«Система 1» и «Система 2»

Раз уж я вспомнил про самоволки, приведу еще одно интересное наблюдение… Не знаю, как сейчас, но в мою бытность нахимовцем училище частенько называли «Системой». В этом нарицательном имени, конечно, важна была этимология: любая военная служба – это жизнь в системе, следование системе, и это система, живущая в тебе. Сейчас мне сложно вспомнить, как это было на самом деле – теперь уже и не представить, что так может быть (все-таки армейский порядок во вполне себе тоталитарном обществе – это нечто большее, чем просто армейский порядок). По нашим временам, когда молодого человека отчисляют из военного училища, невольно думаешь – «еще неизвестно, кому повезло», а вот в реалиях Советского Союза изгнание из военного учебного заведения ничего хорошего отчисленному не сулило. И еще это было очень стыдно – если тебя отчислили, то ты как бы не просто «неудачник», ты еще и какой-то «неправильный», а это куда более неприятная характеристика (с учетом того самого общества).

Короче говоря, мы все очень боялись отчисления. По-настоящему. Это спустя пять-шесть лет, закончив «вышку», каждый второй (а то и первый) мечтал уволиться из Вооруженных Сил, и было совершенно непонятно, как это сделать – из-за катастрофической нехватки кадров никого, что ты ни делай, не отпускали. Но тогда, в конце 80-х – страх и ужас: делайте что угодно, наказывайте, только не увольняйте, не отчисляйте. С другой стороны, существование в «Системе» (понимай ее хоть на уровне Нахимовского училища, хоть на уровне всей военной махины) требовало от тебя определенной доли садомазохизма, о котором, впрочем, в СССР знали далеко не все. И садомазохизм этот состоял в готовности беспрекословно принимать предлагаемые тебе «правила игры». В конце концов, никто над нами с секирой не стоял, ничего смертельного даже в отчислении из училища не было, но правила поведения были предельно строгими, выполнение приказаний должно было быть беспрекословным, а любая попытка «иметь мнение» приравнивалась, можно сказать, к измене Родине, поскольку нарушала главный принцип существования «Системы» – ее вертикаль.

В общем, если говорить уже совершенно специфическим физиологическим языком, главное, чему мы должны были выучиться в «Системе» (Нахимовском военно-морском училище) – это навыкам «торможения». Нейрофизиологическое понятие «торможения» имеет большую и непростую историю, которая в России писалась И.М. Сеченовым, Н.Е. Введенским, И.П. Павловым, В.М. Бехтеревым, A.A. Ухтомским, П.К. Анохиным, и тут безусловен как раз отечественный приоритет. Достаточно сказать, что в теории Ивана Петровича Павлова «процессы торможения» занимают первую строчку, по значимости, с «процессами возбуждения», а все последующие составляющие павловскую теорию элементы – от систематизации типов психики до определения существа экспериментальных неврозов – стоят уже за ними и на них же базируются. Однако тут все не так просто, как может показаться на первый взгляд, и если с акцептором результата действия Петр Кузьмич Анохин павловскую теорию поколебал, то его анализ «тормозного процесса» ее, по существу, разрушил (но об этом чуть позже). Если же вернуться к тем навыкам психики, которые вбивались в наши головы (формировались в наших головах) «Системой», то это, конечно, в первую очередь способность подавлять возникающие в этих же самых головах «процессы возбуждения», то есть способность контролировать свои импульсы, потребности, реакции и т. д.

Так вот, самоволка. Самоволка – это, безусловно, важнейшая часть жизни любого военнослужащего. Впрочем, не следуют думать, что самоволка – это проявление некой спонтанности его – военнослужащего – природы. Скорее даже, наоборот. Самоволка – это не когда ты поддаешься гуляющему в тебе возбуждению и безоглядно бросаешься в пучину безответственности, нет, самоволка – это когда ты в каком-то смысле затормаживаешь в себе собственное торможение. Жизнь в «Системе» – это жизнь под постоянным давлением, это перманентное торможение твоих «процессов возбуждения» (ты должен собой управлять, себя контролировать, держать в рамках и т. д.). Когда же ты нарушаешь установленные правила системы – ты должен подавить в себе возбуждение, вызванное самим фактом нарушения тобой установленных в тебе же границ. Иными словами, когда ты живешь в процессе постоянного подавления своих реакций, и ты решаешься сделать что-то, что изменит этот установленный порядок, то в тебе возникает возбуждение именно из-за того, что ты нарушаешь уже принятые тобою нормы, и его опять-таки надо тормозить. То есть это вполне определенный двойной стресс.

Почему в таком случае, спросите вы, если это насколько травматично, нахимовцы решались на подобные самоистязания? А это уже личностный компонент: заставить психику тормозить свои возбуждения – задача трудоемкая, но нехитрая и вполне выполнимая, однако же заставить личность полностью подчиниться – это значит ее разрушить, и это уже вопрос другого порядка. То есть личность должна, хотя бы время от времени, ради самосохранения заявлять себя – протестовать, трансгрессировать границы, иначе она перестанет чувствовать себя личностью и начнет сыпаться. Иными словами, самим фактом самоволки – надо тебе в нее на самом деле или не так чтобы очень – ты как бы доказываешь самому себе, что ты еще есть, а не превратился в бездумную машину, не тварь дрожащая, а имеешь права и право имеешь (хотя и запретное, запрещенное). Самоволка, таким образом (или иное нарушение правил «Системы»), для молодого человека есть мера его личностного самоохранения, то есть, уже по определению, процесс скорее тормозный, нежели спонтанного и бессмысленного возбуждения. Иными словами, стремясь к краткости: самоволка – это не какая-то легкомысленность, а то, что требует от «самовольца» высочайшего самоконтроля, напряжения и собранности.

Первое время в Нахимовском было очень тяжело, любое нарушение правил жестко и недвусмысленно каралось отчислением и вообще казалось чем-то невозможным. По-моему, пару-тройку человек из нашего потока отчислили в первый же месяц «курса молодого бойца», а другие намотали на ус. Но жить так – только по правилам – тоже невозможно, поэтому рано или поздно сначала самые зрелые и смелые, а за ними и большинство остальных начинают осваивать искусство побега. Будучи в первых самоволках, ты (и не случайно мы сейчас говорили о перенапряжении) буквально умираешь от ужаса – тебе постоянно кажется, что твое отсутствие обязательно обнаружится, что тебя поймают, изобличат, кто-то тебя сдаст, подставит и т. д., и весь этот кошмар в себе надо перманентно подавлять. Но постепенно, с опытом, страх притупляется, активизируясь только в те минуты, когда рядом оказывается наряд гарнизонного патруля, когда ты нелегально покидаешь расположение части (и тебя могут застать за этим правонарушением) или возвращаешься в нее (и тебя могут раскрыть).

Постепенно, освоившись с этим стрессом, мы стали сбегать с определенной регулярностью – необязательно, впрочем, за пределы училища, но и в самом училище за пределы предписанного расписания. К концу второго курса каждое утро несколько человек из роты обязательно бегали в булочную, чтобы накупить на камбузный стол горячего хлеба. Бегали по разнарядке – договаривались, кто в какой день, часто по трубе с третьего этажа, в общем, с приключениями. Нарушение правил постепенно входило в своеобразный ритуал, и одним из непременных атрибутов этого ритуала являлась, прошу прощения, «отмазка». Всегда, когда ты идешь в самоволку, находишься в самоволке или возвращаешься из самоволки, ты должен иметь «отмазку» – не соответствующее действительности, но предельно правдоподобное объяснение, почему ты там, где ты есть (точнее, там, где тебя быть не должно).

Поначалу придумывание этих историй («отмазок») занимало, возможно, чуть ли не большую часть времени, проведенную тобою в самоволке, – ты постоянно думаешь, как можно выкрутиться, что сказать, как соврать и что приплести, чтобы тебе, с одной стороны, поверили, с другой – не пытались проверить, а если бы и решились, то не смогли. Это были бесконечные разговоры внутри собственной головы с виртуальными непосредственными командирами, с начальником патруля, с дежурным по роде офицером, с дежурным по училищу и т. д. и т. п. Понятно, что в самоволку никто не бегал, когда ему заблагорассудится, всегда рассчитывалась сложная схема – дежурить по роте должен был офицер не из твоего взвода и не слишком усердно проводящий проверку, примерно такие же требования к дежурному по училищу. Надо было понимать, какие намечены мероприятия и не может ли быть каких-то внештатных сборов или побудок, каков график перемещения офицеров по территории училища и близлежащим улицам… Кроме того, надо было придумать бронебойный повод – исполнение какого-то поручения, невероятные медицинские показания, другие драматические события вселенского масштаба, а еще, например, надо было раздобыть бланк и изготовить поддельную увольнительную или найти, где спрятать «гражданку» и т. д. и т. п. Десятки вводных и целая наука, но постепенно, с опытом, освоиться можно. И мы осваивались и бегали, как к себе домой (а зачастую и домой бегали).

И вот однажды, где-то на втором курсе, за пределами училища меня останавливает один из офицеров с параллельного потока – недалеко, я иду в универсам за чем-то съестным (мы, с голодухи, делали это постоянно). Немая сцена. Капитан III ранга, почувствовавший вкус свежей нахимовской крови, принимает грозный вид, его плечи приподнимаются, брови насупливаются: «Товарищ нахимовец?!». И я уверенно направляюсь к нему, переходя на строевой шаг, и четкий доклад – мол, здравия желаю, товарищ капитан III ранга, нахимовец Курпатов, адъютант командира роты такой-то, возвращаюсь с почты – выполнил задание, отнес посылку. Причем даже не соврал в том смысле, что не сказал, что мне именно указанный командир дал такое задание – посылку относить (мало ли кто мог меня попросить, а этот вдруг решит проверять?). И пронесло.

Отдав честь офицеру, тут же отпустившему меня восвояси, я вдруг поймал себя на мысли, что, отправляясь в эту краткую самоволку, не подумал предварительно об «отмазке». То есть я выпалил все это, причем с чувством совершеннейшей уверенности в рассказанной басне, ни на секунду не задумавшись и ничего не придумывая на ходу, то есть абсолютно на автомате. Это было странное чувство – я вдруг осознал, что у меня заготовлена бездна таких «отмазок», придуманных мною прежде и уже многократно мысленно проигранных в голове (и не только в голове, разумеется). То есть то, что казалось раньше таким сложным, то, что требовало огромных интеллектуальных усилий, теперь превратилось в лаконичный и эффективный «джентльменский набор» хорошо отрежиссированных сцен на все случаи жизни!

Эта история наглядно иллюстрирует теорию психологов-когнитивистов Амоса Тверски и Даниэля Канемана, за которую последний получил в 2002 году Нобелевскую премию по экономике (Амос Тверски умер в 1996 году, что не позволило ему разделить с другом и коллегой этот триумф). Собственно, премию вручили не за саму теорию, а за ее приложение к экономической практике (за описание поведения людей при принятии решений, связанных с риском), но это не так важно. В чем же ее суть? Даниэль Канеман показал, что все мы пользуемся, хотя и попеременно, двумя стратегиями мышления, которые носят название (что в моем случае очень символично): «Система 1» и «Система 2»; или, если чуть понятнее, у нас есть: «быстрая», «интуитивная», «автоматическая» система интеллектуальных реакций, с одной стороны, и «медленная», «осознанная», «произвольная» – с другой.

Причем первый из указанных способов думать – «Система 1» – даже сложно назвать думанием. Тут человек скорее «думает, что он думает», тогда как на самом деле он даже не слишком слушает вопрос и совсем не размышляет над вариантами ответа, а просто вываливает на своего собеседника «первое, что пришло ему в голову». Дело в том, что в течение жизни мы нарабатываем огромное множество «мини-программ»: установок, предубеждений, сценариев, систем представлений и т. д. и т. п. (наподобие моих «отмазок») и храним их в закромах своей памяти, пока не представится мало-мальский подходящий случай пустить их в ход. Это такая система-всезнайка: кажется, что у нее всегда и на все есть заготовленные ответы, и частенько они начинают звучать в голове еще до завершения вопроса или до окончательной формулировки проблемы. Словно от зубов отскакивает! Так что случай, который я только что рассказал про псевдопочтальона в самоволке, как раз наглядно иллюстрирует работу «Системы 1».

Однако тот долгий первый год своей службы-учебы, когда я мечтал об увольнительных и, сбегая в самоволки, трясся от ужаса, я всякий раз в аналогичной ситуации пользовался «Системой 2» – ведь у меня еще не было готовых ответов, и я должен был их наработать, надумать. Впрочем, «Система 2», если верить Канеману всегда в деле, только на холостом ходу – она как бы по умолчанию одобряет действия «Системы 1», а включается по-настоящему только в тех редких (редких!) случаях, когда у «Системы 1» нет готового ответа. Канеман предлагает читателям своего бестселлера «Мышление быстрое и медленное» в качестве небольшого эксперимента перемножить 17 и 24 – действие несложное, куда проще, чем «отмазаться» от грозного капитана III ранга, но если вы не знаете ответ наизусть, как таблицу умножения, то вам придется поразмыслить. И вот именно это – «поразмыслить» – Канеман и называет «Системой 2». Этот – «медленный», «осознанный», «произвольный» – способ думать требует от нас внимания, концентрации, интеллектуального напряжения и временных затрат. Кажется, что это предельно простое задание – умножь 17 на 24; так и есть, но произведите этот расчет, поворачивая налево в плотном потоке машин… «Не стоит даже и пробовать», – предусмотрительно предупреждает Даниэль Канеман. Но кроме прочего, и это в рамках рассматриваемой нами темы особенно важно, для работы «Системы 2» нам, как уже было сказано, требуется время – прогуливаясь с товарищем, попросите его умножить 17 на 24, и он тут же совершенно автоматически остановится (или, по крайней мере, замедлит шаг). Включая «Систему 2», мы неизбежно должны прерваться, остановиться, выделить себе время – иначе мы не можем думать (если, конечно, понимать под этим слово, то, что действительно является интеллектуальной деятельностью). Иными словами, когда мы действительно думаем – это нечто совсем другое, нежели наши обычные бла-бла-бла и та «умственная жвачка», что заполняет все наше ментальное пространство на протяжении любого нашего с вами обычного дня.

Собственно Нобелевскую премию Даниэлю Канеману присудили именно за подробный анализ того, как «Система 1», знающая, как ей кажется, ответы на любой вопрос, сбивает с толку «Систему 2», которой, чтобы реально включиться, надо задуматься, а она, к сожалению, ленится и позволяет нам поступать «привычным образом», а не так, как, наверное, следует (с учетом обстоятельств, знаний и по-настоящему здравого смыла). Как говорит сам Канеман: «Нам всегда необходим самоконтроль для поддержания связного хода мыслей и занятий умственной деятельностью, требующей усилий. Хоть я и не проводил систематических исследований в этой области, частое переключение между заданиями и умственная работа на повышенной скорости, скорее всего, не слишком привлекательны, и по возможности подобных занятий люди избегают. Именно поэтому закон наименьшего напряжения – это закон».

Впрочем, Даниэль Канеман постоянно и настойчиво подчеркивает, что «Система 1» и «Система 2» – это просто удобные абстракции, описывающие когнитивно-поведенческую динамику, а не какие-то там самостоятельные «субличности», живущие в наших головах. Действительно, никаких декартовых человечков в мозге, разумеется, нет, а есть определенные процессы, которые и создают тот рисунок, который удобно объяснять таким вот образом. С другой стороны, очевидно, что за этими абстракциями скрываются вполне объективные и фактически наличествующие нервные процессы в головном мозгу человека. Более того, еще в 60-х годах прошлого века Александр Романович Лурия обнаружил, если не самих этих «гомункулов» (что было бы, прямо скажем, странно), то по крайней мере индивидов, у которых осталась лишь одна такая «субличность» – «Система 1». И как это часто бывает в подобных случаях, на помощь пришла неврологическая патология, а именно пациенты с травмами и заболеваниями, которые привели к развитию «лобного синдрома».