Девы у моста
Основные персонажи
Восьмой принц – сын имп. Кирицубо, младший брат Гэндзи
Ооикими, к концу главы – 22—24 года, – старшая дочь Восьмого принца
Нака-но кими, к концу главы – 20—22 года, – вторая дочь Восьмого принца
Государь Рэйдзэй – сын Фудзицубо и Гэндзи (официально имп. Кирицубо)
Сайсё-но тюдзё (Каору) – сын Третьей принцессы и Касиваги (официально Гэндзи)
Третий принц, принц Хёбукё, – сын имп-цы Акаси и имп. Киндзё, внук Гэндзи
В те годы жил немолодой уже принц, которым все пренебрегали. Мать его принадлежала к старинному роду, и когда-то на него возлагались большие надежды, но, после того как времена переменились, он, отвергнутый миром, утратил былое влияние, и прежние сторонники, обманутые в своих ожиданиях, под разными предлогами его покинули. С тех пор ни в общественных, ни в личных начинаниях он не встречал ни в ком поддержки и принужден был жить в одиночестве, вдали от столичного блеска и суеты.
Госпожой Северных покоев в доме этого принца была дочь прежнего министра. Целыми днями она предавалась печали, сетуя на злополучную судьбу свою и с тоской вспоминая о том, какое блестящее будущее прочили ей родители. Единственным утешением несчастной была поистине беспримерная любовь принца. Право же, супруги редко бывают так привязаны друг к другу. Впрочем, было одно обстоятельство, омрачавшее их существование: много лет прожили они вместе, а детей у них не было.
– Ах, будь у нас милое дитя, – думал и говорил принц, – разве страдали бы мы так от тоски и одиночества?
Но вот наконец, когда они уже и ждать перестали, родилась у них прелестная дочь. Счастливые родители устремили на нее все свои сердечные попечения, а по прошествии некоторого времени госпожа Северных покоев снова почувствовала себя в тягости. Принц надеялся, что на этот раз судьба подарит ему сына, но, увы, опять родилась девочка. Роды проходили довольно легко, однако внезапно состояние госпожи резко ухудшилось, и она скончалась. Принц был в отчаянии. За прошедшие годы немало горестей и бед выпало на его долю, иногда он совершенно падал духом и, казалось, не мог более выносить своих несчастий. Единственное, что привязывало его к жизни, – супруга милая и добрая, которую оставить он и помыслить не смел. Неужели теперь ему придется жить одному в этом ненавистном мире? А его малолетние дочери? Они нуждаются в воспитании, и в воспитании непростом: ведь несмотря на то, что обстоятельства повергли его в столь бедственное состояние, он не вправе пренебрегать своим именем. Сумеет ли он уберечь их от насмешек, если станет заботиться о них один? Ему хотелось переменить обличье, и окажись рядом человек, которому он мог бы вверить участь своих дочерей…
Между тем годы сменяли друг друга, девочки взрослели и постепенно превратились в настоящих красавиц. Они составляли единственное утешение несчастного отца, которого годы неумолимо приближались к концу.
Младшая дочь, Нака-но кими, не пользовалась расположением домочадцев, не забывших, какие печальные последствия имело ее рождение.
– Когда б не она… – ворчали они.
Но принц хорошо помнил, что именно о младшей дочери беспрестанно помышляла его супруга в последние мгновения своей жизни, когда дыхание ее готово было прерваться. «Любите и жалейте это дитя, – говорила она. – Пусть станет оно залогом…»
И принц, посетовав на свое несчастливое предопределение, в конце концов смирился и, вспоминая, как тревожилась его супруга за судьбу младшей дочери, ласкал и баловал ее куда больше старшей. Нака-но кими была так хороша собой, что при взгляде на нее в сердце невольно рождались самые темные предчувствия.
В старшей сестре, Ооикими, спокойный, миролюбивый нрав и прекрасные душевные качества соединялись с пленительной наружностью и изящными манерами. Она превосходила младшую сестру благородством, в ее красоте было что-то гордое, величавое, сразу же выдававшее ее принадлежность к высочайшему семейству.
Принц употребил все усилия, чтобы обе его дочери были окружены спокойствием и довольством, но не все в его жизни складывалось так, как ему хотелось, постепенно дом его пришел в запустение, приближенные, не желая мириться с безнадежностью своего положения, один за другим покинули его, и даже кормилица младшей госпожи – а надобно сказать, что горестные обстоятельства, сопутствовавшие рождению Нака-но кими, помешали принцу выбрать истинно достойную особу, – проявив душевную черствость, впрочем неудивительную для женщины столь низкого звания, бросила девочку еще в младенчестве, поэтому принцу пришлось ухаживать за дочерью самому.
Его просторный дом был по-прежнему прекрасен, пруд и холмы в саду радовали взор изяществом очертаний, но с каждым днем все заметнее становились признаки запустения, и при виде их у принца тоскливо сжималось сердце. Надежных домоуправителей у него не было, и сад, в котором никто даже не пытался навести порядок, постепенно зарос бурьяном, папоротники «синобу» гордо зеленели под стрехой.
Прежде принц находил отраду в том, что вдвоем с супругой любовался весенними цветами и осенними листьями, теперь же ничто не доставляло ему утешения, и, не в силах превозмочь тоски, он старательно украшал статую Будды в домашней молельне и коротал дни в молитвах. Даже любовь к дочерям порой казалась ему досадной помехой, ибо из-за нее не мог он удовлетворить давнишнее свое желание. Впрочем, не предопределение ли, тяготеющее над ним еще с прошлого рождения, мешало ему отречься от мирской суеты? Однако жить обычной для людей этого мира жизнью казалось ему тем более невозможным. Постепенно освобождаясь от заблуждений, очищая душу от суетных помыслов и упований, принц сделался в конце концов совершенным отшельником, хотя так и не решился переменить обличье. Потеряв супругу, он и не пытался найти ей замену.
– Стоит ли так упорствовать? – пеняли ему домочадцы. – Ваше горе понятно, и тем не менее…
– Не век же тосковать? Пройдет время, и ваша печаль… Почему вы не хотите последовать примеру других?
– Поверьте, даже в таком унылом, заброшенном доме может стать веселее…
Многие приходили с соответствующими предложениями, стараясь возбудить его любопытство, но принц отказывался их слушать.
Свободное от молитв время он посвящал дочерям. По мере того как девочки взрослели, он учил их музыке, играл с ними в «го», в «присоединение ключа» и другие несложные игры, внимательно наблюдая при этом за их склонностями.
Старшая сестра, Ооикими, отличаясь спокойным, приветливым нравом, обнаруживала тонкий ум и разносторонние дарования. Младшая же, Нака-но кими, имела нрав робкий, нежный, характер недеятельный. Словом, хороши были обе – каждая по-своему.
Однажды в ясный весенний день, крылом прижимаясь к крылу, плавали по пруду водяные птицы, беспечно щебетали о чем-то своем. Прежде принц никогда не удостаивал их вниманием, но теперь его взгляд с завистью следил за неразлучными парами. В тот день он сидел с дочерьми на окружающей дом галерее и обучал их игре на кото. Миловидные, изящные девочки по очереди касались струн, и звуки, извлекаемые их прелестными пальчиками, проникали до самой глубины сердца старого принца, так что слезы навертывались у него на глазах.
– Одинокий селезень,
Покинутый верной подругой,
Плачет на берегу.
Для чего он с птенцами остался
В этом непрочном мире?
Ах, как грустно! – говорил он, отирая слезы.
Принц до сих пор был очень красив. Годы, отданные молитвам, иссушили его плоть, но, несмотря на чрезвычайную худобу, черты его были по-прежнему благородны и прекрасны. В присутствии дочерей он надевал носи, правда довольно мятое, но даже небрежность, с которой он носил его, возбуждала невольное почтение в сердцах его близких.
Ооикими, тихонько придвинув к себе тушечницу, задумчиво водила по ней кистью.
– Пишите вот здесь. На тушечницах не пишут, – сказал принц, протягивая ей лист бумаги. Смутившись, она написала:
«Не знаю, зачем
Им пришлось покинуть так рано
Родное гнездо?
Как же печальна судьба
Этих уточек диких!»
Ничего особенного в этой песне не было, но она как нельзя лучше отвечала случаю, а потому показалась принцу весьма трогательной. Почерк Ооикими уже теперь позволял надеяться на многое, хотя она еще не умела соединять знаки между собой.
– Напишите и вы что-нибудь, – сказал принц, обращаясь к младшей дочери. Рядом со старшей сестрой Нака-но кими казалась совсем ребенком, да и писала она гораздо медленнее:
«Сам ослепнув от слез,
Ты укрыл нас крылом надежным.
Без тебя никогда
Не увидали бы света
Беспомощные птенцы».
На девочках были мятые, поношенные платья, в доме почти не осталось прислужниц, способных о них заботиться, давно уже ничто не скрашивало их унылого существования, и все же обе они были прелестны, и мог ли отец оставаться равнодушным, на них глядя?
Принц держал в руке сутру и то читал ее, то подпевал дочерям. Старшая играла на бива, младшая – на кото «со». Разумеется, девочки были еще слишком малы, но занимались так усердно, что сумели достичь значительных успехов.
Рано потеряв и отца и мать, не имея надежных покровителей, принц не смог далеко продвинуться по стезе наук. А о житейских познаниях и говорить нечего – откуда ему было их черпать? Принц был очень красив. Черты его, чрезвычайно правильные и тонкие, отличались благородством, редким даже среди людей самого высокого происхождения, при этом он был нежен и кроток, как женщина, и, как знать, не потому ли постепенно исчезли неведомо куда, казалось бы, неисчерпаемые сокровища, доставшиеся ему от далеких предков, обширные владения, некогда принадлежавшие деду-министру? Сохранилась только многочисленная, превосходной работы домашняя утварь. Но, увы, судьба принца ни в ком не возбуждала ни участия, ни любопытства, никто не наведывался к нему. Часто, желая рассеяться, он приглашал лучших наставников Музыкальной палаты и, много времени отдавая музыке, преуспел в этой области немало.
Принц приходился младшим братом покойному министру Гэндзи, прежде его называли Восьмым принцем. Еще в ту пору, когда государь Рэйдзэй занимал Весенние покои, Государыня из дворца Судзаку замыслила, все перевернув на свой лад, возвысить Восьмого принца. Вовлеченный в ее козни, принц, как это ни прискорбно, отдалился от Гэндзи, а поскольку в конце концов именно потомки последнего завладели миром, оказался лишенным всякой возможности выдвинуться. К тому же, как нам уже известно, он возымел склонность к отшельничеству и сам старался держаться подальше от мирских соблазнов.
Случилось так, что дом, в котором он жил, сгорел, после чего положение принца, и без того тяжелое, стало просто отчаянным. Не найдя ни одного подходящего дома в столице, он решился переехать в местечко под названием Удзи, где находилась принадлежащая ему прекрасная усадьба. При всей отрешенности своей от мира мог ли он не печалиться, расставаясь со столицей?
Неподалеку от его горной обители протекала река с установленными вдоль берега настилами для ловли ледяной рыбы, поэтому в доме постоянно слышался плеск воды. Так, желанного покоя он не обрел и здесь, но что было делать? Принц предавался размышлениям, любуясь весенними цветами, осенними листьями, быстрой рекой, и мысли его снова и снова устремлялись к прошлому. О, когда б любимая супруга могла разделить с ним это горестное уединение!
«И дом, и жена
Дымом став, растаяли в небе.
Отчего же и я
Не исчез вместе с ними, а здесь,
В этом мире унылом остался?»
Он так тосковал по ней, что жизнь представлялась ему совершенно бессмысленной.
В этом доме, отделенном от остального мира грядою гор, тем более никто не навещал его. Лишь низкие простолюдины и грубые дровосеки порой заходили, предлагая свои услуги. Над горными вершинами никогда не «светлел рассветный туман» (387), и дни текли нескончаемой, безрадостной чередой.
В те годы в горах Удзи жил некий монах, Адзари, известный своей святостью. Достигнув великой мудрости, он пользовался большим влиянием в мире, но даже ради участия в самых торжественных церемониях не нарушал своего горного уединения. Весть о том, что поблизости поселился принц, который, живя одиноко и замкнуто, отдает дни занятиям весьма достойным и даже пытается самостоятельно постичь тайны священных текстов, возбудила в сердце Адзари живейшее участие, и он стал время от времени навещать принца. С его помощью тому удалось глубже проникнуть в смысл давно знакомых истин, лучше понять тщету и ненадежность мирских устремлений.
– Иногда мне кажется, – признавался принц, – что душа моя уже пребывает в лотосе, растущем в незамутненном пруду (388). Право же, когда б не тревога за судьбу малолетних дочерей, я бы не медлил…
Монах Адзари был близок с государем Рэйдзэй, коего наставлял в чтении сутр. Однажды, приехав в столицу, он по обыкновению своему зашел к Государю, чтобы ответить на его вопросы, касающиеся священных текстов. Вспомнив в какой-то связи принца, Адзари сказал:
– Восьмой принц достиг великой мудрости и глубоко проник в суть Учения. Я склонен видеть в этом предопределение, сложившееся еще в прошлых его рождениях. Просветленность его души настолько велика, что он кажется настоящим отшельником.
– Неужели принц до сих пор не переменил обличья? – удивился государь Рэйдзэй. – Я слышал, что молодые люди называют его отшельником в миру. Трогательно, не правда ли?
Случилось так, что при их беседе присутствовал Сайсё-но тюдзё. «Мне, более чем кому бы то ни было, ненавистен этот мир, – думал он, прислушиваясь к словам Адзари, – и все же я до сих пор влачу жалкое существование, не решаясь сбросить это тягостное бремя и открыто посвятить себя служению. А Восьмой принц сумел стать отшельником, хотя по-прежнему живет в миру. Что руководило им?»
– О, принц давно возымел желание принять постриг, – продолжал между тем Адзари. – Но кое-какие обстоятельства… Теперь же он не решается оставить дочерей.
Порвав связи с миром, Адзари был тем не менее большим любителем музыки, а потому не преминул добавить:
– Ах, вы и вообразить не можете, как прекрасно играют его дочери на кото! Звуки, извлекаемые ими из струн, едва ли не сладостнее журчания горных ручьев. Слушаешь их, и кажется, будто попал в землю Вечного блаженства.
Государь улыбался, слушая его восторженные, немного старомодные похвалы.
– Право же, трудно предполагать такие достоинства в девицах, воспитывающихся в доме отшельника, – сказал он. – Не замечательно ли это? Значит, принц боится оставить дочерей? Как же он должен страдать, несчастный! Может быть, он согласится доверить их мне? Если, разумеется, я задержусь в этом мире дольше, чем он…
Государь Рэйдзэй прежде назывался Десятым принцем. Вспомнив о Третьей принцессе, которой участь была некогда вверена покойному министру с Шестой линии, он подумал, что неплохо было бы убедить принца последовать примеру государя Судзаку. Юные дочери принца, несомненно, составят утешение его старости…
А мысли Сайсё-но тюдзё устремились совершенно в иную сторону. Ему захотелось встретиться с Восьмым принцем и самому убедиться, сколь велика просветленность его души. Увидев, что Адзари собирается уходить, Сайсё-но тюдзё задержал его.
– Не соблаговолите ли вы намекнуть при случае принцу, – попросил он, – что я хотел бы посетить его и кое о чем расспросить?
В свою очередь, Государь велел передать Восьмому принцу следующее:
– Я был искренне растроган, услыхав о том, как вы живете…
Давно уж душа,
Над миром поднявшись, стремится
К горным вершинам.
Но не ты ли воздвиг предо мною
Восьмислойной грядой облака?
Сопутствуемый гонцом Государя, Адзари вернулся в Удзи.
В этой горной глуши даже человек столь невысокого ранга был редким гостем, поэтому принц, чувствуя себя польщенным, устроил высочайшему посланцу любезный прием, не преминув попотчевать его самыми достопримечательными местными лакомствами.
«С миром тщеты
Не все еще порваны связи,
Хоть и решился
Я келью себе построить
На горе Отвращенья от мира…» (389) —
нарочно стараясь умалить свое значение, ответил принц, и, глядя на его письмо, Государь с сожалением подумал, что слишком многое еще привязывает его к миру.
– Господин Сайсё-но тюдзё, судя по всему, полон решимости вступить на путь просветления, – сказал Адзари Восьмому принцу. – Он настоятельно просил меня передать вам, что мечтает проникнуть в тайны Учения, что эта мечта с малолетства поселилась в его сердце, хотя, к сожалению, он так и не сумел осуществить ее и продолжает жить в суетном мире, отдавая все свое время государственным и личным делам. «Человек я незначительный, – говорит он, – и вряд ли кто-то стал бы мне препятствовать, решись я отвернуться от мира и в уединении изучать священные тексты. Но слишком многое отвлекает меня, и я не нахожу в себе довольно твердости…» Возможно, рассказ мой о вашей удивительной, достойной восхищения жизни и побудил его обратиться именно к вам…
– Обыкновенно люди начинают понимать, что мир наш – не более чем временное жилище, только тогда, – ответил принц, – когда на них обрушивается какая-то беда. Да, лишь тогда жизнь начинает казаться им тягостным бременем и у них возникает желание вступить на Путь. А этот человек, насколько я понимаю, еще молод, перед ним открыто прекрасное будущее, весь мир подвластен его желаниям… Казалось бы, он должен радоваться жизни, а не помышлять о грядущем. Как тут не удивляться? Для меня этот шаг был естественным, ибо моя жизнь складывалась так, будто какие-то высшие силы нарочно хотели внушить мне ненависть к миру. В конце концов мне удалось обрести душевный покой, но боюсь, что жить мне осталось уже немного и я уйду, так и не успев достигнуть своей цели, не успев проникнуть ни в прошедшее, ни в грядущее. Так что не учеником и наставником можем мы стать друг другу, а спутниками, по единому пути идущими.
С того дня между принцем и Сайсё-но тюдзё завязалась переписка, и скоро юноша сам приехал в Удзи.
Место, где жил принц, оказалось куда более унылым, чем ему рисовалось. Дом напоминал травяную хижину – временный приют странника, убранство же его состояло из самых необходимых вещей. В горах бывает немало живописных, тихих уголков, но здесь ревели бурные горные потоки, шумели волны, не давая отвлечься от печальных дум, а ночью так неистово завывал ветер, что невозможно было и на миг забыться сном. Для монаха, решившего разорвать связи с миром, вряд ли можно было найти лучшее пристанище. Но как жили здесь его юные дочери? Оставалось предположить, что они грубы и бесчувственны – словом, совершенно непохожи на обычных женщин.
Молельня была отделена от жилых покоев лишь тонкой перегородкой, более легкомысленный юноша наверняка попытался бы воспользоваться преимуществами своего положения и войти с девушками в более короткие отношения. Нельзя сказать, чтобы Сайсё-но тюдзё не испытывал никакого волнения, но ему удалось справиться с ним. В самом деле, разве он приехал сюда не для того, чтобы освободиться от гнета суетных помышлений? Стоило ли, забыв обо всем и поддавшись новому соблазну, позволять устам своим произносить недостойные речи? Право же, у него были совершенно иные намерения, и вряд ли…
Смиренный облик принца возбудил искреннее участие в сердце Сайсё-но тюдзё, и он стал часто бывать в Удзи.
Пусть люди и почитали принца всего лишь «монахом в миру», о лучшем наставнике и мечтать было невозможно, ибо, не подавляя юношу своей мудростью, он помогал ему проникнуть в великие тайны горных вершин, постичь смысл священных текстов. В мире немало людей, которые ведут отшельнический образ жизни, много мудрых наставников, но в присутствии достопочтенных священнослужителей высших рангов невольно робеешь и стараешься держаться в отдалении, к тому же их не всегда удобно расспрашивать о сокровенном. Остальные ученики Будды, незаменимые, когда речь идет о соблюдении различных предписаний и установлений, слишком невежественны, косноязычны, а зачастую просто грубы. К тому же днем Сайсё-но тюдзё был занят во Дворце и совершенно не имел досуга, а не станешь ведь приглашать такого монаха к себе в дом вечером для тихой беседы? В принце же благородство сочеталось с величайшим смирением, самые сложные положения Учения он умел разъяснить, используя простые, всем доступные примеры. Возможно, его просветленность и не была столь уж велика, но благородный человек всегда быстрее других проникает душу вещей. Так или иначе, Сайсё-но тюдзё день ото дня все более привязывался к своему наставнику и тосковал, когда придворные обязанности мешали ему навещать его.
Видя, с каким почтением относится юноша к Восьмому принцу, государь Рэйдзэй тоже стал часто писать к нему, и в печальной, всеми забытой горной обители начали появляться люди.
Государь Рэйдзэй время от времени изъявлял свое благоволение богатыми дарами, а уж Сайсё-но тюдзё тем более старался использовать любую возможность, дабы обеспечить принца всем необходимым и для торжественных случаев, и для повседневной жизни.
Так прошли три года. В исходе осени, когда настала пора возносить очередные хвалы будде Амиде, принц переехал в молельню того храма, где жил Адзари, ибо начался лов ледяной рыбы и в его жилище сделалось слишком шумно. Там он намеревался провести семь дней.
Без него девушки совсем приуныли и коротали дни в тоскливом бездействии. Как раз в это время Сайсё-но тюдзё вспомнил, что давно уже не наведывал принца, и однажды ночью, в тот поздний час, когда на небо выплывает луна, тайно отправился в Удзи, взяв с собой лишь нескольких приближенных. Усадьба принца находилась на том берегу реки, который был ближе к столице, а поскольку это позволяло избежать трудностей, связанных с переправой, Сайсё-но тюдзё поехал верхом. Чем дальше в горы, тем плотнее становился туман, дороги почти не было видно, и он пробирался прямо сквозь заросли. Яростные порывы ветра срывали с деревьев листья, и от холодной росы платье его промокло до нитки. Впрочем, мог ли он кого-то винить? Ему редко приходилось бывать в таких местах, унылых и по-своему прекрасных.
Горным ветрам
Не в силах противиться, падает
С листьев роса.
Но, право, еще быстрее
Падают слезы из глаз.
Опасаясь, что крики передовых могут разбудить местных жителей, он призвал своих спутников к молчанию. Дорога вела их мимо бедных изгородей из хвороста, через неизвестно откуда текущие ручьи. Сайсё-но тюдзё старался производить как можно меньше шума, но благоухание, исходившее от его платья, скрыть было нельзя, и, когда ветер разносил его по сторонам, люди просыпались, изумленные: «Кто там в лугах…» (245).
С каждым шагом все явственнее слышались тоскливые звуки струн, но на каком инструменте играли, различить было невозможно.
От Адзари юноша знал, что принц часто музицирует вместе с дочерьми, однако до сих пор ему не приходилось слышать даже знаменитое китайское кото, которым, как ему говорили, в совершенстве владел принц. «Вот и повезло наконец!» – подумал он, въезжая во двор. Теперь было ясно слышно, что играют на бива. Мелодия в тональности «одзики» не представляла собой ничего особенного, но юноше – то ли из-за непривычной обстановки, то ли по какой другой причине – показалось, что он никогда не слышал ничего подобного. Даже звуки, издаваемые плектром при его обратном движении, поражали необыкновенной чистотой и яркостью.
Когда же смолкло бива, раздались проникающие до глубины души нежные звуки кото «со».
Сайсё-но тюдзё остановился, восхищенный, ему хотелось слушать еще и еще, но тут его приметил один из сторожей – грубый, неуклюжий старик.
– Господин принц изволил уехать в храм, – сообщил он, приблизившись. – Я немедля пошлю за ним.
– Для чего? Стоит ли отрывать его от службы, срок которой и без того близится к концу? Передайте лучше барышням, что я промок от росы и весьма сожалею о том, что принужден возвращаться, так и не увидевшись с принцем. Одно слово участия, и я почувствую себя вполне вознагражденным.
– Передам тотчас, – осклабившись, сказал сторож и повернулся, чтобы уйти, но Сайсё-но тюдзё остановил его.
– Ах нет, постойте! Мне говорили, что дочери принца прекрасные музыкантши, и я всегда мечтал их послушать. Подумайте, дождусь ли я в другой раз такого случая? Нельзя ли мне спрятаться где-нибудь? Я бы не хотел своим неожиданным вторжением…
Лицо юноши, благородство его манер не могли не очаровать даже этого невежественного простолюдина…
– Когда никто не слышит, барышни готовы играть целыми днями, – отвечает он. – Но стоит приехать кому-нибудь из столицы, даже человеку самого низкого звания, они ни за что не дотронутся до кото. Господин принц изволит скрывать, что дочери живут вместе с ним, он не желает, чтобы мир узнал об их существовании…
– Что за странный способ скрывать, – улыбается в ответ Сайсё-но тюдзё. – Весь мир только и говорит что о редкостной красоте дочерей принца. Так или иначе, я надеюсь на вашу помощь. Я не из тех, кто в угоду собственным прихотям готов на любое безрассудство. В этом вы можете быть уверены. Но невольно предполагаешь какую-то особенную прелесть в женщинах, живущих в подобном месте.
– Ах, я не смею! – говорит сторож. – Меня станут бранить.
Все же он показал юноше дорогу к стоящему особняком и отделенному от остального дома бамбуковой изгородью флигелю. Спутников гостя сторож устроил на западной галерее.
Приоткрыв калитку, за которой угадывались жилые покои, Сайсё-но тюдзё увидел неподвижно сидящих дам, которые, подняв занавеси, любовались прекрасной, плывущей сквозь туман луной. У самых перил сидит, дрожа от холода, худенькая девочка-служанка в мятом, поношенном платье, а рядом – взрослая дама, одетая ничуть не лучше. В глубине покоев помещаются дочери принца. Перед одной из них, наполовину скрытой столбом, лежит бива, она задумчиво вертит в руке плектр. Как раз в этот миг луна, внезапно выплыв из-за туч, ярким сиянием озаряет сад.
– Похоже, что можно приманить луну не только веером, но и плектром, – говорит девушка, обратив к луне лицо, пленяющее яркой, свежей красотой. Рядом, склонившись над кото, сидит ее сестра.
– Я слышала, что однажды плектром пытались выманить зашедшее солнце, – улыбаясь, отвечает она. – Но ты, как видно, нашла ему иное применение.
Светлое спокойствие дышит в ее тонких, благородных чертах.
– Возможно, у меня ничего и не выйдет, но вряд ли ты станешь утверждать, что плектр не имеет к луне решительно никакого отношения.
Так болтали они о разных пустяках, и Сайсё-но тюдзё был совершенно очарован. Он и помыслить не мог, что у принца такие прелестные дочери. В старинных повестях, которые иногда читали в его присутствии молодые дамы, часто описывались подобные случаи, но Сайсё-но тюдзё всегда относился к ним с недоверием, полагая, что в действительности такого не бывает. И вот нечто подобное приключилось с ним самим. «Можно ли было предугадать, что в столь унылом месте…» – думал он, и сердце его трепетало.
К сожалению, из-за густого тумана трудно было разглядеть как следует… «Ах, вот если бы луна выглянула еще раз…» – вздохнул Сайсё-но тюдзё, но тут кто-то вошел в покои и, очевидно, сообщил сестрам, что в доме чужие, – во всяком случае, они опустили занавеси и скрылись внутри. При этом они не обнаружили ни малейшего замешательства, в их неспешных, полных достоинства движениях было столько изящества, что Сайсё-но тюдзё почувствовал себя окончательно плененным. Все произошло так быстро и незаметно, что он не услышал даже шелеста платьев.
Тихонько отойдя от изгороди, он отправил в столицу гонца с просьбой прислать за ним карету.
– Жаль, что принца нет дома, – сказал он все тому же сторожу. – Но я рад, что сумел наконец удовлетворить свое любопытство. Не передадите ли барышням, что я здесь? Когда б я мог хотя бы пожаловаться им на то, что промок до нитки…
И сторож послушно отправился к сестрам.
У девушек и мысли не было, что Сайсё-но тюдзё их видел. Но он мог случайно подслушать их разговор – одного этого было довольно, чтобы смутить их покой. Они припомнили, что в какой-то миг ветер донес до них неизъяснимо сладостное благоухание, и растерялись еще больше. Право, им следовало быть осторожнее!
Дама, которой Сайсё-но тюдзё передал письмо, очевидно, не имела опыта в подобных делах, поэтому, рассудив, что в сложившихся обстоятельствах не стоит заботиться о приличиях – все хорошо в свое время, – он под прикрытием тумана прошел к занавесям и сел перед ними. Дамы весьма провинциальной наружности, не сразу сообразив, что ему сказать, неумело захлопотали, устраивая для него сиденье.
– Вы должны понять, насколько обидно оставаться мне здесь, перед занавесями, – с важным видом сказал юноша. – Будь мои чувства мелки и случайны, я вряд ли приехал бы сюда, ведь горные тропы так опасны… Подумайте, стоит ли вам пренебрегать мною? Впрочем, смею надеяться, что в будущем, после того как много раз пройду я по этой росистой тропе, вы сумеете по достоинству оценить мои чувства.
Увы, среди молодых дам не нашлось ни одной, которая могла бы достойно ответить ему. Растерявшись, они стали звать на помощь даму постарше, отдыхавшую во внутренних покоях, но, опасаясь, что промедление произведет на гостя дурное впечатление, Ооикими ответила сама.
– Слишком многое еще недоступно нам в этом мире, так стоит ли притворяться, что мы все понимаем? – говорит она.
Голос у нее благородный, но такой тихий, что Сайсё-но тюдзё едва разбирает слова.
– К сожалению, люди теперь предпочитают делать вид, будто им неведомы горести мира, даже если на самом деле это не так. По-видимому, и вы не являетесь исключением. Досадно, право. Вы изволите жить рядом с человеком, которого душа «неизменно ясна и невозмутима» (390), мне казалось, что, имея такого наставника, нетрудно проникнуть в сокровенные тайны мира, а тем более понять, мелки или нет чувства, тревожащие мою душу. Поверьте, я далек от суетных помышлений, обычных для большинства людей. Некоторые стараются нарочно пробудить их во мне, однако я достаточно тверд, чтобы противостоять им. Впрочем, вы должны были слышать об этом. Но жизнь моя одинока и тосклива. Я почту за счастье, если вы согласитесь иногда беседовать со мной о делах этого мира. Быть может, это скрасит и ваше унылое существование.
Смущенная такими речами, Ооикими не знала, что отвечать. Тут появилась пожилая дама, которую наконец удалось разбудить, и девушка поручила ей вести разговор. Дама повела себя бесцеремонно.
– Какое неуважение! – вскричала она. – Неужели нельзя было выбрать для такого гостя место получше? Следовало ввести его за занавеси. Эти молодые дамы ничего не смыслят в приличиях. – Услыхав ее резкий, старческий голос, сестры совсем растерялись. – Где это видано? – продолжала она весьма развязным тоном. – Как будто господин принц не принадлежит уже к людям этого мира. Никому до него нет дела, никто не приезжает сюда его навестить, хотя многим это можно было бы вменить в обязанность. Вы же так добры к нему, что даже мое глупое сердце преисполнено благодарности. А о барышнях и говорить нечего. Просто они слишком робки и не решаются…
Такая бесцеремонность удивила гостя, но в остальном дама показалась ему вполне достойной особой.
– Рад это слышать, – ответил он. – Вы разрешили мое недоумение. Значит, я могу надеяться, что барышни меня понимают?
Дама тихонько выглянула из-за занавеса. Близилось утро, и очертания предметов были уже ясно различимы. Сайсё-но тюдзё сидел, облокотившись на скамеечку-подлокотник, одет он был довольно скромно, и его охотничье платье совершенно промокло от росы. Воздух был напоен удивительным ароматом, казалось не принадлежащим этому миру. Старая женщина заплакала.
– О, я так боялась, что вы сочтете меня просто дерзкой старухой,– проговорила она. – Потому и молчала до сих пор, хотя все эти годы жила надеждой, что когда-нибудь мне представится случай рассказать вам эту печальную старую историю. Я молилась об этом, и не потому ли судьба оказалась ко мне благосклонной? Как я рада, что наконец… Но, увы, свет меркнет в глазах, я не могу говорить…
Как жалка была ее дрожащая фигура! Сайсё-но тюдзё знал, что пожилые люди слезливы, но здесь явно было что-то другое.
– Я уже столько раз бывал здесь, – сказал он, – но ни от кого не слышал и слова участия и в одиночестве пробирался по росистым тропам. Что за счастливый случай! Говорите же все, ничего не скрывая.
– О да, такого случая мне больше не дождаться. Да и кто знает, сколько мне еще осталось жить? В моем возрасте никто не может быть уверен в том, что доживет до утра. Так что медлить не стоит. Будет лучше, если вы все-таки узнаете о моем существовании… До меня дошел слух, что скончалась женщина по имени Кодзидзю, которая прислуживала когда-то в доме на Третьей линии. Увы, многие из тех, кто был близок мне в дни моей молодости, покинули уже этот мир. На склоне лет оставшись одна, я переехала из далекой провинции в столицу и, воспользовавшись старыми связями, поступила на службу к Восьмому принцу. Это было пять или шесть лет тому назад. Разумеется, вы об этом не знали. Но, может быть, вам случалось слышать о покойном Уэмон-но ками, старшем брате нынешнего Адзэти-но дайнагона? Столько долгих лет прошло со дня его кончины, а мне кажется, что это было только вчера, и даже рукава не успели просохнуть… А между тем я могу сосчитать по пальцам все эти годы, промелькнувшие мимолетным сном. Вот и вы уже выросли и стали важным вельможей.
Да… Так вот, кормилицей покойного Уэмон-но ками была моя мать. Меня же называли тогда госпожой Бэн. Я тоже удостоилась чести прислуживать господину Уэмон-но ками и весьма к нему привязалась. Мое положение в доме было совершенно ничтожным, но очень часто именно мне он открывал чувства и мысли, зарождавшиеся в его душе. Однажды, когда господин сделался так слаб, что в исходе болезни можно было не сомневаться, он изволил призвать меня к своему ложу и изъявил последнюю волю. Кое-что из сказанного им я почитаю долгом довести до вашего сведения. Теперь вы знаете достаточно, а если пожелаете узнать остальное, когда-нибудь я продолжу свой рассказ. Теперь это не совсем удобно, вот и молодые дамы уже переглядываются, удивляясь моей болтливости. Что ж, они правы…
И женщина замолчала, не решаясь продолжать.
Сайсё-но тюдзё был потрясен. Уж не бредит ли она? Или, подобно вещунье-прорицательнице, произносит слова, не зависящие от ее собственной воли? Но женщина явно говорила именно о том, что давно уже было предметом его мучительных сомнений, поэтому ему страстно хотелось услышать ее рассказ до конца. Однако они были не одни и, дабы не возбуждать подозрений… К тому же проводить ночь в покоях дочерей принца, слушая разные старые истории, было не совсем прилично, особенно если учесть, что его принимали здесь впервые.
– К сожалению, я понял далеко не все, но я крайне признателен вам за то, что вы заговорили о моем прошлом. Надеюсь когда-нибудь услышать и остальное. Но туман рассеивается, а я слишком дурно одет, чтобы показываться благородным особам. Поэтому, к моей величайшей досаде, я принужден покинуть вас.
Он поднялся, собираясь уходить, и как раз в этот миг до их слуха донесся негромкий колокольный звон. Звонили в том самом храме, где сейчас находился принц.
Горы все еще тонули в густом тумане. Над вершинами нависали грядой восьмислойные облака (392), и, как ни далеко может видеть сердце (391), трудно было представить себе, что где-то там за ними… Какими же одинокими должны чувствовать себя дочери принца! Наверное, нет на свете таких печальных мыслей, какие не посетили бы их. И стоило ли удивляться тому, что они так робки?
– В предутренней мгле
Не видно дороги в столицу.
Окутал туман
Тропу на горе Макино,
По которой пришел я сюда.
Какая тоска… – Гость медлил в нерешительности. Даже ко всему привычные жители столицы и те восхитились бы, увидев его в этот миг, а уж о здешних дамах и говорить нечего. Судя по всему, они снова не знали, что ответить, и наконец послышался тихий голос Ооикими:
– Над этой тропой,
К горным вершинам ведущей,
Тучи клубятся.
А теперь плотной стеною
Стал на ней осенний туман.
Немудрено вообразить, как был растроган Сайсё-но тюдзё, услыхав, что невольный вздох сорвался с ее губ. Он не находил в этой горной местности ничего привлекательного, но, преисполненный жалости к столь юным особам… Однако небо все больше светлело, и, не желая, чтобы его видели в скромном охотничьем платье, он сказал:
– Вы не поверите, как жаль мне расставаться с вами. Я ведь так многого не успел сказать… Остается надеяться, что потом, когда мы лучше узнаем друг друга… Мне бы не хотелось только, чтобы вы принимали меня за обычного искателя приключений. Да, откровенно говоря, я рассчитывал на большее сочувствие…
Перейдя в западные покои, приготовленные для него сторожем, Сайсё-но тюдзё некоторое время сидел там, любуясь окрестностями.
– Слышите, как шумят рыбаки на настилах? – переговаривались между собой его спутники, как видно понимавшие толк в рыбной ловле. – Какой недовольный у них вид! Похоже, что рыба и та сюда не заходит.
Рыбаки же занимались вседневными своими трудами: собирали хворост, грузили его в утлые челны и сновали в них по реке – туда, обратно… Глядя, как волны подбрасывают их ненадежные суденышки, Сайсё-но тюдзё невольно подумал: «Сколь превратна жизнь любого человека, в этом мире живущего. Величайшее заблуждение полагать, что я наслаждаюсь покоем в драгоценных хоромах, а не качаюсь в волнах точно так же, как эти жалкие рыбаки…»
Приказав принести себе тушечницу, он написал:
«Я в душу проник
Девы, век коротающей свой
У моста Удзи.
Ладья проплыла, и на платье
Мне брызги упали с шеста… (393, 394).
Представляю себе, как тоскливо Вам теперь…»
Письмо это Сайсё-но тюдзё вручил все тому же сторожу, который поспешил отнести его сестрам. Старик дрожал от холода, и вид его возбуждал невольную жалость. Ооикими боялась, что благовония, которыми пропитала она свое послание, покажутся гостю слишком простыми, но, поскольку в таких случаях ценится прежде всего умение ответить быстро…
«Рыбачья ладья
Снует по реке Удзи
Ночью и днем.
Блекнут мои рукава
От нескончаемых брызг.
Увы, и сама я „в волнах качаюсь…“» (394) – написала она изящным почерком, и мог ли Сайсё-но тюдзё остаться равнодушным?
«Да она – само совершенство!» – невольно подумал он.
Тут из столицы прибыла карета, и люди, готовясь к отъезду, засуетились вокруг. Позвав сторожа, Сайсё-но тюдзё сказал:
– Я непременно навещу вас снова, когда вернется принц.
Сбросив с плеч мокрое платье, он поднес его старику, а сам облачился в привезенное из столицы носи.
С тех пор мысли Сайсё-но тюдзё то и дело возвращались к рассказу старой Бэн. Не мог он забыть и дочерей принца, которых красота превзошла его ожидания. «Сколь все же трудно отказаться от мира», – думал он, чувствуя, что решимость его значительно поколебалась. Разумеется, он не преминул написать к ним.
Не желая, чтобы послание походило на любовное, Сайсё-но тюдзё выбрал лист толстой белой бумаги и долго подбирал кисть. Почерк его был безупречен.
«К моему величайшему сожалению, – писал он, – я не успел сказать Вам всего, что хотел… Впрочем, наверное, Вы и без того сочли меня слишком дерзким. Смею надеяться, что впредь Вы согласитесь принимать меня без особых церемоний. Мне известно, когда Ваш почтенный отец возвращается из горной обители, может быть, к тому времени рассеется и этот унылый туман…»
Отвезти письмо Сайсё-но тюдзё поручил человеку по прозванию Укон-но дзо, наказав передать его прислуживающей в доме старой даме.
Представив себе дрожащую от холода фигуру старика сторожа, Сайсё-но тюдзё послал ему несколько шкатулок с разными лакомствами.
На следующий день он отправил гонца и в горную обитель, вручив ему множество свертков шелка и вату. «В пору осенних бурь живущим в горах монахам особенно тоскливо и одиноко, – подумал он. – К тому же принц должен достойно вознаградить их».
В самом деле, в то утро как раз кончались службы, и принц смог оделить шелками, ватой и монашескими одеяниями всех участвовавших в обрядах монахов.
Сторож же, едва Сайсё-но тюдзё уехал, поспешил облачиться в подаренные ему одежды: великолепный охотничий кафтан и нижнее платье из белого узорчатого шелка, но его непривлекательная наружность, которую переменить было, увы, невозможно, составляла столь резкую противоположность с этим прекрасным, упоительно благоухающим нарядом, что никто не мог равнодушно пройти мимо: одни громко восхищались, другие не менее громко бранились. Так что старик и сам был не рад подарку, тем более что, куда бы он ни пошел, к нему тотчас устремлялись все взоры. Раздосадованный, он попытался уничтожить запах, возбуждающий всеобщее любопытство, но тщетно – запах оказался таким стойким, что его не удалось даже смыть.
Сайсё-но тюдзё был в восторге от изящного и вместе с тем искреннего ответа Ооикими. Разумеется, дамы не преминули рассказать принцу о полученном письме и даже показали ему его, но он ничуть не удивился.
– А что здесь такого? Только вряд ли господину Сайсё-но тюдзё понравится, если вы станете обращаться с ним как с обычным поклонником. Ведь он не похож на нынешних молодых людей. Однажды я позволил себе намекнуть ему, что, мол, когда меня не станет… Вот он и запомнил.
Принц поспешил отправить Сайсё-но тюдзё письмо с изъявлениями благодарности за дары, которых оказалось слишком много для горной обители, и тот подумал, что неплохо было бы снова съездить в Удзи. Вспомнив, что Третий принц давно уже мечтает о том, как бы встретить где-нибудь в горной глуши никому не ведомую прелестную особу, он решил возбудить его любопытство и вот как-то вечером зашел к нему.
Сначала беседа их шла по привычному руслу, потом в какой-то связи Сайсё-но тюдзё упомянул о принце из Удзи и подробно описал тот рассвет, когда случай помог ему… Принц Хёбукё слушал внимательно, не скрывая волнения. Довольный тем, что его ожидания оправдались, Сайсё-но тюдзё продолжил свой рассказ, чтобы уже наверняка поразить воображение друга.
– Почему же вы не показали мне ее письма? – попенял ему принц. – Я бы на вашем месте…
– Разумеется, вы бы на моем месте… Странно только, что до сих пор я не видел ни одного из полученных вами писем, а ведь их, я знаю, немало. Впрочем, это дело стороннее. Я хорошо понимаю, что не мне, жалкому затворнику, становиться полновластным владельцем того горного жилища. Потому-то я и хотел показать его вам. Единственное, что беспокоит меня, – каким образом вы будете туда ездить. Ведь лишь такие ничтожные особы, как я, вправе сами располагать собой. Должен вам сказать, что, путешествуя по столь глухим уголкам, можно и в самом деле встретить немало примечательного. Только подумайте, где-нибудь в далекой горной глуши в полном уединении живет прелестнейшая особа, о существовании которой и не подозревает никто… Признаюсь, раньше я относился к дочерям принца с некоторым предубеждением и даже никого о них не расспрашивал, полагая, что в доме отшельника не может быть женщин, достойных внимания. Но если меня не обманул тот неясный предутренний свет, их красота безупречна. Держатся же они с достоинством, лучшего и желать нечего.
Рассказ о девушках из Удзи воспламенил воображение принца Хёбукё и возбудил в душе его что-то вроде ревности. Дочери Восьмого принца должны быть истинно прекрасны, если даже Сайсё-но тюдзё, увидев их, лишился покоя.
– О, прошу вас, узнайте о них побольше! – просит принц, сгорая от нетерпения и кляня свое высокое звание, мешающее ему произвольно располагать собой.
– Разумно ли так волноваться из-за женщин? – отвечает Сайсё-но тюдзё, дивясь его пылкости. – По-моему, мир не стоит того, чтобы связывать себя с ним хотя бы ненадолго. Потому-то я и бегу всех привязанностей, даже ни к чему, казалось бы, не обязывающих. Я не вправе потворствовать своим прихотям, если они ставят под угрозу осуществление моего главного замысла.
– По-моему, вы слишком много на себя берете, – смеется принц. – Не довольно ли высокопарных проповедей? Посмотрим, что вы потом скажете.
А Сайсё-но тюдзё все не мог забыть слов, оброненных старой прислужницей, безотчетная печаль владела его сердцем, и прекраснейшие, совершеннейшие из женщин не способны были взволновать его.
Настала Десятая луна, и на Пятый или Шестой день Сайсё-но тюдзё снова собрался в Удзи.
– Сейчас самое время, чтобы посмотреть на лов ледяной рыбы, – говорили его приближенные.
– Но стоит ли нам, ничтожным мотылькам, услаждать свои взоры ловлей рыбы? – возразил Сайсё-но тюдзё. – Кто знает, чей век короче?
Решительно отказавшись от пышной свиты, он выехал налегке в простой карете с плетеным верхом, облаченный в скромное, без узоров платье, сшитое нарочно для этого случая.
Радостно встретив дорогого гостя, Восьмой принц принялся потчевать его местными лакомствами. Когда же наступил вечер, они устроились возле светильника и до утра не смыкали глаз, слушая, как спустившийся с гор Адзари толковал особенно сложные места из прочитанных ранее текстов.
С реки дул холодный ветер, срывал листья с деревьев, но и шелест листьев, и плеск воды рождали в душе не светлую печаль, а глубокое уныние. «Скоро рассвет», – подумал Сайсё-но тюдзё и, невольно вспомнив свой прошлый приезд сюда, постарался перевести разговор на музыку, очарованию которой так подвластно человеческое сердце.
– В прошлый раз, когда я блуждал в предрассветном тумане, – сказал он между прочим, – до слуха моего донеслась какая-то прекрасная мелодия. К сожалению, она слишком быстро оборвалась, и с тех пор я только и помышляю о том, как бы услышать ее полностью.
– О, меня давно уже не волнуют ни краски, ни ароматы этого мира, – ответил принц, – и я забыл все слышанные прежде мелодии.
Тем не менее он велел дамам принести китайское кото.
– Боюсь, что теперь мне не пристало… Но, пожалуй, я сумел бы подыграть, если бы кто-нибудь начал, – добавил он и предложил гостю бива.
Взяв инструмент, Сайсё-но тюдзё принялся его настраивать.
– Трудно поверить, что именно это бива слышал я тогда, на рассвете. В его звуках почудилось мне что-то особенное… – сказал он, не решаясь играть.
– Не стоит смеяться над нами, – смутился принц. – Да и от кого мои дочери могли перенять приемы, достойные вашего слуха?
Принц пробежался пальцами по струнам, и они запели так трогательно и так печально, что у Сайсё-но тюдзё невольно сжалось сердце. Впрочем, не оттого ли, что пению струн вторил шум ветра в кронах горных сосен?
Делая вид, что ничего не помнит, принц неуверенно начал наигрывать весьма приятную мелодию, но скоро отложил кото.
– Иногда совершенно случайно до меня долетают звуки кото «со», – сказал он. – Позволю себе заметить, что особа, на этом инструменте играющая, сумела достичь немалых успехов, хотя я всегда пренебрегал ее образованием. Мои дочери играют так, как велит им сердце, и только речные волны вторят им. Разумеется, при таком обучении вряд ли можно усвоить мелодии, достойные слуха истинного ценителя.
Тем не менее он попросил дочерей сыграть для гостя.
– О нет, – отвечали они. – Довольно и того, что господин Сайсё-но тюдзё подслушал нас в то утро… Нам слишком стыдно.
Наотрез отказавшись играть, девушки удалились во внутренние покои. К величайшему разочарованию Сайсё-но тюдзё, принцу так и не удалось уговорить их. Он очень смутился, понимая, что дочери могут показаться гостю дурно воспитанными провинциалками.
– Я растил дочерей один, – признался он, – стараясь, чтобы никто не узнал об их существовании. Но жить мне осталось немного. Не сегодня завтра… Меня беспокоит, что дочери, у которых вся жизнь впереди, останутся одни и принуждены будут влачить жалкое существование. Именно это и мешает мне отречься от мира.
Сердце Сайсё-но тюдзё дрогнуло от жалости.
– Вы сами понимаете, что я не вправе принимать на себя обязательства, которые позволили бы мне открыто покровительствовать этим юным особам, – ответил он. – Но я почту за счастье, если они согласятся без церемоний обращаться ко мне за помощью. Не знаю, надолго ли я задержусь в этом мире, но, пока я жив, ваши дочери не останутся непризренными.
– О, вы и вообразить не можете, как я вам благодарен, – растрогался принц.
Утром, когда принц удалился для молитв, Сайсё-но тюдзё призвал к себе ту старую даму, с которой он разговаривал в прошлый раз. Ее называли госпожа Бэн, и она прислуживала дочерям принца. Лет ей было чуть меньше шестидесяти, но держалась она с достоинством.
Обливаясь слезами, госпожа Бэн рассказала гостю о том, как покойный Уэмон-но ками от тоски занемог тяжкой болезнью, которая в конце концов и оборвала его жизнь. Увы, эта старинная история была так печальна, что даже человек, не имеющий к ней никакого отношения, не мог бы слушать ее без волнения, а уж Сайсё-но тюдзё…
Долгие годы жестокие сомнения терзали его душу, и, не имея средств узнать истину, он молил Будду, чтоб тот просветил его. Неужели его молитвы были наконец услышаны? Право, мог ли он ожидать, чтобы здесь… Не сон ли это? Слезы потоком текли по его лицу.
– Неужели остались еще люди, которым известны эти обстоятельства? – спросил он. – Какой позор! Впрочем, можно ли было предполагать… Очевидно, многие говорят об этом. Хотя, признаюсь, до сих пор мне ни разу не приходилось слышать ничего подобного.
– Никто, кроме Кодзидзю и меня, об этом не знает, – плача, отвечала дама. – Мы же молчали. При всей незначительности своего положения я удостоилась чести быть самой близкой прислужницей господина У эмон-но ками. Я не отходила от него ни днем, ни ночью и быстро проникла его тайну. Только мы с Кодзидзю и были посредницами. О, господин нечасто писал к принцессе, лишь тогда, когда сдавленное в груди чувство просилось наружу и он не в силах был более его сдерживать. Но, увы, все это слишком печально, и стоит ли останавливаться на частностях? Когда жизнь его приблизилась к своему пределу, он обратился ко мне с последней просьбой. Как страдала я все это время, не имея средства выполнить ее! Ведь возможности столь ничтожной особы весьма ограниченны… Я не очень прилежна в молитвах, но я никогда не забывала просить Будду о том, чтобы он помог мне передать вам слова господина. Да, теперь я знаю, что Великий Будда истинно изволит пребывать в нашем мире. У меня есть для вас кое– какие бумаги… Теперь мне не надо их сжигать. Я так боялась, что после моей кончины – а разве можно знать, когда придет конец? – в мире станет известно… Какой надежды исполнилось мое сердце, когда начали вы навещать принца! Черпая силы в этой надежде, я стала ждать… И вот… О, я уверена, что наша встреча не случайна.
Постепенно она рассказала Сайсё-но тюдзё все, что было связано с его рождением:
– Вскоре после кончины Уэмон-но ками моя мать занемогла и покинула этот мир. Надев одно на другое одеяния скорби, я целыми днями оплакивала ушедших. Тут один дурной человек, давно уже обо мне помышлявший, обманом увез меня на берега Западных морей , и я потеряла всякую связь со столицей. Человек этот тоже умер, и вот более чем через десять лет я вернулась обратно с таким чувством, словно попала в другой мир. По отцовской линии я связана с домом Восьмого принца и с детства поддерживала сношения с его домочадцами, поэтому и решила поступить на службу к его дочерям. Правда, сначала предполагалось, что я пойду в услужение к нёго из дворца Рэйдзэй, которую знала с давних пор, но, увы, для такого блестящего окружения я была слишком жалка. Вот так и стала я «трухлявым пнем, доживающим в горной глуши…» (395). Когда скончалась Кодзидзю? Не знаю… Немного осталось в мире людей, с которыми я была близка в молодые годы, все они опередили меня. А я лишь сетую на судьбу, обрекшую меня на одинокую старость, и все никак не могу расстаться с этим миром.
Но вот и ночь подошла к концу.
– Право, эта старая история бесконечна, – вздохнул Сайсё-но тюдзё. – Но мы еще вернемся к ней. Надеюсь, нам удастся поговорить в другом, более спокойном месте, где никто не будет нам мешать. Теперь я припоминаю, что моей матери в самом деле прислуживала дама, которую называли Кодзидзю. Мне было лет пять или шесть, когда она внезапно стала страдать от болей в груди и очень скоро скончалась. Увы, не встреться я с вами, мне пришлось бы уйти из этого мира обремененным тяжким грехом.
Госпожа Бэн вручила ему зашитые в мешочек бумаги, туго свернутые и пропахшие плесенью.
– Теперь вы можете уничтожить их сами. Понимая, что жить ему осталось совсем немного, господин собрал все эти письма и отдал мне. Я надеялась, что смогу каким-то образом встретиться с Кодзидзю и передать их ей для принцессы. Но, увы, мы так больше и не увиделись. Не моя это была вина, но мысль о невыполненном долге тяготила меня все эти годы.
Приняв мешочек с письмами, Сайсё-но тюдзё спрятал его, стараясь ничем не выдать своего волнения. Он знал, как болтливы бывают старые люди, и боялся, что госпожа Бэн, не устояв перед искушением, расскажет кому-нибудь эту поистине невероятную историю. Правда, она поклялась, что не проронит ни слова, но мог ли он быть уверен?..
Скоро гостю принесли утренний рис.
– Вчера я был свободен от своих обязанностей, – сказал он принцу, – но сегодня во Дворце кончается срок Удаления от скверны. Кроме того, я должен заехать к государю Рэйдзэй, дабы справиться о здоровье Первой принцессы, которая, кажется, занемогла. Боюсь, что в ближайшие дни я буду очень занят. Но как только освобожусь, сразу же приеду к вам. Надеюсь увидеться с вами раньше, чем упадут с деревьев алые листья.
– О, каждое ваше появление словно луч света, разгоняющий унылый сумрак этих гор… – ответил принц, не зная, как выразить свою благодарность.
Вернувшись домой, Сайсё-но тюдзё прежде всего достал мешочек, полученный от госпожи Бэн, и принялся его рассматривать. Мешочек был сшит из узорчатого китайского шелка и перевязан тонким шнурком с печатью Уэмон-но ками. В верхней его части виднелась надпись: «Госпоже…» Нетрудно вообразить, с каким волнением Сайсё-но тюдзё развязал его.
Внутри оказалось пять или шесть листков разноцветной бумаги, исписанных рукой Третьей принцессы, – очевидно, ответы на письма Уэмон-но ками. Кроме того, там было еще несколько листков бумаги, на которых рукой Уэмон-но ками было написано: «Болезнь моя тяжела, и, как видно, очень скоро… Мне трудно писать, но, поверьте, сердце мое с неодолимой силой влечется к Вам. О, зачем переменили Вы обличье?»
Письмо было довольно бессвязным, дрожащие знаки напоминали птичьи следы:
«Ты от мира тщеты
Отреклась, чередою унылой
Текут твои дни,
Но разве не горше тому,
Кто глядит на тебя издалёка?..» (396).
В конце же было написано вот что:
«Мне сообщили о радостном событии. Вряд ли стоит беспокоиться за судьбу младенца, и все же…
Будь длинней моя жизнь,
Я бы хоть вчуже увидел,
Как растет та сосна,
Которую втайне от мира
Посадил на дикой скале».
На этом письмо обрывалось. Сверху стояла надпись: «Госпоже Кодзидзю». Обветшавшая бумага была изъедена молью и пахла плесенью, но знаки выделялись ясно и четко, словно только что начертанные. «А если бы это письмо попало в чужие руки?» – ужаснулся Сайсё-но тюдзё.
Взволнованный и опечаленный тем, что ему открылось, он не в силах был ехать во Дворец и прошел в покои матери.
Как всегда спокойная и моложавая, принцесса читала сутру, которую робко отложила, увидев сына.
«Разве осмелюсь я когда-нибудь сказать ей, что мне все известно?» – подумал юноша и решил сохранить эту тайну в своем сердце.
Назад: Бамбуковая река
Дальше: Под деревом сии
