Глава вторая:

Нехватка нехватки

[второй критерий «складки времени»]

Невозможность рефлексии самого себя – залог отсутствия необходимой мне нехватки, которая в случае наличия рефлексии и задает перспективу, обеспечивающую мое движение, мое время. Но о том, что мне чего-то не хватает, я узнаю, только осмысленно оглядывая себя в «социальное зеркало», и эта – обнаруженная – нехватка приводит меня в состояние действия, создает необходимость движения, ее – нехватки – заполнения. Так Церковь (используем эту грубую схему) является своего рода общественной рефлексией – она сообщает нам о наличии нехватки («ты грешен»), и именно эта нехватка рождает прошлое (согрешил), и будущее (искупил), и финальное – недостижимое (по крайней мере, «на сейчас») – будущее, будущее Царствие Небесное.

Осознание нехватки и нехватки нехватки – путь ко второму критерию «складки времени».

Переживание нехватки

Кроме военных парадов и прочих наших специфических «развлечений» всякому нахимовцу надлежало пройти учебную практику на военном корабле ВМФ СССР. В сущности, все оставалось как прежде – те же 27 человек, только теперь не в стенах училища, а в кубрике военно-учебного корабля (нам тогда достался корабль 1-го ранга 887-й серии под названием «Хасан»: 138 метров длиной, 8 палуб, настоящий экипаж, боевое вооружение на борту – мощь!). После окончания первого курса нас загрузили на этот самый «Хасан», распределили повзводно по кубрикам и покатили из Кронштадта в Балтийск. И это не фигура речи – именно так, покатили (разумеется, никто бы нам, пятнадцатилетним мальчишкам, «нести службу» на военном корабле не доверил).

По сути, это был своего рода круиз, с тем лишь отличием от круиза туристического, что мы были заперты в небольшом помещении – в кубрике на самой ватерлинии, откуда два раза день выходили на построение, а также четыре раза на камбуз (эту едуне забуду никогда), в гальюн (по надобности) и пять раз в день по полчаса – на уборку, а больше и дальше – ни-ни. Те две недели на «Хасане» каждому из нас показались вечностью… И главным в ней, в этой вечности, была полная бесцельность нашего существования – корабль шел без какого-либо нашего участия и без какой бы то ни было фактической, хоть сколько-нибудь осмысленной цели. Нас просто перевозили с места на место (и потом обратно), как какой-то почтовый груз, как балласт, просто потому, что «так надо» – для галочки, для порядка, для соблюдения каких-то предустановленных неким порядком формальностей. Как будто нас и не было вовсе. Такой классический, несмотря на факт передвижения по морю и эпизодические штормовые волны, «застой». Складка.

Не потому ли из всего этого путешествия, казавшегося вечностью, я помню лишь несколько небольших эпизодов-зарисовок? Причем все они из числа выходящих, так сказать, за «рамки приличия». Помню, например, как моих товарищей поймали за игрой в карты, и был жуткий скандал с массой щедро розданных нарядов вне очереди. Впрочем, этот эпизод, думаю, стерся бы у меня из памяти, если бы потом я не увидел случайно, как в эти самые конфискованные карты играли глубокоуважаемые мною до той поры командиры…

А еще однажды они – эти самые командиры – так дико напились и накуролесили в своей каюте, что мне пришлось выйти на самую настоящую, хоть, понятно, и внеплановую, «генеральную уборку». Помню, как пытался отмыть какое-то варенье вперемешку с блевотиной, собирал влипшие в пол осколки трехлитровой банки. Но помню это именно потому, что переживал тогда душераздирающий нравственный конфликт – мол, как так можно: детей в наряд за игру в «дурака», а самим водку жрать?! И это люди, которых я так бесконечно уважал. Кошмар, в общем. Травма, так сказать, идеалистических представлений о «добре» и «зле».

Но ведь, в сущности, это и все, что сохранила моя память о том первом моем, с позволения сказать, «военном походе». Еще, каюсь, помню, как самолеты-разведчики НАТО играючи пикировали на наш тихоходный «Хасан», когда мы вошли в нейтральные воды Балтики. Было красиво и чуть жутковато – как такое забудешь? Нов любом случае не густо по части воспоминаний для юного военного моряка в третьем поколении.

Впрочем, один день из всей этой «практики» я все-таки запомнил, причем до мелочей и явственно – день самоволки. Как именно мы в нее с тремя моими товарищами – Колей («Тузом») и двумя Дмитриями («Зайцем» и «Зеленым») – сбежали, кстати сказать, я тоже не помню (видимо, было в этом уже что-то рутинное к концу первого курса), но факт остается фактом – мы сбежали, и последующие события запечатлелись в моей памяти с предельной отчетливостью.

Уже несколько дней мы стояли, пришвартованные к пирсу военно-морской базы Балтийска, – тоска не просто зеленая, а зеленейшая. Планировались, вроде как, экскурсии на военные корабли, располагавшиеся в базе, но что-то, видимо, как говорят в таких случаях, не срослось (это ведь 1990 год был, как раз прибалтийские республики отделялись от «Нерушимого» – не до нахимовцев было командованию Балтфлота). По какой-то счастливой случайности мы вдруг оказались без присмотра – одни и на пирсе, черт его знает. Но упустить этот шанс мы, конечно же, не могли. Жидким строем «в колонну по одному» наша гоп-команда подходила то к одному кораблю, то к другому и, отрапортовав дневальному, что мы, мол, нахимовцы, прибыли для ознакомления с судном, поднималась на борт. Где-то бойцы проявили бдительность и не пускали нас, но чаще афера удавалась. Так мы пробрались на четыре корабля (в их числе был, например, и большой противолодочный крейсер «Адмирал Харламов», где мы не на шутку заплутали в бесконечности отсеков и палуб), а десантные корабли на воздушной подушке, как выяснилось, и вовсе стояли без охраны. Вне себя от восторга (от такой-то «политики открытости») мы залезли в рубку и там, балуясь оборудованием, увидели через перископ, что на нашем родном «Хасане» началось внеочередное построение. И мчались мы потом быстро… В тягучую беспросветность своей складки. Но чувство, порожденное этим приключением, было у нас потом удивительное! Грандиозное! Восторг!

Вот, собственно, и вся история. Ничего, в сущности, примечательного. Уверен, многие нечто подобное, пусть и не на корабле, да и вообще вне всякой военщины, испытывали: ты формально вроде как живешь, но себе на самом деле не принадлежишь, так что тебя, по существу, как бы и нет вовсе; время, объективно говоря, идет, течет, хотя и мучительно, но ты его, при всем желании, почувствовать не можешь (и забывается потому всё со страшной силой – стерто-стерто). Но вот что-то запоминается… И теперь вопрос: почему из безвременья этой «военно-морской практики» мне запомнилась лишь эта несчастная самоволка? Не потому ли, что в ней – в этом моменте – было время?

Я помню, как мы шли строем, ждали, прятались, плутали, дурачились, бежали и т. д. и т. п. – то есть, была некая протяженность меня (во времени); был я, и было то, что могло сохраниться во мне, став частью меня. И единственное, что, по существу, отличало эту ситуацию от всех прочих, тогда же случившихся, – феномен моего дела. Звучит, конечно, излишне пафосно, но по существу верно: это не меня взяли, погрузили и покатили куда-то и зачем-то по морю-океану, выгоняя попеременно из кубрика то на построение, то на уборку, то «для приема пищи», а я сам так решил – сбежать, зайти на охраняемую территорию, ввести в заблуждение дежурного по кораблю. То есть эксклюзивность вся в том, что действовал я по собственному выбору, ощущая при этом собственную же (и весьма остро, надо признать) ответственность за происходящее и всю полноту грозивших мне за это неприятностей.

То есть это было дело, которое я делал сам и по собственному выбору, и потому, видимо, чувствовал себя живущим – бытийствующим, так сказать, и в подлинном, ощущаемом мною времени. Когда же не я делал что-то, а что-то делали со мной (мной, с помощью меня – страдательный залог), когда я был, по сути, неодушевленным предметом, который, теоретически, можно было легко заменить любым другим «подобным» («винтик» на «шпунтик») без какого-либо ущерба для конечного результата, я не жил, не бытийствовал, не ощущал время, а был в его «складке».

И ведь это же легко представить – вот завалил бы я, например, вступительные экзамены в НВМУ (а я же на самом-то деле и завалил их – физкультуру мне по блату зачли вопреки моим слабым и бессмысленным протестам), а на мое место взяли бы какого-то другого мальчишку, более физкультуристого, и вот ведь ничего бы же не изменилось в этой «практике»: жил бы он той «моей» жизнью (если можно ее так назвать), переезжал балластом из Кронштадта в Балтийск и обратно на славном «Хасане», и никак эта подмена персоналий безвременную вечность мирозданья не поколебала бы. Там, в ней, в этой вечности (читай, безвременности), все, что случилось, должно было случиться – и нахимовец в кубрике на ватерлинии, и сам по себе круизный «Хасан», и весь прочий человеко-балласт на нем, и даже наши сорвавшиеся из-за прибалтийского сепаратизма экскурсии по кораблям Балтфлота.

То есть в ней – в этой безвременной вечности – уже было все, кроме одного-единственного исключения – моей самоволки (в прямом и переносном смысле этого слова), этой экзальтации меня во времени, случившейся на фоне предустановленной (неважно, кем, как и зачем) предопределенности. Да, возможно, он – этот не случившийся из-за желания моей семьи (и потому что дед мой служил когда-то на Северном Флоте вместе с тогдашним начальником НВМУ, Героем Советского Союза, контр-адмиралом, замечательным Львом Николаевичем Столяровым) нахимовец – тоже мог сбежать со своими друзьями в самоволку, бродить инкогнито по военным кораблям, смотреть в перископ на брошенном десантном катере. Да, но это уже он бы тогда создал время (или не создал, если бы не воспользовался свободой, бог весть как предоставившейся ему там, на том пирсе), и это было бы уже его дело, его действие, его событие, его время. Или не было бы.

Так мы, незаметно для самих себя, подошли к вопросу об определении «складки времени», пусть пока и в негативной форме. По сути, мы видим два феномена, – один из которых я уже назвал «складкой», а второй мне нравится, уж простите мне эту вольность, называть – «на марше» (навеяло, видимо, воспоминаниями юношества). «На марше» – это вот как раз та моя так запомнившаяся мне самоволка, когда я действовал из себя, вопреки довлевшей надо мной предустановленности, когда у меня было мое дело, мое событие, моя жизнь, которая и стала-то моей лишь потому, что у меня возникло отчетливое ощущение, что я ее делал. Это было движением за чем-то (к чему-то), чего мне не хватало. Это не значит, что мне не хватало конкретно этих кораблей или какой-то абстрактной экскурсии, впечатлений, нет (я вообще, как вы, наверное, могли догадаться, не большой любитель по этой части). У меня просто было желание чего-то настоящего, чего-то моего, личного (в полном смысле этого слова) – эту нехватку я ощущал (точнее, даже не ощущал, а был движим ею).

То есть «нехватка», о которой мы говорим, это не недостаток чего-то конкретного, определенного; «нехватка» – это когда ты отчетливо ощущаешь, что у тебя, простите за этот фразеологизм, что-то чешется в одном месте, не хватает тебе чего-то, хотя сам ты, возможно, и не понимаешь, чего именно. Не осознаешь, короче говоря, само своё желание, просто «зудит» (как любил говаривать в застенках «питонии» уже знакомый вам Коля «Туз»: «Кого знаю – не хочу! Кого хочу – не знаю!», и хотя звучит эта сентенция достаточно пессимистично, но скрыто в ней искомое хочу – и это главное). Вот это «хочу», вот эта «нехватка чего-то» и есть признак «марша», выхода «на марш» – когда ты вырываешься из ограниченности своего существования куда-то, где ты еще не был, к тому, что тебе еще неведомо, и делаешь это, в сущности, по одной лишь причине – из-за «нехватки», которая и порождает время.

Исходя из этого, «складку», таким образом, мы, наверное, могли бы назвать, пусть и слегка каламбуристе, «нехваткой нехватки» (то есть это «нехватка», в каком-то смысле обернутая на самою себя). Вот сидим мы в своей каюте на корабле «Хасан» взаперти – хочется ли нам чего-нибудь? Теоретически да. Я не помню, но думаю, что нам хотелось какой-нибудь съедобной еды – хлеба нормального, воды без этого жуткого металлического привкуса, кашу какую-нибудь неперловую. Но шансы-то каковы? Шансов никаких. Абсолютно. Так что если мы о чем-то и мечтали тогда, то совершенно бездеятельностно (с равным успехом мы могли бы мечтать, например, добраться на своем «Хасане» не в Балтийск, а на всю ту же самую Альфу-Центавру). То есть «нехватка нехватки» – это когда, даже если мы и хотим чего-то («абстрактно хотим»), мы в действительности, в реальности не можем этого захотеть. Может быть, и хотели бы хотеть, но не можем: не рисуется перспектива, не проявляется на горизонте цель, а если что-то и мерещится где-то вдалеке, – то лишь как неправдоподобный мираж, нереализуемый фантазм, недостижимая химера. Вот это и есть «нехватка нехватки» – когда и глаз не видит, и зуб неймет. Такая предельность невозможности, лишающая всякой нацеленности и перспективы. Паралич воли.

Но является ли такой «паралич воли», коли мы его даже почувствовать не можем, фактом реальности? То есть можем ли мы утверждать, что эта «нехватка нехватки» есть? Что это не химера, не фантазия, не теоретически выведенный конструкт, а факт? Иными словами, не имеем ли мы здесь дело с чистой абстракцией, лишенной всякой действительной представленности хотя бы и просто на уровне психического? Думаю, что нет, и вот почему…