, вы считаете, что с моей точки зрения мраксисты – люди второго сорта. Нет мраксистов – нет проблемы. Угадал?
– В самую точку.
– Ошибаетесь. С точки зрения закона, вы такие же российские подданные, как и прочие наши соотечественники. А здесь вы такие же рабы, как все. Я не собираюсь выяснять, что у кого в голове. Я требую дела и только дела. Не нравится? Тогда либо подчиняйтесь, либо командуйте сами. Сумеете?
Матрос долго молчал, затем отрицательно мотнул головой.
– Чему это вы все время усмехаетесь? – сердито осведомился Лопухин.
– Где будете вы сами? – без обиняков спросил мраксист.
– Не стоит обо мне беспокоиться. Ищите меня там, где мое присутствие будет нужнее всего.
Матрос покачал головой, но больше ничего не сказал.
Условились: порт будут атаковать отряды мичмана и одного из унтер-офицеров. Забота двух других отрядов – поселок и батареи. Всю подготовку вести в строжайшей тайне. Предварительно сформировать только ядро каждого отряда – человек по пять-десять, но, чур, из числа самых надежных и авторитетных. Это «костяк». Обрастать «мясом» придется по ходу дела, и здесь психологически важно сохранить порыв от первого до последнего мгновения восстания. Остальных не информировать до срока. Иуд – есть такие? – ликвидировать по-тихому. Наверху отряды действуют автономно; помогать другим дозволяется лишь после выполнения отрядом основной задачи. Есть вопросы?
Вопросы были. Отвечая, Лопухин старался создать у людей впечатление, будто все просто и ясно, давно разложено по полочкам. Если бы!..
Невозможно начать восстание одновременно на всех горизонтах шахты – это первое. Несмотря на эпизодическую связь с «верхними», плохо известна топография местности – это второе. Неизвестна численность пиратов и аборигенов наверху, а также степень их боеготовности – это третье. Каким образом обеспечить скорейший вывод наверх вооруженных восставших – это четвертое…
Было и пятое, и двадцать пятое.
В том, что бунт рабов развивается не по сценарию, Лопухин не видел ничего удивительного и пока что ничего печального. Сценарий ведь не догма. Ясно, что придется менять его на ходу. Лично для себя граф наметил роль координатора и одновременно командира пятого, самого многочисленного отряда. Отряд этот предполагалось скомплектовать из иностранных подданных, число которых в шахте просто-напросто превосходило число россиян. Много было ирландцев, французов, немцев, шведов, датчан, попадались испанцы, итальянцы, греки и даже турки. Отряд обещал получиться самый многочисленный и самый неуправляемый. Лопухин намеревался выделить в нем боевое ядро и использовать его как резерв для мгновенной помощи той из четырех штурмовых групп, которая будет в том наиболее нуждаться.
Вышел не пшик – вышел такой взрыв, что собирай только пух. Вся предварительная подготовка пошла насмарку. Положим, той подготовки было всего ничего, однако кто же не надеется на лучшее, даже готовясь заранее к худшему? Вот почему Лопухин был огорчен, но не обескуражен.
В шахте царил дикий хаос – без порядка, без команды. Где-то, блокированные в тупиковых штольнях, еще продолжали отстреливаться охранники и надсмотрщики, где-то восставшие, дорвавшись утолить жажду мщения, чинили расправу над дико вопящими палачами, где-то блуждали разрозненные группы, потерявшие направление в этом колоссальном подземном муравейнике, и происходили неизбежные в суматохе перестрелки между своими, и падали убитые, и хрипели умирающие, но в дикой сутолоке и кровавой бестолковщине только слепой не отметил бы общий вектор движения вооруженных и безоружных рабов – к главному стволу – и наверх!
Какая уж тут разбивка на боевые группы! К главному стволу было не подобраться – все проходы забила беснующаяся толпа. Две клети – одна для угля, другая для людей, – приводимые в движение старой паровой машиной, снятой с какого-то корабля, не справились бы с работой и за час. Даже при абсолютной дисциплине. Где ж она, абсолютная-то? Как только опускалась клеть, вокруг нее начиналась драка. Давка, вопли, бессмысленная пальба, иноземные проклятия пополам с русским матом.
Кончиться это могло только одним – обрывом цепи и падением перегруженной сверх всякой меры клети на дно шахты.
Отпадает.
Были еще два ствола, диаметром поменьше, через которые «верхние» вытягивали уголь в бадьях, крутя обыкновенный ворот. Но и там, надо полагать, картина была та же.
Что еще?
Вентиляционные отдушины? Тесно и не за что уцепиться. Отпадает.
Аварийные лазы?
Пожалуй.
– Назад! – скомандовал граф Еропке и в двух словах объяснил, что искать.
Откуда-то из темноты вывернулся Топчи-Буржуев – бурнус рван, глаз подбит, кольца в носу нет. Без слов пристроился замыкающим.
Дыру в потолке нашли быстро. Никто на нее не посягал, в чем граф не нашел ничего удивительного, – знал, что в критические минуты людьми с редкостной силой овладевает стадное чувство, а осмотреться и поразмыслить – из области благих пожеланий… Дыра как дыра, почти удобная. Два фута в поперечнике, вбитые в породу скобы. Толстяк застрянет, ну да толстяков здесь нет. Годится.
– Вас подсадить, барин? – проявил заботу Еропка.
– Нет. А тебя?
– Да что вы такое говорите, барин! Я уж сам.
– Ну и я сам.
Повесил винтовку через плечо, подпрыгнул до второй скобы, подтянулся, поставил ногу на первую и исчез в дыре, как мышь в норке.
***
Позднее граф Лопухин удивлялся: почему в стволы шахты не полетели гранаты? Ведь как ни крути, а охрану несли вовсе не желторотые новички! Казалось бы, ветераны морского разбоя должны были сориентироваться очень быстро – и начать действовать. Отчего же охрана упустила столь заманчивый шанс не выпустить восставших из-под земли и выморить их там всех до единого?
Безоружные «верхние» рабы ничем не могли помочь своим товарищам, с дикой жаждой жизни рвущимся наверх из угольной преисподней. Они могли только разбежаться, что и сделали. Быть может, внешняя охрана из дежурной смены потому и не предотвратила прорыв рабов на поверхность, что увлеклась пальбой по разбегающимся безоружным при поддержке тех экс-пиратов, кого тревога подняла с постелей или выгнала из кабаков? Веселое занятие!
Оно стало менее веселым, когда наверху показались черные, как дьяволы, вооруженные рабы и вступили в перестрелку. Счет не сравнялся, нет. И выучка, и позиция, и адаптация глаз к свету – все было на стороне охраны. Все, кроме численности и яростного желания убивать двуногих нелюдей.
Как расползается по промокашке чернильное пятно, так, отвоевывая с боем шаг за шагом, терпя ужасающий урон и все же не ослабляя натиск, теснили восставшие ненавидимых мучителей. Безоружные лезли толпой под пули, швыряя в стрелков куски угля, болты, любую оказавшуюся под руками всячину.
Легче легкого подстрелить одного-двух камнеметателей. Но когда воздух темнеет от сотен летящих предметов, стрелок инстинктивно прячет голову. И осознает свой промах слишком поздно – когда ревущая яростная толпа уже совсем рядом и ничего нельзя сделать.
О последних секундах жизни немалого числа ветеранов морского разбоя можно сказать лишь то, что они были ужасны. Но кто осудит людей, с диким торжеством утоляющих жажду мести?
Шли, и убивали, и сами падали под пулями, и уцелевшие не замечали павших. С диким воем катался по земле раб, раненный в пах, – не замечали и его. Лопухин пытался командовать – его не слушали. Бой перекинулся в поселок. Продуманный план летел к черту. Часть восставших кинулась к причалам, где была встречена ружейным огнем и отхлынула к неказистым портовым строениям. Поначалу отряд Лопухина состоял лишь из Еропки с бесчувственным Нилом на руках, Елбона, мичмана Кривцова, одного унтера и двух матросов. На счастье, одним из них оказался заводила-мраксист.
– Полундра! – орал он, временами перекрикивая пальбу. – Братва, ко мне!
Набралось десятка три человек, половина – вооруженные винтовками и револьверами. Иные, кому не досталось оружия, сжимали в черных руках кайла.
– Ну? – сверкнув зубами и белками глаз, обернулся матрос к Лопухину. – Так-таки на береговые батареи?
Впору было залюбоваться им. Бесшабашная удаль просто била из матроса ключом, и ее флюиды ощущал каждый. Мраксист, не мраксист – сейчас это не имело значения. Случайная группа мало что соображающих людей получила центр кристаллизации и на глазах превращалась в отряд.
– Сначала корабли, – сказал Лопухин, и матрос превесело хохотнул: ну то-то же, мол.
Чему тут радоваться, над кем торжествовать? Ясно ведь и младенцу, что захватить стоящие у стенки шхуну и баркентину – главное. Задача не единственная, но первейшая. Тем более, что причалы с батарей, похоже, не простреливаются.
– Эй, слушай команду! – звучно крикнул Лопухин, опередив на секунду матроса, уже открывшего было рот. – В порт, к пакгаузам… бегом… арш!
Кажется, мраксист сам был не прочь покомандовать, но сдержался, понимая, видно, на чьей стороне больший опыт такого рода дел. Правда, в последний раз граф водил людей в атаку больше пятнадцати лет назад, и те атаки против турок были кавалерийскими…
Но не зря говорят в народе: мастерство не пропьешь. Принцип один и тот же: подчинить людей своей воле и, пока они не успели опомниться, швырнуть их в огонь. Но себя – первого. Без оглядки, без колебаний и с полной верой в успех.
Был момент страха – послушаются ли? Но многоногий топот позади заставил сердце забиться радостнее – получилось! Ну, пошли дела кое-как…
Откуда только силы взялись – даже не задохнулся на бегу. Еропка, сдав Елбону мальчишку с рук на руки, догнал, держался в полушаге позади. «Вы еще не знаете моего барина – так вы его узнаете!» – было написано на его чумазой физиономии.
Пакгаузы – рядом. Трупы на земле – как неопрятные кучи. Залп. Свист пуль. Позади затянул жалобу голос раненого. Укрытие. Рассиживаться некогда. Те несколько пиратов, что палят с пришвартованных судов, самонадеянно полагают, что сумеют отбиться. Если догадаются начать пальбу из пушек на картечь или, еще лучше, обрубить швартовы и отойти от стенки – отобьются.
– Ребята! – крикнул Лопухин. – Слушай меня! По команде одним рывком – вперед! Атакуем оба судна. Кто трусит – прикройте нас. Приготовились… пошли! Ура!
Сырой и холодный ветер с моря, ударивший в лицо, показался горячим.
***
Бой в поселке продолжался уже час. Горели кабаки, веселые дома и жилища местных обывателей. Ярким пламенем пылали деревянные шахтные постройки. По-видимому, все рабы, кому повезло уцелеть в подземной бойне, успели покинуть шахту. Быть может, из живых остался под землей один лишь Елисей Стаканов, одержимый безумной идеей выйти из-под земли не иначе, как через прорубленную им самим штольню.
Задыхаясь от дыма, с волдырями ожогов на руках и лицах с восставшими сражались не только сильно поредевшие охранники и прервавшие разгул команды двух пиратских судов – дрались и обыватели, защищая свои дома и семьи. В домах, еще не охваченных огнем, на улицах, в узких грязных переулках разворачивались дико-жестокие рукопашные схватки.
Огрызаясь огнем, стараясь не упустить ни одной возможности нанести противнику потери, норманны демонстрировали бесстрашие и редкое боевое умение – восставшие же брали числом и яростью, не давая пощады никому, невзирая на возраст и пол.
С мостика захваченной баркентины Лопухин видел, как вдали, за пределами уже почти захваченного поселка убегают в горы несколько цветных точек. Наверное, женщины и, вероятнее всего, с детьми. Пусть уходят, меньше греха ляжет на душу. И все же можно понять беспощадность восставших рабов. Разве грудной младенец, которого ты пощадил из христианского милосердия, не вырастет со временем безжалостным убийцей? Иными здесь не вырастают…
Может быть, оттого графа посещали черные мысли, что осталась нерастраченная злость. Слегка кружилась голова, как это бывает при потере крови. Зацепило бок… Удар пули был таков, что в первый момент показалось: готово, убит. Лопухин даже упал, а когда вскочил, увидел, что атакующие обогнали его и вовсю лезут и на сходни, и через фальшборт баркентины. Со шхуной – то же самое. Звучали последние выстрелы, и последние проклятия сменялись хрипами умирающих.
Хотелось взять живьем хоть одного норманна и допросить как следует… Куда там! Лопухин не стал гоняться за невозможным. Свободные люди, сделанные рабами, заслужили право на месть, а пираты заслужили как минимум то, что получили. Обезображенные тела были с торжеством выброшены за борт.
Все правильно.
Еропка расстарался – обшарил судно, нашел лазарет («Ну и свинарник там, барин!») и теперь перевязывал зябнущего Лопухина. Слуга был напуган и оттого трещал без умолку:
– Крови-то, крови сколько вышло… Потерпите, барин. Вот придем в Николаев-на-Мурмане, вы в госпиталь ляжете и через месяц будете как новенький, вот вам истинный крест, правду говорю…
– Глупости, – буркнул Лопухин. – Ранение поверхностное, пуля по ребрам прошла. Заживет и без госпиталя. Крови вытекло не так уж много. О Николаеве-на-Мурмане забудь.
– Да как же это, барин? – Еропка разинул рот.
– А вот так. Ты кажется, забыл, что государь возложил на меня особое поручение? Оно еще не выполнено. Что из этого следует?
Барин не шутил – это слуга понял отчетливо. Пожалуй, и не бредил. Горе горькое служить такому барину!
Зато будет что вспомнить.
– Значит, мы снова отправляется в Японию? – в великом сомнении и не менее великом ужасе еле-еле выговорил он.
– Не вдруг. Пойдем Датским проливом, запасемся водой в Гренландии. Оттуда – прямиком к Сандвичевым островам. Возможно, успеем нагнать «Победослав».
– Да он, может, уже там, барин!..
– Он стоит в Понта-Дельгада или, в худшем для нас случае, только-только покинул Азоры. Ты забыл, что корвет пострадал в бою? Без серьезного ремонта Пыхачев через океан не пойдет.
Еропка только вздохнул – обвести барина вокруг пальца было невозможно.
– Да как же можно идти через Великую Атлантику на этой скорлупке, барин! – простонал он, делая последнюю попытку.
– А что? Посудина как посудина. Легкая, быстроходная. Мы спешим, нам такую и надо.
– Потонем, – предрек слуга.
– А ты молись. И поменьше болтай о том, куда мы идем. Помоги-ка одеться… да не в это! Найди какую-нибудь приличную одежду, и найди мне мичмана Кривцова. Ему быть капитаном этого судна.
Но прежде Кривцова на мостик явился матросский заводила. Как всегда – с усмешечкой.
– Ну-с, дело сделано, ваше сиятельство?
– Полдела, – буркнул Лопухин в ответ. Ему было неприятно сидеть перед этим типом с голым торсом, и еще менее приятно – выставлять напоказ пустяковое ранение.
– Батареи? – проявил понятливость мраксист.
– Да. Как вас зовут?
– Хотите к делу подшить? – совсем уж нехорошо осклабился матрос. – Пожалуйста. Аверьянов моя фамилия. Матрос торгового флота Аверьянов. На действительной служил на «Гвидоне», состоял в штрафных…
– Мне нет дела, где вы состояли. Имя-отчество у вас имеется?
– Даже так? Иваном поп крестил. Иван, Тимофеев сын.
– Очень хорошо, Иван Тимофеевич. Назначаю вас боцманом на это судно. Но это потом. Сейчас главная задача – батареи. Не думаю, что там есть пехотное прикрытие. Возьмите своих людей и действуйте. Пушки – взорвать к чертовой матери. Потом соберите всех, кто завяз в поселке, и возвращайтесь. Я буду ждать.
Лопухин видел отчетливо: матрос сомневается в том, что его с товарищами будут ждать. Однако мраксист ограничился еще одной неприятной улыбкой и ушел, ни сказав ни слова. Надо полагать, у него было кое-что предусмотрено на случай вероломства царской ищейки. Одного оставленного на борту верного человека с револьвером вполне достаточно.
Прошел час – и заснеженные горы отразили эхо сильнейшего взрыва. Еще через полчаса последовал второй взрыв. С дальнего склона с шумом, похожим на протяжный выдох, скатилась снежная лавина.
Батареи прекратили существование.
Кривцов, успевший где-то наскоро умыться и переодеться, доложил: машина с виду в порядке, угля полны ямы. Запасы воды и провизии значительны, есть мука, соленая и сушеная рыба, мороженое мясо в леднике и лимоны от цинги. Судно можно считать готовым к выходу в море. Однако следует немедленно предпринять решительные действия для пресечения уже начавшегося грабежа. Оголодавшие люди дорвались до съестных припасов, как бы с пережору не помер кто. А главное – не столько съедят, сколько перепортят…
Пожилой мичман и теперь выглядел доходягой. Правда – прилично одетым и относительно чистым доходягой.
Стараясь не морщиться, Лопухин поднялся. Он хорошо понимал, что вот теперь-то и начнется самое трудное.
***
Англичане полагают, что линия, разделяющая земной шар на Восточное и Западное полушария, проходит через обсерваторию в лондонском пригороде Гринвич. За эту версию дети Альбиона держатся столь упорно, что даже выложили возле упомянутой обсерватории прямую линию шириной в один кирпич, долженствующую обозначать нулевой меридиан. Воистину смешно гордое англосаксонское чванство. Всякому разумному человеку совершенно ясно, что нулевой меридиан проходит не через какой-то Гринвич, а через главный купол Пулковской обсерватории. Никакой линии по земле там не проложено – к чему подчеркивать то, что и так очевидно?
Карты в штурманской каюте баркентины оказались, разумеется, английскими, но Кривцов заверил Лопухина, что это полная ерунда – разницу в тридцать градусов девятнадцать минут долготы можно вовсе не учитывать, если пользоваться английскими хронометрами.
Иных хронометров в штурманской каюте, кстати, и не было.
Незаходящее солнце сделало круг по небу, наступил новый день. Лопухин торопил выход в море. В любой час на горизонте могли показаться снасти пиратских кораблей, пришедших за углем.
Не все это понимали, как выяснилось. То есть понимали – но лишь рассудком, который в поведении слишком многих человеческих особей играет последнюю роль. Иные, горя неистовым желанием вершить месть, стараясь не оставить в живых никого из своих мучителей, гибли сами в пожарах или в схватках с последними защитниками поселка, сражавшимися с неистовством обреченных. Другие, опьяненные победой, бесчинствовали на захваченных кораблях, как будто не собирались воспользоваться ими для того, чтобы навсегда покинуть проклятый Шпицберген-Свальбард-Грумант. Многие успели перепиться, найдя в ахтерлюке ром. Один провалился в горловину и сразу захлебнулся. Достать – достали, но откачать не смогли.
Навести относительный порядок удалось лишь после возвращения Аверьянова с отрядом его сподвижников. Лопухин мрачнел, видя во мраксистах единственную дееспособную на данный момент силу. Где с шутками и прибаутками, а где и силой люди Аверьянова разоружали буянов и довольно быстро прекратили грабеж вначале на баркентине, а потом и на шхуне.
В порт тянулись раненые – кто ковылял сам, кого-то несли. Бестолковщина, суета, разноязыкий гомон.
– Да куда ж ты прешь! – надрывался с борта осипший Еропка. – Видишь – раненого несут, ну и помоги, чай, не переломишься. Эх, драть вас некому!
– Ихь ферштее нихьт, – доносилось с пирса.
Запылали неизвестно кем подожженные портовые склады. Их даже не успели толком осмотреть. К великому счастью, ни в одном из них не хранились боеприпасы. Ну а если бы хранились?
Приказывать Аверьянову граф не стал – не тот случай. Он просто спросил его:
– Ну и что делать будем?
– Дерьмо народец, – презрительно осклабился матрос. – Но моя братва в порядке, а остальные очухаются. Уходить скорее надо, вот что делать.
– Разумно. Куда?
– Куда угодно. Хоть в Николаев-на-Мурмане, хоть в Нарвик, хоть в Архангельск. – Знакомая усмешка появилась на лице Аверьянова. – Командуйте, капитан.
– Капитан этого судна – Кривцов. Желаете безоговорочно подчиняться его и моим распоряжениям?
– Возможно.
– Это не ответ. Если не желаете – проваливайте на шхуну, принимайте командование, грузите раненых и идите в Николаев-на-Мурмане. Никто не сочтет это трусостью.
Он видел: Аверьянову очень не хочется выказывать удивление, но это у него не получается. Усмешка сползла с лица матроса.
– Так. А вы куда?
– А я соберу на баркентине тех, кто желает еще разок поквитаться с пиратами. Мне нужна хорошая команда, поэтому возьму только здоровых, только русских и только тех, кто готов подчиняться без рассуждений. Если вас это не устраивает, то до свидания. Если устраивает – боцманская дудка по-прежнему ваша.
– Я поговорю с братвой, – сказал Аверьянов после минутного колебания.
Он и еще десяток его приятелей выразили согласие «еще разок поквитаться». Когда новость разнеслась повсюду, недостатка в добровольцах не нашлось. Верный своему слову, Лопухин без разговоров отказывал иностранным подданным.
– Да он, вашескородие, по-нашему понимает, – заступались за дружка-иноземца русские матросы.
Напрасно – Лопухин был непреклонен. Отобрав пятьдесят человек одних россиян, он приказал остальным грузиться на шхуну.
А дел еще оставалось невпроворот. Выхватив из человеческой массы бывших унтеров, кондукторов и просто опытных матросов, назначить их временно на офицерские должности. Командование шхуной можно поручить и иноземцу – лишь бы знал морское дело да имел опыт командования. Найти врачей или хотя бы фельдшеров для лечения раненых, иначе половина из них не доживет до Николаева-на-Мурмане. Сжечь все вшивое тряпье и позаботиться о походной бане – не хватало еще тифа! Всем мыться и бриться. Одежду – в котельное отделение, в прожарку. Разбить оба экипажа на вахты. И так далее, и не было конца заботам…
На скалистом берегу чадили, догорая, пакгаузы.
