Хозяин дома на Шестой линии (Гэндзи), 39—41 год, – сын имп. Кирицубо и наложницы Кирицубо

Государь из дворца Судзаку (имп. Судзаку) – сын. имп. Кирицубо и наложницы Кокидэн, старший брат Гэндзи

Принц Весенних покоев (будущий имп. Киндзё) – сын имп. Судзаку и наложницы Дзёкёдэн

Третья принцесса (Сан-но мия), 13(14) —15(16) лет, – дочь имп. Судзаку и наложницы Фудзицубо

Тюнагон, Удайсё (Югири), 18—20 лет, – сын Гэндзи и Аои

Госпожа Весенних покоев (Мурасаки), 31—33 года, – супруга Гэндзи

Уэмон-но ками (Касиваги), 23—25 (24—26) лет, – сын Великого министра

Великий министр (То-но тюдзё) – брат Аои, первой супруги Гэндзи

Найси-но ками (Обородзукиё) – наложница имп. Судзаку, бывшая возлюбленная Гэндзи

Принц Хёбукё (Хотару) – сын имп. Кирицубо, младший брат Гэндзи

Садайсё (Хигэкуро) – супруг Тамакадзура

Госпожа Северных покоев в доме Садайсё, госпожа Найси-но ками (Тамакадзура), 25—27 лет, – дочь Великого министра и Югао, приемная дочь Гэндзи

Принц Сикибукё – отец Мурасаки

Обитательница павильона Павлоний, госпожа нёго, нёго Весенних покоев, миясудокоро (имп-ца Акаси), 11 —13 лет, – дочь Гэндзи и госпожи Акаси

Госпожа Акаси, 30—32 года, – дочь Вступившего на Путь из Акаси, возлюбленная Гэндзи

Государь (имп. Рэйдзэй) – сын Гэндзи (официально сын имц. Кирицубо) и Фудзицубо

Государыня-супруга (Акиконому), 30—32 года, – дочь Рокудзё-но миясудокоро и принца Дзэмбо, приемная дочь Гэндзи, супруга имп. Рэйдзэй

Обитательница Западных покоев (Ханатирусато) – возлюбленная Гэндзи

Госпожа Северных покоев из дома на Третьей линии (Кумои-но кари) – дочь Великого министра, супруга Югири

Старая монахиня – мать госпожи Акаси

Отшельник из Акаси (Вступивший на Путь из Акаси) – отец госпожи Акаси

Вскоре после церемонии Высочайшего посещения – да, пожалуй, именно тогда – Государь из дворца Судзаку занемог, и велики были его страдания. Он и раньше не отличался крепким здоровьем, но на сей раз, судя по всему, совершенно пал духом.

– Уже давно поселилось в моей душе желание посвятить себя служению Будде, – сказал он однажды, – но, пока жива была Государыня-мать, я медлил, ибо слишком многое удерживало меня в этом мире. Однако в последнее время словно какая-то неодолимая сила влечет меня... Наверное, близок крайний срок моей жизни.

И Государь начал готовиться к принятию пострига. Детей же у него было пятеро: сын, принц Весенних покоев, и четыре дочери. Матерью одной из них была дочь предыдущего Государя, получившая имя Минамото. Жила она в павильоне Глициний и прозывалась Фудзицубо. Особа эта прислуживала Государю из дворца Судзаку еще в бытность его наследным принцем и могла рассчитывать на самое высокое звание, но, к сожалению, выдвинуться ей не удалось, ибо у нее не оказалось надежного покровителя, да и мать ее, простая кои, была недостаточно родовита. Когда же государыня Кокидэн ввела во дворец Найси-но ками и та, сразу же завоевав расположение Государя, затмила всех прочих дам, обитательнице павильона Глициний и вовсе не на что стало надеяться. Государь в глубине души жалел ее, но весьма скоро обстоятельства вынудили его удалиться на покой, и несчастной не оставалось ничего более, как только сетовать на тщету мирских упований и роптать на собственную участь. Так вот, ее дочь, Третья принцесса, Сан-но мия, была любимицей Государя, предметом его неусыпных попечений. К тому времени, о котором идет речь, ей исполнилось тринадцать или четырнадцать лет. Только о ней и помышлял Государь, только за нее и тревожился. «Что будет с нею, когда, окончательно отвернувшись от мира, заключусь я в горной обители? – спрашивал он себя. – К кому сможет она прибегнуть, оставшись одна?»

Тем временем закончилось строительство храма в Западных горах, и, готовясь к переезду, Государь одновременно торопил с приготовлениями к церемонии Надевания мо. Он пожелал передать Третьей принцессе все самое лучшее, что хранилось во дворце Судзаку, – начиная с драгоценностей и утвари и кончая пустяковыми безделушками.

Тем временем слух о болезни Государя и о его намерении отречься от мира дошел до принца Весенних покоев, и он изъявил желание посетить дворец Судзаку. Принцу сопутствовала мать, нёго Дзёкёдэн. Она никогда не пользовалась благосклонностью Государя, но можно ли было пренебречь особой, которой счастливая судьба определила стать матерью наследного принца? Государь долго беседовал с ней о минувшем. Принц же получил немало советов и наставлений, коими руководясь должен был править миром. Он казался старше своих лет, к тому же опекали его лица значительные и беспокоиться за него не стоило.

– Мне не о чем сожалеть, расставаясь с миром, – говорил Государь, отирая слезы, – единственное, что тревожит меня, – это судьба дочерей. Боюсь, что даже «неизбежная разлука» (26) не освободит меня от этих «пут» (43). Прежде, размышляя о человеческих судьбах, коих свидетелем мне довелось стать, я всегда печалился, видя, сколько неожиданностей подстерегает женщину, как много в ее жизни случайного, как легко может она оказаться в положении жалком, унизительном. Когда мир будет подвластен вам, не оставляйте сестер своими заботами. Некоторые из них имеют надежных покровителей, и за них я спокоен. Но Третья принцесса... Сердце мое сжимается от страха и тревоги, когда я думаю о ее будущем. Она совсем мала и привыкла во мне видеть опору в жизни. Когда покину я этот мир, она останется без всякой поддержки.

Нёго Дзёкёдэн он тоже попросил быть с принцессой поласковее. Но надо сказать, что в те времена, когда мать Третьей принцессы, нёго Фудзицубо, пользовалась большим, чем кто-либо из дам, влиянием при дворе, вызывая жгучую зависть в сердцах соперниц, отношения между двумя нёго были далеко не самые лучшие. Скорее всего матери принца Весенних покоев так и не удалось освободиться от прежней неприязни, и, хотя чувство это не распространялось на принцессу, вряд ли можно было ожидать, что она станет заботливо ее опекать.

Денно и нощно грустил Государь, размышляя о будущем дочери. К концу года ему сделалось хуже, и он уже не изволил выходить из-за занавесей. Ему и раньше время от времени досаждали злые духи, но никогда еще они не преследовали его столь неистово. Государь чувствовал, что жить ему осталось совсем недолго. Хотя и отрекся он от своего звания, многие люди, прежде имевшие в его лице надежного покровителя, прислуживали ему и теперь, находя отраду в его обходительности и утонченности. Разумеется, они всем сердцем жалели Государя и печалились. Часто приходили справиться о его здоровье и из дома на Шестой линии. Узнав, что Гэндзи собирается навестить его лично, Государь возрадовался чрезвычайно и, когда во дворец Судзаку приехал господин Тюнагон, изволил распорядиться, чтобы гостя провели за занавеси, и удостоил его доверительной беседы.

– Много наставлений услышал я от покойного Государя в час, когда истек срок его жизни. Особенно же он просил меня позаботиться о вашем отце и о нынешнем Государе. Но, увы, человек, занимающий высокое положение в мире, несвободен в своих действиях, и, питая к вашему отцу неизменно глубокую привязанность, я тем не менее за ничтожную провинность подверг его наказанию столь суровому, что он вправе был вознегодовать. Однако за все эти годы он ни словом, ни даже взглядом не упрекнул меня. А ведь часто самые мудрые люди теряют самообладание, если под угрозу ставится их собственное благополучие. Ослепленные жаждой мести, они готовы даже на злодеяние... Увы, история знает немало подобных примеров. И в вашем отце многие сомневались, полагая, что неприязнь его ко мне раньше или позже непременно выльется наружу, но, очевидно, ему удалось полностью превозмочь это чувство. Иначе разве стал бы он так заботиться о принце Весенних покоев? Я бесконечно рад тому, что теперь их связывают крепкие узы, позволяющие ему опекать принца по-родственному. К сожалению, от рождения я глуповат, а теперь еще тревога за детей повергает душу во мрак (3)... Я нарочно снял с себя все заботы о принце, ибо слишком велик был страх допустить какую-нибудь оплошность. А по отношению к нынешнему Государю я всегда вел себя так, как завещал покойный отец, и мне отрадно видеть, что исполнилось наконец давнишнее мое желание и новое правление озарило наш век, век Конца Закона, столь ярким светом, что даже предыдущие упущения стали менее заметными. После Высочайшего посещения дома на Шестой линии этой осенью мной овладела тоска по прошлому. Больше всего на свете я желал бы еще раз встретиться с вашим отцом. У меня есть о чем поговорить с ним. Непременно передайте ему, что я прошу его пожаловать лично... – говорит Государь, роняя слезы.

А Тюнагон почтительно отвечает:

– О, я не берусь судить о давних временах... Но с тех пор, как я достиг зрелого возраста и стал служить во Дворце, мне часто приходится сталкиваться с разнообразными житейскими сложностями, и каждый раз я обращаюсь за советом к отцу – как в делах значительных, так и ничтожных. И, поверьте, никогда, даже во время задушевных бесед, располагающих к откровенности, он ни словом не обмолвился о том, что когда-то с ним поступили несправедливо. Напротив, отец считает, что именно он-то и пренебрег последней волей ушедшего Государя, ибо снял с себя обязанности Высочайшего попечителя и в угоду собственному желанию удалился на покой, полностью отстранившись от дел. «Когда Государь из дворца Судзаку правил миром, – часто говорит он, – я был слишком молод и недостаточно опытен. Кроме того, при дворе служило немало мудрых людей, и, к сожалению, мне ни разу не представилось случая показать Государю свою готовность быть ему полезным. Теперь же, когда и я отошел от дел, и Государь живет тихой, спокойной жизнью, я был бы рад навестить его и побеседовать с ним обо всем, что волнует сердце. Но, увы, я по-прежнему несвободен в своих действиях, потому-то за все эти дни и луны...»

Лет Тюнагону чуть меньше двадцати, но держится он с большим достоинством, красота же его в самом расцвете.

Невольно задержав взор на миловидном лице гостя, Государь некоторое время разглядывал его, и тут-то пришла ему в голову тайная мысль: а что, если вверить участь любимой дочери Тюнагону?

– Кажется, вы нашли себе пристанище в доме Великого министра? – говорит он. – До меня доходили слухи о его упорном нежелании пойти вам навстречу, и я очень сочувствовал вам. Рад, что все разрешилось наилучшим образом, хотя, не скрою, у меня есть причины и для досады...

«Что он имеет в виду?» – недоумевает Тюнагон, но тут же догадывается: наверное, речь идет о Третьей принцессе. Разумеется, он слышал, что Государь, имея намерение удалиться от мира, весьма обеспокоен будущим дочери и помышляет лишь о том, как найти для нее надежного попечителя. Но прилично ли показывать Государю, что он проник в его тайные мысли?

– Такому никчемному человеку, как я, трудно отыскать себе опору в жизни, – только и сказал Тюнагон, прежде чем удалиться.

Прислуживающие в покоях дамы, которым удалось разглядеть его сквозь щели в ширмах, не в силах сдержать восхищение.

– Ах, как он хорош! Какое лицо, какие манеры! Никто не может сравниться с ним! – восклицают они, а одна, уже немолодая, замечает:

– И все же ему далеко до отца. Тот в его годы был красивее.

– О да, его красота просто ослепляла... – поддерживают ее другие, и, услышав, Государь говорит:

– Дамы правы. Отец Тюнагона действительно обладал необыкновенной наружностью. Впрочем, ему и теперь нет равных, с годами его красота не только не потускнела, а, наоборот, стала еще лучезарнее. Одного взгляда на него довольно, чтобы понять, почему люди прозвали его Блистательным. Как величественна его поступь, как уверенны движения! Всякий, кто хоть раз видел его во Дворце, согласится, что нет на свете человека прекраснее. Но едва ли не счастливее тот, кто имеет возможность наблюдать его в домашней обстановке, предающегося веселым забавам, блещущего остроумием. Какое-то неповторимое, тонкое очарование проглядывает тогда в его облике. А сколько пленительного изящества во всем, что он говорит, что делает... Так, я не знаю никого, кто был бы достоин стать с ним рядом. Представляю, сколь велики были его заслуги в прошлых рождениях... Он рос во Дворце, Государь, безмерно его любивший, ни в чем ему не отказывал. Право же, он дорожил сыном больше собственной жизни. Можно было ожидать, что тот постарается этим воспользоваться, но нет, юноша всегда держался скромно и, насколько я помню, только в двадцатилетнем возрасте стал советником министра. Да, кажется, так... А еще через год он получил звание государственного советника и чин дайсё. Сын продвигается быстрее, и в этом видится залог дальнейшего процветания их рода. У меня сложилось впечатление, что Тюнагон не уступает отцу ни в одаренности, ни в тонкости душевной. Возможно, я не прав, но мне иногда кажется, что его влияние в мире ничуть не меньше того, каким пользовался когда– то Блистательный Гэндзи.

Взглянув же на принцессу, совсем еще юную, простодушную и восхитительно-прелестную, Государь добавил:

– С какой радостью отдал бы я дочь человеку, способному окружить ее нежными заботами, который, снисходительно взирая на недостатки супруги, терпеливо совершенствовал бы ее душевные качества!

Затем, призвав кормилиц постарше, Государь изволил распорядиться относительно церемонии Надевания мо и между прочим сказал:

– Я был бы счастлив, если б мне удалось отыскать для принцессы мужа, который, сосредоточив на ней свои попечения, воспитал бы ее подобно тому, как министр из дома на Шестой линии воспитал дочь принца Сикибукё. Увы, среди простых людей такого найти трудно. Однако у Государя уже есть супруга, а живущие во Дворце нёго принадлежат к самым высоким семействам. Вряд ли можно надеяться, что принцесса займет при дворе прочное положение, не имея достаточно надежного покровителя. Жаль, что я не догадался поговорить с Тюнагоном раньше, когда он был одинок. Он незауряден уже теперь, несмотря на юный возраст, и, несомненно, его ждет большое будущее.

– Но господин Тюнагон славится своим благонравием, – возразила одна из кормилиц. – Сердце его давно принадлежит дочери Великого министра, и пока никому другому не удавалось привлечь его внимания.

– А теперь, когда осуществилось наконец его желание, поколебать его еще труднее, – поддержала ее другая. – Вот отец его – тот до сих пор старается использовать любую возможность...

– Да, и чаще всего его помышления устремляются к высокородным особам. Говорят, он по-прежнему не забывает бывшую жрицу Камо и часто пишет к ней.

– Так, он неисправим в своем сердечном непостоянстве, и это беспокоит меня, – сказал Государь, а про себя подумал: «А ведь и в самом деле... Конечно, в доме на Шестой линии принцесса будет всего лишь одной из многих, и, возможно, ее ждет немало огорчений, но если Гэндзи согласится заменить ей отца...»

– Вероятно, вы правы. Человек, избравший для дочери путь обычного супружества, вряд ли может рассчитывать на лучшего зятя. О, как хотел бы я прожить остаток дней своих так же, как он, – тихо и спокойно, в полном согласии с желаниями души! Мы связаны узами крови, но, будь я женщиной, я непременно постарался бы сблизиться с ним. Я часто помышлял об этом в молодые годы. И можно ли удивляться, видя, что женщины так легко уступают ему?

И Государь вздохнул, очевидно вспомнив Найси-но ками.

У одной из кормилиц Третьей принцессы – особы, принадлежавшей к довольно знатному семейству, – был брат Сатюбэн, который давно уже прислуживал в доме на Шестой линии и был одним из доверенных лиц Гэндзи. Этот Сатюбэн с особым сочувствием относился к Третьей принцессе и, приходя во дворец Судзаку, всегда справлялся о ней. Как-то раз, беседуя с братом, кормилица рассказала ему о желании Государя.

– Я надеюсь, что вы сумеете при случае сообщить об этом своему господину, – добавила она. – Разумеется, в положении незамужней принцессы нет ничего дурного, но я предпочла бы, чтобы рядом с госпожой был надежный человек, всегда готовый ей помочь. Увы, кроме Государя, нет никого, кто всем сердцем входил бы в ее нужды. Я-то, конечно, останусь с госпожой, но удастся ли мне окружить ее заботами, достойными ее звания? Ведь далеко не все зависит от моей воли, может случиться что-нибудь непредвиденное, и пойдет дурная молва. Что тогда делать? Нет, я буду спокойна лишь в том случае, если положение принцессы определится уже теперь, при жизни Государя. Женская судьба непостоянна, и даже высшие из высших... Так что, как видите, причин для беспокойства у меня немало. К тому же исключительная благосклонность Государя к моей госпоже наверняка возбуждает зависть во многих сердцах... Ах, если б я могла сделать так, чтобы «ни единая пылинка...» (12)

– Да, тут есть о чем поразмыслить, – отвечает Сатюбэн. – Трудно найти более надежного и великодушного человека, чем господин с Шестой линии. Он собрал в своем доме всех женщин, с которыми когда-либо свела его судьба: и тех, к кому питал глубокую привязанность, и тех, которые едва затронули его сердце. Но, как видно, и человеческие чувства небеспредельны – только одна особа владеет всеми его помыслами, ее влияние в доме настолько велико, что многие должны чувствовать себя уязвленными. Впрочем, если принцессе и в самом деле суждено

соединиться с моим господином, вряд ли госпожа Весенних покоев при всей исключительности своего положения сможет соперничать с ней. И все же, кто знает... Боюсь, что причин для волнений будет немало. Я не раз слышал, как господин полушутя сетовал: «В наш век Конца Закона мое благополучие кажется чем-то чрезмерным. В самом деле, я живу, не ведая ни забот, ни печалей, вот только из-за женщин навлекаю на себя осуждение, не говоря уже о собственных огорчениях». И это действительно так.

Среди женщин, живущих под сенью его покровительства, нет ни одной, которая не заслуживала бы этого, будучи слишком низкого происхождения, но все они принадлежат к семействам простых подданных, и положение их незначительно. Рядом с ним нет особы, истинно ему равной. И раз уж возникла необходимость распорядиться судьбой принцессы именно таким образом, почему бы не отдать ее в дом на Шестой линии? Трудно представить себе более достойную чету.

Кормилица, улучив миг, сообщила о том Государю.

– Я намекнула о нашем деле одному человеку, – сказала она, – и он полагает, что в согласии господина с Шестой линии можно не сомневаться. Он будет только рад, ибо таким образом исполнится его давнее желание. И если Государь соизволит принять окончательное решение, этот человек берется стать посредником. Но меня одолевают сомнения. Бесспорно, господин с Шестой линии не оставляет попечениями ни одну из обитательниц своего дома: каждая получает то, на что вправе рассчитывать. Но даже простой женщине неприятно видеть рядом с собой соперниц, имеющих равное с ней право на благосклонность супруга. А тем более принцессе... Можем ли мы поручиться, что ей не придется сетовать на судьбу? К тому же есть немало других людей, которые почли бы за счастье... По-моему, следует все хорошенько обдумать, а потом уже и решать. Нынешние молодые женщины, даже самые благородные, как правило, стремятся к самостоятельности, всякая желает сама располагать собой. Но принцесса слишком неискушенна в житейских делах, ее беспомощность вызывает тревогу. Возможности же прислуживающих ей дам ограниченны. К тому же, как бы опытна ни была служанка, если действия ее не подчинены воле хозяина, трудно избежать неприятностей. Словом, так или иначе, без надежного покровителя положение принцессы будет весьма шатким.

– Вы правы, – отвечает Государь. – Я и сам немало размышлял над этим. Стать супругой простого подданного – незавидная участь для дочери Государя, тем более что высокое рождение не спасает женщину от разочарований и огорчений супружеской жизни. Поверьте, мне мучительно трудно решиться на этот шаг. Но разве лучше положение незамужней принцессы, которая, потеряв близких и лишившись защиты, принуждена жить одна, ни в ком не видя опоры? В старину в сердцах людей было больше почтительности, да и запреты имели над ними большую власть, но в наши дни то и дело слышишь О поступках крайне дерзких, граничащих с грубым насилием. Женщина, еще вчера окруженная спокойствием и довольством в доме благородного отца своего, сегодня по милости какого-нибудь низкого, никчемного вертопраха становится всеобщим посмешищем. Жестоко обманутая сама, она лишает доброго имени ушедшего отца, заставляя его и в ином мире испытывать муки стыда. Таких случаев я знаю много, и, право же, неизвестно еще, что лучше. Каждый человек, высокого он звания или низкого, имеет собственное предопределение, коего никому не дано постичь, и могу ли я не беспокоиться за будущее дочери?

Я глубоко убежден, что самое правильное для женщины – отказаться от собственной воли и слушаться тех, кто ее опекает, независимо от того, хороши их советы или дурны. Может статься, что ее ждет неудача – у каждого ведь свое предопределение, – но по крайней мере ей не придется мучиться сознанием собственной вины. Бывает, что на долю женщины выпадает счастливая судьба и со стороны ее жизнь кажется вполне благополучной, лучшего вроде бы и желать нечего. Однако, если действовала она единственно по своему разумению, втайне от родителей и вопреки их советам, нельзя не осудить ее, ибо нет большего порока для женщины, чем своеволие. Даже простые люди порицают подобное поведение, полагая его слишком легкомысленным. Бывает, впрочем, и так, что женщина неожиданно, сама того не желая, оказывается связанной с человеком, решительно ей неподходящим. Причиной тому чаще всего становится ее собственная беспечность и неразборчивость прислуживающих ей дам. Принцесса совсем еще беспомощна в житейских делах, и ни в коем случае нельзя допускать, чтобы участь ее решалась по произволу прислужниц. Если об этом станет известно в мире, можно ждать любых неприятностей.

Так, Государь не мог не беспокоиться, оставляя принцессу одну, и прислуживающие ей дамы со страхом смотрели в будущее.

– Я надеялся, что буду заботиться о ней до тех пор, пока она не начнет понимать... – продолжал Государь. – Но, увы, скорее всего я не успею даже осуществить давнее свое желание. Так что медлить нельзя. Я не знаю человека надежнее министра с Шестой линии, ибо он постиг душу вещей, и, как ни велико число женщин, в его доме живущих, стоит ли обращать на это внимание? В любом случае многое будет зависеть от самой принцессы. Министр живет спокойной, размеренной жизнью и по праву считается образцом добропорядочности. На него можно положиться с большей уверенностью, чем на кого бы то ни было. Разве сумею я найти лучшего зятя? Разумеется, нельзя не отдать справедливой дани достоинствам принца Хёбукё. Он одних с нами кровей, и пренебрегать им недопустимо. Принц обладает тонкой, чувствительной душой, но боюсь, что ему недостает основательности; всем известно, сколь непостоянен он в своих сердечных привязанностях. Могу ли я доверить ему дочь?

Или Дайнагон, который, видите ли, возымел желание взять на себя ведение домашних дел принцессы. Не исключено, что намерения у него и в самом деле похвальные, но вправе ли мы остановить на нем свой выбор? Не думаю, что принцессе будет приятно иметь столь заурядного супруга. Даже в старину, выбирая зятя, всегда отдавали предпочтение тому, чье значение в мире выше. Разве можно сделать достойный выбор, исходя единственно из готовности будущего зятя сосредоточить на супруге все свои попечения? Увы, этого слишком мало, и разочарование ждет всякого, кто пойдет по такому пути. От Найси-но ками я слышал, что Уэмон-но ками тоже питает к принцессе нежные чувства. По прошествии некоторого времени, когда достигнет он более высоких чинов и займет достойное место в мире, любой отец почтет за честь принять его в свой дом, но пока он слишком молод и положение его недостаточно значительно... Я слышал, что Уэмон-но ками до сих пор живет один, вынашивая весьма честолюбивые замыслы. Он слывет человеком благонравным, обладающим благородной душой и редкими дарованиями, я верю, что его достоинства истинно велики и когда-нибудь он выдвинется настолько, что станет опорой правлению. И все же я сомневаюсь, что для моей дочери...

Озабоченный судьбой Третьей принцессы, Государь совершенно забыл о ее сестрах, и никто не докучал им своими искательствами.

Удивительно, как быстро стало известным в мире все то, о чем тайно шептались между собой Государь и кормилица. Узнав о предмете их разговора, многие столичные мужи устремили к принцессе свои помышления. А вот что думал и говорил Великий министр:

– Наш Уэмон-но ками до сих пор живет один, решив, что лишь принцесса крови станет его супругой. Поскольку Государь подумывает о зяте, неплохо было бы и нам замолвить словечко за сына. Ежели Государь окажет ему благосклонность, это союз будет для нас великой честью и радостью.

И министр попросил супругу прибегнуть к посредничеству госпожи Найси-но ками, которая приходилась ей младшей сестрой. А уж та призвала на помощь все свое красноречие, дабы склонить Государя к согласию.

Принц Хёбукё, потерпев неудачу с особой, ставшей госпожой Северных покоев в доме Садайсё, по-прежнему жил в одиночестве, ибо, намереваясь отчасти уязвить тем самым ту, что некогда была предметом его помышлений, не желал останавливать свой выбор на обыкновенной женщине. Так мог ли он остаться равнодушным, узнав о намерениях Государя из дворца Судзаку? Разумеется, Третья принцесса целиком завладела его помыслами.

Дайнагон, давно уже исполнявший во дворце Красной птицы обязанности главного управляющего, был одним из самых преданных приближенных Государя и пользовался полным его доверием. Понимая, что, после того как Государь удалится в горную обитель, Третья принцесса останется одна, без всякой опоры, Дайнагон всеми силами старался добиться благосклонности Государя, особо обращая внимание его на то обстоятельство, что никто другой не сумеет окружить, принцессу столь нежными заботами.

Знал о намерениях Государя из дворца Судзаку и Тюнагон, причем знал не понаслышке, как другие, а от самого Государя, соблаговолившего открыто выказать ему свое предпочтение. Сердце Тюнагона замирало от радостного волнения при мысли, что стоит ему захотеть... Но как отнесется к этому молодая госпожа? Ведь она верит ему безгранично... Даже в самые неблагоприятные для него годы Тюнагон не обращал внимания на других женщин, так неужели теперь он решится подвергнуть ее столь неожиданному испытанию? К тому же союз с особой, принадлежащей к высочайшему семейству, неминуемо ограничит его свободу, и в конце концов он станет невольным источником огорчений для обеих супруг своих, не говоря о том, что и самого его не ждет ничего, кроме неприятностей. И со свойственным ему благоразумием Тюнагон предпочел промолчать, оставив свои сомнения при себе. Однако мысль о том, что принцесса достанется другому, возбуждала досаду в его сердце, и он внимательно прислушивался к разговорам, которые ходили о ней в мире.

Кое-какие слухи дошли и до Весенних покоев.

– Полагаю, что следует обдумать любую возможность, ибо речь идет не столько о настоящем, сколько о будущем, – сказал принц. – Все наши начинания когда-нибудь послужат примером для потомков. Человек может обладать всеми мыслимыми достоинствами, но, если он не принадлежит к высочайшему семейству, существует предел его устремлениям. Так или иначе, поскольку медлить с решением нельзя, не лучше ли отдать принцессу в дом на Шестой линии, чтобы о ней заботились там, как о дочери?

Не посылая Государю из дворца Судзаку особого письма, принц каким-то образом сообщил ему свое мнение, и Государь решил: «Что ж, пусть так и будет. Лучшего выхода не найти».

Окончательно утвердившись в этой мысли, он прежде всего через того же Сатюбэна уведомил хозяина дома на Шестой линии о своем желании. Впрочем, слухи о намерениях Государя дошли до Гэндзи гораздо раньше.

– Не знаю, на что решиться, – посетовал он. – Возможно, Государю осталось жить совсем немного, но надолго ли переживу его я? К тому же, если естественное течение жизни не будет нарушено и мне придется задержаться в этом мире еще на некоторое время, я и сам не оставлю государевых детей без надлежащего присмотра, а поскольку за Третью принцессу он просит особо, я наверняка сделаю для нее все, что в моих силах. Правда, мир наш так изменчив... Но разве не будет ее положение еще более шатким, если я позволю себе стать ее единственной опорой, а затем вослед за Государем уйду из мира? Да и мне самому к чему «эти тяжкие путы»? (43) Почему бы Государю не подумать о Тюнагоне? Не спорю: он еще молод и положение его незначительно, но у него впереди большое будущее и, как мне кажется, он наделен всеми качествами, необходимыми для того, чтобы стать Высочайшим попечителем. Словом, лучшего зятя Государю не найти. Правда, Тюнагон всегда слыл человеком строгих правил, а поскольку у него уже есть супруга... Возможно, именно это и смущает Государя...

Зная, что выбор, сделанный Государем, далеко не случаен, Сатюбэн был весьма огорчен и уязвлен тем, что высочайшее предложение не столько обрадовало Гэндзи, сколько повергло его в замешательство. Он долго и подробно объяснял, что побудило Государя прийти именно к такому решению, и в конце концов Гэндзи сказал, улыбнувшись:

– Насколько мне известно, эта принцесса особенно дорога Государю, неудивительно, что его волнует ее будущее. Но не лучше ли отдать ее во Дворец? Разумеется, там есть другие дамы, причем некоторые весьма высокого происхождения, но не думаю, чтобы это могло служить препятствием. Представленные ко двору позже других не всегда оказываются в худшем положении. Во времена покойного Государя раньше всех появилась во Дворце будущая Великая государыня, ее отдали Государю еще тогда, когда он назывался принцем Весенних покоев, и велико было ее влияние в мире. Однако и она не смогла соперничать со Вступившей на Путь принцессой, представленной ко двору позже всех остальных. Я слышал, что мать Третьей принцессы приходится этой последней единоутробной сестрой. Говорят, она почти так же красива, должно быть, и дочь ее обладает незаурядной наружностью.

Право, мог ли Гэндзи остаться совершенно равнодушным к этой юной особе?

Тем временем год снова подошел к концу. Здоровье Государя из дворца Красной птицы так и не поправилось, и он, желая уладить дела побыстрее, торопил с приготовлениями к церемонии Надевания мо. Предполагалось, что она будет проведена с размахом, какого не видывали в прошлом и вряд ли увидят в будущем. Западные покои дворца Каэдоно были убраны с изысканнейшей роскошью. Для ширм и занавесей выбрали исключительно заморские шелка и парчу, наводящие на мысль о чертогах китайской государыни.

Роль Завязывающего пояс была поручена Великому министру. Возможно, тот предпочел бы отказаться, сочтя подобное поручение ниже своего достоинства, но, с давних пор привыкший подчиняться всем распоряжениям Государя, не решился возразить и на этот раз.

Остальные два министра тоже почтили церемонию своим присутствием, равно как и все знатные вельможи, несмотря на то что некоторым пришлось пренебречь ради такого случая другими, требовавшими их участия делами.

В тот день во дворце Судзаку собрался весь двор. Не говоря уже о восьми принцах крови и придворных, на церемонии присутствовали все приближенные Государя и принца Весенних покоев. Трудно себе представить более великолепное зрелище.

Государь, принц Весенних покоев и многие другие не могли не понимать, что хозяину дворца Судзаку вряд ли придется когда-нибудь еще участвовать в подобной церемонии. Опечаленные, они поспешили порадовать его прекрасными дарами. Многие китайские диковины были извлечены для этой цели из дворцовых хранилищ и Императорского архива.

Великолепные дары были присланы и из дома на Шестой линии. О вознаграждении для участников церемонии, подношениях для почетного гостя, Великого министра, и прочем позаботился сам Гэндзи.

Вечером принесли дары и от Государыни-супруги: прекрасные наряды, шкатулки для гребней, подобранные с необыкновенным изяществом. Принадлежности для прически, хранившиеся у нее с того давнего дня, умело обновленные, не утратили прежней прелести, так что узнать их не представляло труда. Принес же эти дары Гон-но сукэ из службы Срединных покоев, одновременно прислуживающий во дворце Судзаку. Государыня велела передать их лично принцессе. Среди прочего была там и такая песня:

Песня эта попалась на глаза Государю, и сердце его сжалось от томительных воспоминаний... «Вполне достойный образец для подражания», – подумал он, передавая шкатулку дочери, а как шкатулка и в самом деле была достопамятная, поспешил написать ответ, вложив в него чисто благопожелательный смысл и постаравшись избежать всяких упоминаний о прошлом:

Его мучили боли, но, пересиливая недомогание, он довел до конца все положенные обряды и только через три дня после церемонии принял постриг. Когда менять обличье приходится обычному человеку, и то трудно не испытывать сожаления, а уж если речь идет о Государе... Дамы были в отчаянии. Найси-но ками неотлучно находилась при нем, и безмерно было ее горе. Не умея утешить ее, Государь говорил:

– Как ни велика тревога за детей, она не бесконечна, разлука любящих – вот с чем невозможно примириться.

Неизъяснимо тяжело было у него на сердце, но он принудил себя сесть, прислонившись к скамеечке-подлокотнику, и при помощи прислуживающих ему монахов – дзасу с горы Хиэ и трех адзари, в обязанности которых входило принятие обета, облачился в монашеское платье. Как печален обряд отречения от мира!.. Даже просветленные монахи не могли сдержать слез, что же говорить о дочерях Государя, о прислуживающих ему дамах? Все его приближенные – мужчины и женщины, высшие и низшие – плакали, потрясенные, громко стенали, повергая душу Государя в еще большее смятение и заставляя его сетовать на то, что тревога за дочь мешает ему немедленно удалиться в более уединенное место, где он смог бы остаток дней своих целиком посвятить служению Будде.

Вряд ли стоит говорить о том, что отовсюду приходили с изъявлениями участия, и в первую очередь из Дворца.

Гэндзи, прослышав о том, что Государю из дворца Судзаку стало немного лучше, решил навестить его.

Имея такое же обеспечение, как отрекшийся Государь, Гэндзи был более свободен в своих действиях, чем это бывает обычно при столь высоком звании. Осыпанный почестями и пользующийся исключительным влиянием в мире, он вместе с тем мог не придавать особого значения церемониям и приехал во дворец Судзаку в скромной карете, сопутствуемый лишь несколькими телохранителями.

Государь собрал все свои силы, чтобы достойно принять дорогого гостя. Встреча их проходила без всякой пышности. Гэндзи провели в покои Государя, приготовив там для него сиденье. Увидев, как изменился Государь, он не сумел сдержать слез, мысли его то уносились в прошлое, то устремлялись в будущее, безграничная печаль овладела душой.

– С тех пор как оставил нас покойный Государь, – говорил Гэндзи, – я не перестаю скорбеть о непостоянстве мира и желание отречься от него становится все сильнее. Но, увы, я слаб духом и все медлю. Теперь, видя вас в этом обличье, я еще больше стыжусь своей нерешительности и искренне сожалею, что позволил вам опередить себя. Мне нетрудно уйти от мира, гораздо легче, чем вам, и много раз я готов был решиться на это, но, увы, каждый раз что-нибудь удерживало меня.

Ах, что можно было сказать ему в утешение?

Не менее опечаленный Государь, тщетно стараясь обрести присутствие духа, ронял слезы и слабым голосом беседовал с Гэндзи о былом и настоящем.

– Я все ждал – «сегодня, завтра...» (279, 280), – говорил он между прочим, – а прожил так долго. И вот наконец решился уйти от мира. Я не могу больше медлить, иначе мое желание так и останется неосуществленным. Боюсь, что и теперь у меня впереди слишком мало времени и я не успею... Надеюсь все же хотя бы ненадолго обрести покой и отдаться молитвам. Будучи человеком крайне болезненным и слабым, я так надолго задержался в мире лишь потому, что до сих пор не сумел исполнить своего намерения. Я давно уже понял это, и все же... Мысль о столь непростительном небрежении повергала меня в отчаяние.

Подробно рассказав Гэндзи о том, что побудило его сменить обличье, Государь добавил:

– Меня тревожит судьба моих дочерей, особенно одной из них, остающейся без всякой опоры.

Этот явный намек заставил Гэндзи содрогнуться от жалости. К тому же любопытство его было возбуждено, и он не смог пропустить слова Государя мимо ушей.

– Увы, это так, – ответил он, – особа столь высокого звания гораздо больше нуждается в надежном покровителе, нежели девица из простого семейства. Но стоит ли беспокоиться за ее будущее? Ведь она имеет превосходного защитника в лице брата, принца Весенних покоев. Мир не зря видит в нем благословение нынешнего века, единственную надежду Поднебесной. Неужели вы полагаете, что принц способен пренебречь вашей просьбой? Бесспорно, все имеет свои пределы, может статься, что, сделавшись государем и получив власть над миром, принц не сумеет позаботиться о своих сестрах так, как они того заслуживают. За судьбу женщины можно не беспокоиться лишь в том случае, если у нее есть надежный защитник, готовый взять на себя все заботы о ней и связанный с ней соответствующим обетом. Если вас так тревожит будущее дочери, постарайтесь найти для нее подходящего супруга и, не придавая делу особой огласки, поручите ему заботиться о ней.

– Да, я уже думал об этом, но все это не так просто. Известно, что и в старину многие принцессы принуждены были вступать в брачный союз, дабы обеспечить себе дальнейшее существование. Некоторым приходилось делать это еще до того, как отцы их уходили на покой. Так стоит ли высокомерно пренебрегать такой возможностью принцессе, отец которой вот-вот покинет ее? Я отрекся от мира, но мысли о нем не оставляют меня, и душа не знает покоя, а тем временем мне становится все хуже и хуже. Безвозвратно уходят в прошлое дни и луны, но нет конца снедающей меня тревоге. Мне не хотелось бы обременять вас просьбами, но не возьмете ли вы эту юную особу на свое попечение, дабы впоследствии, подобрав для нее достойного супруга, перепоручить ее ему? Вероятно, мне следовало бы подумать об этом раньше, когда Тюнагон не был еще ни с кем связан. Досадно, что меня опередил Великий министр.

– Тюнагон – человек надежный, в этом можно не сомневаться, к тому же он сделает для принцессы все, что в его силах, но слишком незначительно его положение в мире, да и жизненного опыта у него маловато... Простите мне мою дерзость, но, если вы соблаговолите доверить ее мне – а на мое усердие вы можете смело положиться, – принцесса и не почувствует, что в ее жизни что-то изменилось с тех пор, когда ее осеняло ваше милостивое покровительство. Боюсь только, что мне осталось не так уж много жить, поэтому я не могу не тревожиться, думая о том времени, когда я принужден буду оставить ее одну.

Так вот и получилось, что Гэндзи согласился взять принцессу на свое попечение.

Скоро стемнело, и слуги принесли угощение для домочадцев Государя и спутников гостя. Оно оказалось постным и весьма скромным – да и можно ли было ожидать иного в доме Государя-монаха? – но подали его с отменным изяществом.

Перед Государем на столик из аквилярии поставили особую столовую утварь, так непохожую на ту, какой он привык пользоваться, что люди плакали, на него глядя. Увы, многое в тот вечер трогало до слез, но слишком тягостно все это описывать...

Поздно ночью Гэндзи отправился домой. Его приближенные получили прекрасные дары. Гостя провожал Дайнагон. В тот день шел снег, и Государь простудился, поэтому состояние его заметно ухудшилось. Вместе с тем он испытывал невольное облегчение, ибо о будущем принцессы можно было больше не беспокоиться.

Между тем Гэндзи терзался сомнениями, и смятенны были его думы. Кое-какие слухи дошли до госпожи Мурасаки, но она отказывалась верить им. «Ведь и раньше говорили, будто он увлечен бывшей жрицей Камо, а оказалось, все это не более чем пустые домыслы», – думала она и, ни о чем не спрашивая, притворялась спокойной и безмятежной, а сердце Гэндзи разрывалось от жалости. «Каково будет ей? – тревожился он. – Мои чувства неизменны. Даже если действительно произойдет что-нибудь подобное, привязанность моя к ней лишь увеличится. Но пока она в этом не убедится окончательно, какие жестокие сомнения будут терзать ее душу!»

За последние годы супруги еще более сблизились, у них не было тайн друг от друга, поэтому, утаив – пусть и ненадолго – от госпожи столь важное обстоятельство, Гэндзи не мог не чувствовать себя виноватым. Однако, так ничего и не сказав ей, он удалился в опочивальню, где всю ночь не смыкал глаз.

На следующий день шел снег, и небо казалось особенно печальным. Гэндзи долго беседовал с госпожой о прошлом и о грядущем.

– Вчера я был во дворце Судзаку, – сказал он между прочим. – Увы, состояние Государя безнадежно. Невозможно было удержаться от слез, слушая его. Он весьма обеспокоен судьбой Третьей принцессы и изъявил горячее желание, чтобы именно я взял на себя заботы о ней. Мне было жаль его, и я не посмел отказаться. Боюсь, что теперь по миру пойдут пересуды. Я понимаю, что в мои годы не пристало помышлять о чем-нибудь подобном, и прежде, когда Государь обращался ко мне через посредников, всегда старался уклониться. Однако мог ли я ответить отказом ему самому? Мог ли обмануть его надежды? Скорее всего, как только он удалится в горную обитель, мне придется перевезти принцессу сюда. Знаю, это огорчит вас. Но что бы ни случилось, помните: мои чувства к вам неизменны и не обижайтесь на меня. Мне просто жаль Государя. Надеюсь, что мы сумеем обеспечить принцессе то положение в доме, которого она заслуживает. О, если б все могли жить в мире и согласии!

Гэндзи с тревогой ждал ответа, зная, как мучительно переживала госпожа любые, даже самые мимолетные его увлечения. Однако она сказала совершенно спокойно:

– Какое трогательное поручение! И смею ли я обижаться? Единственное, что волнует меня, – не будет ли принцессе мешать мое присутствие? Впрочем, мы не совсем чужие, ее мать, нёго, принадлежала к тому же роду, что и я. Возможно, принцесса не станет пренебрегать мной.

Госпожа явно пыталась умалить свое значение в доме.

– Меня настораживает ваша уступчивость, – заметил Гэндзи. – Когда вы так говорите, я просто не знаю, что и думать. И все же, не скрою, я был бы чрезвычайно признателен вам, если бы вы нашли в себе довольно великодушия, чтобы жить с принцессой в согласии. Не обращайте внимания на пересуды. Люди склонны толковать дурно все, что слышат, не задумываясь над тем, к каким пагубным последствиям это может привести. Лучше внимать голосу собственного сердца и подчиняться естественному ходу событий. Не нужно волноваться раньше времени и обижаться понапрасну.

Впрочем, госпожа и сама думала: «Все это словно с неба свалилось на нас, у господина действительно не было иного выхода, и стоит ли упрекать его теперь? Почему он должен чувствовать себя виноватым и считаться с моими прихотями? К тому же речь идет не о союзе по любви. Изменить ничего нельзя, и нелепо выставлять напоказ свои обиды. Госпожа Северных покоев в доме отца моего, принца Сикибукё, постоянно бранит меня, ставя мне в вину даже историю с Садайсё, к которой я не имею решительно никакого отношения. Услыхав о предстоящем событии, она наверняка почувствует себя удовлетворенной».

Как ни кротка была госпожа, иногда и ее посещали мрачные мысли, да и могло ли быть иначе? В последнее время ее положение в доме упрочилось, она жила, чувствуя себя в безопасности, и во всем доверяла супругу. Зная об этом, люди злословили еще охотнее, но, как ни уязвляли госпожу бесконечные пересуды, она не жаловалась и всегда казалась спокойной и беззаботной.

Между тем год снова сменился новым. Во дворце Судзаку шли приготовления к переезду Третьей принцессы в дом на Шестой линии, и велико было разочарование тех, кто до сих пор тешил себя надеждами... Государь и тот, судя по всему, помышлял о принцессе, но, узнав, что судьба ее решена, смирился.

В том году Гэндзи исполнялось сорок лет, и мог ли двор пренебречь этим событием? В столице только и говорили что о готовящемся празднестве, но сам Гэндзи, никогда не любивший пышных торжеств, которых великолепие для многих оборачивается тяжкими страданиями, отказался от всех почестей.

На Двадцать третий день Первой луны, в день Крысы, госпожа Северных покоев из дома Садайсё поднесла Гэндзи первую зелень. Задумав все это уже давно, она готовилась тайно, никому не открывая своих намерений, и неожиданное появление ее застало Гэндзи врасплох. Супруга Садайсё постаралась обойтись без огласки, но слишком высоко было ее значение в мире, и весть о ее посещении дома на Шестой линии сразу же разнеслась по столице.

Для церемонии приготовили особые покои в западной части главного дома. Повесили новые занавеси, поставили новые ширмы, старую же утварь убрали. Решено было отказаться от высоких стульев, которые наверняка придали бы церемонии излишнюю торжественность, и ограничиться сорока циновками, разложив на них сиденья и расставив скамеечки-подлокотники. Праздничная утварь была подобрана с необыкновенным изяществом. На четыре инкрустированные перламутром подставки поставили четыре ларца, наполненные летними и зимними нарядами, рядом разместили горшочки с благовониями, шкатулки с целебными снадобьями, тушечницы, шкатулки с принадлежностями для мытья головы и для прически – при всей своей скромности эти предметы отличались удивительной утонченностью. Подставки для головных украшений, сделанные из аквилярии и сандала, были украшены тонкой резьбой. Сами же шпильки – как обычно, золотые или серебряные – поражали взор мастерством исполнения и изысканностью оттенков. В некоторой их необычности угадывалось влияние тонкого вкуса госпожи Найси-но ками. Вместе с тем устроительнице удалось избежать чрезмерной пышности.

Начали собираться гости, но, прежде чем появиться перед ними, Гэндзи встретился с госпожой Найси-но ками. Им обоим было о чем вспомнить.

Гэндзи так моложав и так хорош собой, что, глядя на него, трудно удержаться от мысли: «Полно, уж не ошиблись ли мы, празднуя его сорокалетие?» Разве можно поверить, что перед вами почтенный отец семейства? Встретившись с ним после стольких лет разлуки, госпожа Найси-но ками сначала чувствовала себя принужденно, но очень скоро преодолела застенчивость и стала охотно отвечать ему.

Ее миловидные сыновья были погодками, и, немного стыдясь этого, Найси-но ками не хотела брать их с собой, но Садайсё решил, что лучшего случая представить их Гэндзи не будет. Мальчики были облачены в носи. Разделенные пробором, свободно падающие на плечи волосы придавали им по-детски простодушный вид.

– Да, годы уходят, – говорит Гэндзи. – Но меня это не так уж и огорчает, тем более что я чувствую себя таким же молодым, как и прежде. Мне кажется, я совсем не переменился. Вот только появление новых и новых внуков напоминает о том, что лет мне уже немало. Тюнагон – и когда только успел? – обзавелся многочисленным потомством, но почему-то пренебрегает мною, и я до сих пор не видел никого из его детей. Вы первая подсчитали мои годы, и сегодня, в этот день Крысы, мне немного печально. Увы, мне так хотелось хотя бы ненадолго забыть о своем возрасте.

Госпожа Найси-но ками за время, прошедшее со дня их последней встречи, стала еще краше. В ее облике появилось что-то величавое, трудно было не залюбоваться ею.

произносит она степенно, и Гэндзи, взяв с одного из четырех подносов чашу, торжественно вкушает суп из первой зелени. Затем, подняв чашу, отвечает:

Этими и другими песнями обменялись они с Найси-но ками, а тем временем в южных передних покоях собралось множество знатных гостей.

Принц Сикибукё хотел было уклониться от участия в сегодняшнем торжестве, но Гэндзи прислал ему особое приглашение, и тот не посмел отказаться, рассудив, что родственные узы, связывающие его с Гэндзи, не позволяют выставлять напоказ свои обиды.

Солнце стояло довольно высоко, когда принц Сикибукё приехал в дом на Шестой линии. Скорее всего ему и в самом деле неприятно было смотреть, как Садайсё с самодовольной миной на лице распоряжается ходом церемонии, не упуская случая подчеркнуть свою близость к хозяину, однако тут же рядом усердно хлопотали его собственные внуки, с разных сторон связанные с этим домом.

Гэндзи поднесли сорок корзин с плодами, сорок китайских ларцов. Все знатные гости, начиная с Тюнагона, один за другим подходили к нему со своими дарами. Затем гости угощались вином и супом из первой зелени. Перед хозяином стояли четыре столика из аквилярии с изящно расставленными на них чашами и блюдами превосходной современной работы.

Состояние Государя из дворца Судзаку оставалось по-прежнему тяжелым, поэтому музыкантов не приглашали. Флейты и прочее подготовил Великий министр.

– Может ли быть повод достойнее? – заявил он и постарался выбрать самые благозвучные инструменты.

Весь вечер звучала тихая, прекрасная музыка. Гости один за другим показывали свое мастерство, но никому не удалось превзойти Великого министра, игравшего на своем любимом японском кото. Он был так искусен и играл с таким воодушевлением, что остальные пришли в замешательство. Гэндзи долго уговаривал упорно отказывающегося Уэмон-но ками, прежде чем тот согласился наконец сыграть. Играл же он действительно прекрасно, почти ни в чем не уступая отцу. «Сыновья часто наследуют таланты отцов, тут нет ничего удивительного, – восхищенно шептались слушатели, – но чтобы до такой степени...»

В самом деле, не составляет большого труда усвоить наиболее распространенные мелодии, требующие от исполнителя знания определенных приемов. Всякий может выучить несколько известных китайских пьес, какими бы сложными они ни были. Но японское кото – совсем другое дело. Здесь мастерство исполнителя измеряется прежде всего умением заставить струны откликаться на сокровенные движения собственной души и одновременно звучать в строгом согласии с другими инструментами. Если это достигнуто, японское кото по изяществу звучания, богатству оттенков едва ли не превосходит все остальные инструменты.

Великий министр играл на кото, настроенном в довольно низкой тональности, и игра его поражала удивительной проникновенностью. Кого Уэмон-но ками звучало звонко и радостно, исполнение же отличалось такой необычной, пленительной мягкостью, что принцы не смогли сдержать восхищения: «Право, и вообразить было невозможно...»

На китайском кото играл принц Хёбукё. Этот инструмент хранился во дворце Благодатного света, Гиёдэн, передаваясь от одного государя к другому, и постепенно за ним закрепилась слава первого кото Поднебесной. Покойный Государь незадолго до своего ухода из мира подарил его Первой принцессе, страстной любительнице музыки. Она же передала его Великому министру, пожелавшему придать возможно больше блеска нынешнему празднеству.

Вспомнив об этом, Гэндзи почувствовал себя растроганным, и думы его устремились в прошлое. Изрядно захмелевший принц, не сумев, как видно, справиться с волнением, тоже заплакал. Словно проникнув в сокровенные мысли Гэндзи, он положил перед ним китайское кото, и тот заиграл, поддавшись очарованию мига, но, к сожалению, ограничился всего одной мелодией, вызвавшей всеобщее восхищение.

Празднество не отличалось особой пышностью, но было что-то бесконечно прекрасное в этом вечернем музицировании.

Певцы собрались у главной лестницы и пели, переходя из одной тональности в другую. Голоса у них были превосходные. Чем больше темнело, тем тише, спокойнее звучала музыка, когда же запели «Зеленую иву», восхищение собравшихся достигло предела. Вряд ли кто-то удивился бы, если б соловей и в самом деле проснулся в своем гнезде. Воспользовавшись тем, что празднество не было подчинено официальным установлениям, Гэндзи позволил себе одарить гостей куда щедрее, чем предписывалось правилами.

На рассвете госпожа Найси-но ками уехала, осыпанная богатыми дарами.

– Живя в уединении, словно отрекшись уже от этого мира, – сказал Гэндзи ей на прощание, – я порой не замечаю, как проходят дни и луны. Но, подсчитав мои годы, вы напомнили мне о приближающейся старости. Грустно, право... Прошу вас, навещайте меня почаще, хотя бы затем, чтобы увидеть, насколько я постарел. Жаль, что мы встречаемся с вами гораздо реже, чем хотелось бы, но, увы, в мои годы и в моем положении...

Так, им было о чем вспомнить, немало печального и радостного связывало их в прошлом, но слишком непродолжительной оказалась их встреча, и Гэндзи не скрывал досады. Впрочем, и у Найси-но ками тяжело было на душе. Как подобает благонравной дочери, она всегда почитала родного отца, но сердце ее было преисполнено горячей признательности к Гэндзи. Да и могло ли быть иначе, ведь с годами (и особенно после того, как определилось ее положение в мире) она поняла, сколь многим ему обязана.

Итак, по прошествии Десятого дня Второй луны принцесса из дворца Судзаку переехала в дом на Шестой линии. Гэндзи сделал все от него зависящее, чтобы достойно встретить ее. В Западных покоях, где ему подносили первую зелень, он велел установить полог и распорядился, чтобы привели в порядок флигели и галереи, предназначенные для прислуживающих принцессе дам, не забыв позаботиться и о внутреннем их убранстве. Государь из дворца Судзаку прислал разнообразную утварь, подобно тому как это бывает во время церемонии представления ко двору. Стоит ли говорить о том, сколько внимания было уделено переезду? Принцессу сопровождали самые знатные вельможи. Ей прислуживал, как ни досадно ему было, и тот Дайнагон, который мечтал стать ее домоуправителем.

Когда кареты приблизились к дому, Гэндзи сам вышел навстречу принцессе и помог ей выйти, хотя это и не предусматривалось никакими установлениями. Как ни высоко было положение Гэндзи, он оставался простым подданным, а потому возможности его были ограниченны, и происходящее мало походило на церемонию представления ко двору. Однако всем было ясно, что союз этот необычен и слова: «О благородный юноша, приди!» – в настоящем случае неуместны.

В течение трех дней в доме на Шестой линии продолжались праздничные церемонии, в подготовке которых немалое участие принял и Государь из дворца Судзаку.

Это было беспокойное время для госпожи Весенних покоев. Вряд ли стоило опасаться, что ее положение в доме пошатнется, но она не привыкла иметь соперниц, принцесса же была не только юна и хороша собой, но еще и обладала высоким званием, с которым нельзя было не считаться, и церемония переезда стала лучшим тому подтверждением. Словом, госпоже было от чего впасть в уныние. Однако она подавляла мрачные мысли и ничем не выдавала своей тревоги. Помогая Гэндзи готовиться к приему принцессы, она заботливо вникала во все мелочи, так что он не уставал восхищаться ею, все больше утверждаясь в мысли о ее исключительности.

Принцесса – маленькая, хрупкая – поразила Гэндзи телесной и душевной незрелостью. Она казалась ребенком, и, глядя на нее, он вспомнил, как когда-то появился в его доме юный цветок Мурасаки... Да, госпожа уже тогда обнаруживала незаурядную тонкость ума и была прекрасной собеседницей. Принцесса же не имела иных достоинств, кроме детского простодушия. «Что ж, и это неплохо, – успокаивал себя Гэндзи. – По крайней мере она не высокомерна». «И все же, будь она хоть немного разумнее...» – думал он, вздыхая.

Три ночи подряд провел Гэндзи в покоях Третьей принцессы, и не привыкшая к одиночеству госпожа совсем приуныла, хотя и виду не подавала, что страдает. Она заботливо пропитывала благовониями одежды супруга, и ее печальное лицо было так трогательно-прелестно, что сердце Гэндзи болезненно сжималось и слезы навертывались на глазах. «Как мог я поставить кого-то рядом с ней? – сетовал он. – Ни в коем случае нельзя было этого делать. Виною всему мое поистине непростительное малодушие и легкомыслие. Ведь как ни молод Тюнагон, Государю не удалось уговорить его...»

– Простите мне еще одну ночь, – сказал он госпоже. – Я должен считаться с приличиями, и, как ни тяжело мне расставаться с вами... Возможно, я и впредь принужден буду оставлять вас одну, но, поверьте, никто не будет страдать от этого больше, чем я сам. Увы, приходится мириться с обстоятельствами. Да и не хотелось бы обижать Государя.

Искреннее страдание отражалось на лице Гэндзи, и госпоже стало жаль его.

– Если вы сами не знаете, что делать, – слабо улыбнувшись, ответила она, – может ли кто-нибудь решить это за вас?

Ответа она не ждала. Гэндзи, смутившись, задумался и долго сидел, подперев рукой щеку.

Придвинув к себе тушечницу, госпожа написала:

Рядом она начертала несколько старинных песен, и, взяв листок бумаги, Гэндзи долго любовался им. В ее песне не было ничего особенного, но мог ли кто-нибудь лучше угадать его сокровенные мысли?

Гэндзи медлил, ему явно не хотелось расставаться с госпожой.

– Право, нехорошо! – попеняла она ему, и он наконец ушел, облаченный в прелестное, пропитанное благовониями платье. Провожая его взглядом, госпожа с трудом скрывала тревогу. Она всегда была готова к тому, что может случиться нечто подобное, и только в последнее время почувствовала себя в безопасности, решив, что Гэндзи наконец расстался с прежними привычками. Ждала ли она, что именно теперь, после всех этих лет, ее благополучие окажется под угрозой, а имя сделается предметом пересудов? Ее нынешнее положение снова стало казаться ей ненадежным, а уж о будущем она не смела и помыслить без страха. Тем не менее ей удавалось сохранять наружное спокойствие, и только прислужницы ее сетовали:

– Как же превратен мир!

– В этом доме всегда было много женщин, но все они склонялись перед госпожой, признавая ее превосходство, потому-то до сих пор мы жили в мире и согласии.

– Легко станется, что принцесса, не сообразуясь с обстоятельствами, будет требовать признания исключительности своего положения. Боюсь, что госпожа не сумеет с этим примириться.

– Так или иначе, теперь любое, даже самое незначительное столкновение может повлечь за собой великие беды.

Они шептались и вздыхали, но госпожа, сделав вид, будто ничего не замечает, постаралась занять их беседой и до поздней ночи не уходила в опочивальню. Ее пугало чрезмерное внимание прислуживающих ей дам к недавнему событию, поэтому, улучив подходящий миг, она как бы между прочим сказала:

– У нас в доме много женщин, но ни одной не удалось покорить сердце господина ни изысканностью манер, ни родовитостью. Он пригляделся к нам, и мы наскучили ему, поэтому я очень рада, что сюда переехала Третья принцесса. Мне хотелось бы сблизиться с ней. Уж не потому ли, что в душе я и сама – сущее дитя?.. К сожалению, кое-кто распространяет слухи о якобы существующей меж нами вражде. Полагаю, что подобное чувство допустимо питать лишь по отношению к равным себе или низшим. Третья же принцесса выше нас всех, к тому же за нее просил сам Государь, и я надеюсь, что у нее не будет оснований для недовольства.

– Госпожа слишком добросердечна, – заявила Накацукаса, переглянувшись с Тюдзё.

Когда-то эти дамы прислуживали Гэндзи, причем довольно близко, но уже давно перешли в распоряжение госпожи Весенних покоев и искренне полюбили ее.

Многие другие обитательницы дома на Шестой линии тоже не преминули выразить госпоже свое сочувствие. «О, как Вам должно быть тоскливо теперь... – писали они к ней. – Нам и то легче, ведь мы давно смирились...»

От их сочувствия госпоже стало еще тяжелее. «Впрочем, в этом мире все непостоянно, так стоит ли терзать себя понапрасну?» – подумала она. Решив, что столь долгое бдение может показаться подозрительным, она удалилась наконец в опочивальню, и дамы помогли ей лечь. Нетрудно себе представить, как тяжело было у нее на душе. Увы, одинокие ночи всегда так длинны и тоскливы... Она вспомнила тот день, когда Гэндзи уезжал в Сума: «Тогда я думала: как бы далеко он ни уехал, я все вынесу, если буду знать, что он по-прежнему живет в одном со мной мире. О да, я забывала о себе и жила его горестями, его печалями. Чего стоил бы наш союз, если бы мы не выдержали таких испытаний?» Эта мысль принесла ей некоторое облегчение.

Дул ветер, ночь была холодна, и сон все не шел к госпоже, но, не желая волновать прислужниц, она старалась лежать неподвижно, и это усугубляло ее страдания. Крик петуха, раздавшийся глубокой ночью, печалью отозвался в ее сердце.

Госпожа не испытывала ни гнева, ни обиды, но то ли потому, что чувства ее были в смятении, то ли по какой другой причине, только явилась она Гэндзи во сне, и, встревоженный: «Уж не случилось ли дурного», он проснулся и, еле дождавшись крика петуха, поспешил уйти, сделав вид, будто не ведает о том, что до рассвета еще далеко.

Принцесса была слишком неопытна, и кормилицы неотлучно находились при ней. Они видели, как, открыв боковую дверь, Гэндзи вышел из дома.

В неясно светлевшем небе, мерцая, кружился снег, но вокруг было темно. Гэндзи ушел, а в воздухе долго еще витал аромат его платья.

– «Быть темной напрасно...» (284) – прошептала кормилица. В саду кое-где лежал снег, почти незаметный на белом песке.

– «У стены еще сохранился снег...» – тихонько произнес Гэндзи и, приблизившись к покоям госпожи, постучал по решетке. Поскольку давно уже не случалось ему возвращаться в столь ранний час, дамы, притворившись спящими, открыли не сразу.

– Я так долго ждал, что совсем продрог, – пожаловался Гэндзи, подойдя к изголовью. – К тому же я боюсь вашего гнева, хотя и нет за мной никакой вины.

Он откинул прикрывавшее госпожу платье, и она поспешно спрятала мокрые рукава.

Госпожа была приветлива и, казалось, не таила в душе обиды, но в движениях ее, в словах проглядывала некоторая принужденность. Красота ее была безупречна. «Среди самых высоких особ не найдешь ей подобной», – подумал Гэндзи, невольно сравнивая ее с принцессой.

Весь день он провел в Весенних покоях, вспоминая минувшие годы и безуспешно пытаясь развеселить госпожу. Принцессе же отправил письмо следующего содержания:

«Утренний снег плохо отозвался на моем самочувствии, и я хотел бы немного отдохнуть».

– Я передала госпоже принцессе, – только и ответила кормилица, не потрудившись даже написать письмо.

«Ей следовало бы быть поучтивее, – подумал Гэндзи. – Что, если узнает Государь? Я не должен пренебрегать принцессой хотя бы первое время...» Но, увы, он так и не сумел заставить себя пойти к ней. «Ведь я знал, что так получится, – раскаивался он, – о, как же все это тягостно!»

Не могла успокоиться и госпожа. «Он ведет себя слишком неосмотрительно», – думала она, вздыхая.

Утром, проснувшись, Гэндзи, как полагается, отправил Третьей принцессе письмо. Особенно стараться не было нужды, но, тщательно подготовив кисть, он написал на белой бумаге:

Письмо Гэндзи привязал к ветке цветущей сливы и, вручив его слуге, велел передать через западную галерею. Сам же остался сидеть у порога. Облаченный в белое платье, с веткой сливы в руке любовался он небом, посылавшим на землю все новые и новые снежинки, чтобы не было одиноко тем, что уже лежали в саду, «друзей поджидая»... (282, 283). Неподалеку, в кроне красной сливы, звонко запел соловей, и Гэндзи произнес:

– «Аромат остался на платье...» (285)

Спрятав цветы и приподняв занавеси, он выглянул наружу. Невозможно было представить себе, что перед вами человек, занимающий высокое положение в мире и имеющий взрослых детей, – так пленительно изящен и так молод он был. Зная, что ответа придется дожидаться довольно долго, Гэндзи вошел в покои, чтобы показать госпоже ветку цветущей сливы.

– Жаль, что не у всех цветов столь дивный аромат, – посетовал он. – Когда бы цветущие вишни так благоухали, я никогда бы и не помышлял о других цветах... (178) – Возможно, сливы чаруют нас потому лишь, что расцветают первыми. Вот если бы они цвели одновременно с вишнями...

Тут принесли ответ. Написанное на тонкой алой бумаге письмо было изящно свернуто, и щемящая жалость пронзила сердце Гэндзи. «Почерк у нее совсем еще детский, – подумал он, – лучше, пожалуй, пока не показывать письма госпоже. Я не хочу ничего скрывать, но боюсь, что содержание его может оказаться недостойным ее внимания и несовместным с высоким званием принцессы». Но попытайся он его спрятать, госпожа наверняка обиделась бы... Поэтому Гэндзи все-таки развернул письмо.

Поглядывая на него украдкой, госпожа лежала, прислонившись к скамеечке-подлокотнику.

Почерк у принцессы и в самом деле был весьма неуверенный, почти детский. «Право, в таком возрасте можно писать и получше», – подумала госпожа, украдкой разглядывая письмо и делая вид, будто оно совершенно ее не интересует. Если бы речь шла о ком-то другом, Гэндзи непременно сказал бы: «Как неумело написано!» Но принцессу ему было жаль, и он лишь заметил:

– Теперь вы и сами видите, что оснований для беспокойства у вас нет.

Днем Гэндзи отправился в покои принцессы. Он уделил особое внимание своему наряду, и дамы, впервые получившие возможность как следует рассмотреть его, не скрывали своего восхищения. Только кормилица и некоторые пожилые прислужницы терзались сомнениями: «Не слишком ли он хорош? Неизвестно еще, сколько горестей выпадет на долю нашей госпожи...»

Принцесса была юна и прелестна. Изысканное благородство роскошно убранных покоев подчеркивало ее трогательную хрупкость и беспомощность. Маленькое тело терялось в чрезмерно пышных одеждах. Вместе с тем она почти не смущалась, держалась спокойно и приветливо, словно невинное дитя, еще не привыкшее бояться незнакомых людей.

«Государя из дворца Судзаку многие упрекали в слабодушии, в науках он тоже не оказывал особенных успехов, – думал Гэндзи. – Но мало кто мог сравниться с ним в изяществе и тонкости вкуса. Отчего же он пренебрег воспитанием дочери? Ведь ее называют его любимицей».

И все же в принцессе было немало привлекательного. Во всем послушная Гэндзи, она почтительно внимала ему и как умела отвечала на его вопросы. Так мог ли он судить ее слишком строго? «Будь я молод, – думал он, – мое разочарование было бы настолько велико, что я скорее всего отвернулся бы от нее с презрением. Но годы научили меня терпению. Теперь-то я знаю, как трудно найти женщину, безупречную во всех отношениях. Женщин много, и у всех свои слабости и свои достоинства. Кому-то и принцесса показалась бы совершенством».

Мысли его снова и снова обращались к госпоже Весенних покоев. Долгие годы была она рядом с ним, но не наскучила ему, напротив, он открывал в ней все новые и новые прелести. Право же, Гэндзи вправе был гордиться своей воспитанницей. Расставаясь с ней на одну только ночь, он изнемогал от тоски и тревоги. С годами его чувство росло, и иногда он со страхом думал: «К добру ли?»

Тем временем Государь из дворца Судзаку перебрался в горную обитель и оттуда писал Гэндзи трогательные письма. Разумеется, он беспокоился о дочери, но, доверяя Гэндзи ее воспитание, просил ни в коем случае не принимать в расчет его собственных чувств. Тем не менее детская беспомощность принцессы явно тревожила его. Госпоже Мурасаки Государь написал отдельное письмо:

«Надеюсь, Вы не сердитесь на меня за то, что я позволил себе передать на Ваше попечение столь юную и столь далекую от совершенства особу. Могу ли я рассчитывать на Ваше великодушие? Не оставьте же ее своими заботами. Ведь мы не чужие друг другу.

Боюсь, что мое послание покажется Вам несвязным, но поверьте, „блуждающему впотьмах“ (3) так трудно сохранить ясность мысли».

Увидав это письмо, Гэндзи:

– Как трогательно! Вы должны ответить ему с подобающей почтительностью! – сказал и через одну из прислуживающих дам выслал гонцу чашу с вином.

«Как же мне ответить?» – задумалась госпожа, но, поскольку ничего особенно сложного, изощренного от нее не требовалось, написала первое, что пришло ей в голову:

Да, кажется, она ответила именно так.

Гонец получил полный женский наряд и великолепное хосонага.

Любуясь редким по изяществу почерком госпожи Мурасаки, Государь невольно подумал о том, сколь жалкой должна казаться принцесса рядом с такой изысканной особой, и снова лишился покоя.

Тем временем дамы, ранее прислуживавшие Государю, одна за другой покидали дворец Судзаку, и каждый новый день был печальнее предыдущего. Госпожа Найси-но ками поселилась во дворце на Второй линии, где когда-то жила покойная государыня Кокидэн. Именно с ней, если не считать Третьей принцессы, Государю было труднее всего расставаться. Она изъявила желание тоже принять постриг, но Государь убедил ее отказаться от этой мысли, ибо, по его мнению, подобная поспешность была неуместна, и Найси-но ками ограничилась тем, что начала постепенно готовить себя к этому шагу.

Бывший министр с Шестой линии – не потому ли, что им пришлось слишком быстро расстаться? – все эти годы не забывал ее. У него не раз возникало желание снова встретиться с Найси-но ками и вместе вспомнить минувшее, но, понимая, что высокое положение обоих делает их особенно уязвимыми для людской молвы, и помня, к каким печальным последствиям привела их некогда собственная неосторожность, он не предпринимал никаких попыток снестись с ней. Однако в последнее время, когда Найси-но ками зажила тихой, уединенной жизнью, судя по всему отказавшись от всех мирских соблазнов, им снова завладело неодолимое желание увидеть ее. Не в силах совладать с собой (хотя и понимая, что поведение его предосудительно), Гэндзи стал писать к ней нежные письма, оправдывая себя тем, что простая вежливость обязывает его выказывать ей свое участие. Оба они были уже немолоды, и иногда Найси-но ками позволяла себе отвечать ему. С годами она стала еще утонченнее, почерк ее поражал удивительным совершенством, и Гэндзи снова лишился покоя. Вспомнив прошлое, он принялся докучать изъявлениями своих чувств одной из ее прислужниц, той самой Тюнагон, и первым делом призвал к себе брата этой особы, бывшего правителя Идзуми, надеясь, как бывало, заручиться его поддержкой.

– Я должен сообщить вашей госпоже нечто весьма важное, – сказал он ему. – Причем сообщить лично, а не через посредников. Если вы возьмете на себя труд убедить ее выслушать меня, я обещаю, что никто об этом не узнает. Вы, разумеется, понимаете, что мое положение ко многому обязывает и я должен проявлять предельную осторожность. Впрочем, я уверен, что вы никому об этом не пророните ни слова и мы оба можем быть спокойны...

Однако Найси-но ками было не так-то легко уговорить.

«Вправе ли я позволять себе?.. – думала она, вздыхая. – Чем глубже проникаю я в суть явлений нашего мира, тем яснее понимаю, как жестоко поступил со мной этот человек. И теперь, после всех этих лет, о каком прошлом могу я говорить с ним, кроме как о печальной судьбе Государя? Возможно, никто и в самом деле не узнает, но „если спрошу у сердца?“ (286)»

И она неизменно отказывалась встретиться с ним.

«Право же, мы находили средство обмениваться любовными речами даже тогда, когда это казалось совершенно невозможным, – думал Гэндзи, – и, как ни велика моя вина перед отрекшимся от мира Государем, стоит ли отрицать, что нас с Найси-но ками связывали самые нежные чувства? Как бы мы ни старались очиститься теперь, можно ли вернуть „стайку вспугнутых птиц“? (243) Так не все ли равно?» И, решившись, Гэндзи отправился на Вторую линию вослед за человеком из лесов Синода. Вот что он сказал госпоже:

– Дочери принца Хитати, живущей в Восточной усадьбе, давно нездоровится, а я из-за царившей в доме суматохи до сих пор не удосужился ее навестить. Не совсем удобно отправляться туда среди бела дня у всех на глазах, поэтому я и решил поехать попозже, вечером. Прошу вас никому о том не говорить.

Чрезмерная взволнованность Гэндзи, равно как и неожиданное желание навестить особу, никогда до сих пор не удостаивавшуюся его внимания, показалась госпоже подозрительной. Не исключено, что она догадалась об истинной подоплеке его намерения, но ничем не выдала себя. Увы, после того как в доме на Шестой линии появилась Третья принцесса, госпожа уже не была так откровенна с супругом, как прежде.

В тот день Гэндзи не заходил в главные покои, лишь обменялся с принцессой посланиями. Днем он усердно пропитывал свою одежду благовониями, а когда настал вечер, выехал из дома, сопутствуемый четырьмя самыми преданными приближенными. Ехал он в карете с плетеным верхом, стараясь держаться как можно незаметнее, совсем как бывало в старые времена. С письмом он послал правителя Идзуми.

Можно себе представить, как растерялась Найси-но ками, когда кто-то из дам украдкой сообщил ей о том, что приехал господин с Шестой линии.

– Возможно ли? Что же сказал ему правитель Идзуми?

– Не принять его теперь было бы величайшей неучтивостью, – заявил правитель Идзуми и, воспользовавшись всеобщим замешательством, провел Гэндзи в покои. А тот, любезно осведомившись через дам о самочувствии госпожи и сказав все, что принято говорить в таких случаях, стал просить, чтобы она вышла к нему.

– Неужели вы не согласитесь поговорить со мной через ширму? – настаивал он. – Поверьте, я уже далеко не тот, каким был когда-то, вам нечего бояться.

В конце концов Найси-но ками со вздохом приблизилась к занавесям.

«Я не ошибся, она по-прежнему уступчива», – невольно отметил про себя Гэндзи.

Их нынешнее положение обязывало к сдержанности, но тем трогательнее была эта встреча... Госпожа Найси-но ками приняла гостя в Восточном флигеле. Дамы усадили его в юго-восточной передней, предварительно укрепив замок на нижней части перегородки.

– Я чувствую себя неискушенным юнцом, – жалуется Гэндзи. – Думал ли я, что встречу столь холодный прием? Ведь я могу, ни разу не сбившись, перечесть все годы, которые нас разделяют. Ну не жестоки ли вы?

Постепенно темнеет. Вокруг безлюдно и тихо, только из сада долетают трогательно-печальные голоса уточек-мандаринок, резвящихся в жемчужных травах пруда (288). «О, как все шатко, как все непродолжительно в этом мире!» – думает Гэндзи, глядя вокруг. Ему не хочется уподобляться Хэйтю, но в последнее время слезы все чаще навертываются у него на глазах. Сначала он говорит спокойным, рассудительным тоном, совсем не так, как бывало прежде, потом: «Неужели так и расстанемся?!» – воскликнув, пытается отодвинуть перегородку...

говорит он, а Найси-но ками отвечает:

Скорее всего она собиралась держать его в отдалении, но тут вспомнилось ей прошлое. «Разве не из-за меня попал он тогда в беду? – подумала она, чувствуя, как слабеет ее решимость.– В самом деле, почему бы в последний раз...»

Найси-но ками никогда не отличалась твердостью духа, но с годами, приобретя некоторый жизненный опыт, научилась лучше владеть собой. Она часто обращалась мыслями к далеким дням своей молодости и с сожалением думала о том, что, не будь она столь опрометчива, ее жизнь сложилась бы совсем по-другому. Однако сегодняшняя встреча так живо напомнила ей прошлое, что устоять было невозможно. Ее изящных черт еще не коснулось увядание, она по-прежнему была необыкновенно хороша собой. Страх перед мнением света боролся в ее сердце с нежностью к Гэндзи, и томные вздохи теснили грудь. Никогда, даже в дни их первых встреч, она не казалась Гэндзи такой прекрасной. С досадой глядя на светлеющее небо, он не находил в себе сил расстаться с ней. Скоро рассвело, и в невыразимо прекрасном небе звонко запели птицы. Цветы уже осыпались, и ветки деревьев были окутаны зеленоватой дымкой. «А ведь тот давний праздник глициний был в эту же пору...» – подумал Гэндзи, печально перебирая в памяти годы, с того дня протекшие. Когда госпожа Тюнагон, намереваясь проводить гостя, открыла боковую дверь, он, оборотившись, сказал: