Желание «того же самого»?

Итак, благодаря Фридриху Ницше и Ивану Петровичу Павлову, мы оказались перед крайне, на мой взгляд, продуктивным парадоксом, который с равным успехом можно было бы назвать как «парадоксом "рефлекса цели" и "акцептора результата действия"», так и «парадоксом "ницшеанского сверхчеловека" и "вечного возвращения"». Причем и в том и в другом случае мы обнаруживаем нечто вроде другого – на сей раз физического – парадокса «квантово-волнового дуализма».

Парадокс этот, напомню (крайне упрощая теорию), состоит в том, что мы – люди-человеки – не способны представить себе реальность, в которой нечто одновременно проявляет свойства кванта (корпускулы) и волны, хотя все эксперименты и соответствующие вычисления показывают, что такая реальность имеет место быть (то есть проблема лишь в ограниченности нашей системы представлений).

Для выхода из этой своеобразной ментальной ловушки замечательный Нильс Бор предложил соломоново решение – «принцип дополнительности», который, по сути, предлагает нам просто не обращать внимания на тот постыдный факт, что мы, со всей бездонностью своего хомосапиенского интеллекта, не можем представить себе реальность подлежащего нам микромира (как, впрочем, и массу других вещей, изобретенных теми же физиками и математиками, – от какого-нибудь 17-го пространственного измерения или суперструны до топологического бублика, вывернутого Григорием Перельманом наизнанку). Такое «решение», конечно, упрощает работу исследователей, но сути дела оно не меняет: мир, который организует нас (тот самый микромир Пуанкаре-Эйнштейна-Бора-Гейзенберга-et-cetera), нашим сознанием непредставим, он другой по самому своему принципу. Впрочем, в данном случае мы, по крайней мере, это осознаем. А как обстоят дела с нашим временным парадоксом?

Что если необходимо рассматривать выведенный нами сейчас «парадокс Ницше-Павлова» не как досадное логическое недоразумение – формальное противоречие между концепциями «кругового» и «линейного» времени, а как нечто весьма и весьма существенное – как указание на фактическую реальность, которую мы по тем или иным причинам не можем себе представить? Что если время (как мы его понимаем в обыденной своей жизни) – это что-то вроде физического макромира с его объектами и законами, определимостью и доступностью, тогда как в основе его – этого известного нам времени (с солнечными годами, наручными часами и миллисекундами) – лежит принципиально другая (для самого нашего с вами психического аппарата) реальность, которая именно по этой причине особенностей нашего с вами устройства и не может быть нами воспринята, открываясь нам только через такие вот смысловые разломы – базовые противоречия и парадоксы?

Иными словами (если уж говорить совсем прямо), что если мы наткнулись, наконец, на время как на фактическую силу? Обычно же, и это необходимо осознать со всей определенностью, мы используем время просто как средство описания последовательности неких фаз того или иного процесса. Мы его не видим, мы не можем его пощупать, мы не можем его даже измерить, но лишь исчислить с помощью сторонних приспособлений. В конце концов время, как мы его понимаем, это ведь просто некое виртуальное отношение между тем, чего уже нет, и тем, чего еще нет, – чистая абстракция, обеспеченная механизмами памяти наблюдателя. А тут – посредством этого самого «парадокса Ницше-Павлова» – перед нами открывается некая сила (причем наша и в нас же), пытающаяся преодолеть неизбежное скатывание в повторяемость, и потому безвременность.

Так, приглядевшись теперь уже внимательно, мы увидим, что никакого «линейного» времени ни в религиозном, ни в гуманитарном, ни даже в естественно-научном мировоззрении не существует. Вообще, это лишь вопрос масштаба: любое «линейное» время в этих областях – это всегда «время, ограниченное во времени». И стоит нам лишь чуть-чуть расширить его рамки, как оно тут же оказывается «круговым»: с физиками-агностиками вообще все просто – они все поголовно живут в мире от Большого Взрыва до Большого Взрыва (чем бы он ни был, хоть Большим Хлопком, как говорят последнее время), гуманитарии гениальным образом от античности и до современного деконструктивизма воспроизводят одни и те же схемы временности, а любое религиозное мировоззрение – тем более, всегда «возвращение».

Внутренне противоречивый, но весьма показательный анализ этого феномена мы находим в книге "Homo amphiboles: Археология сознания" Сергея Березина и Софьи Агранович: «Если в культуре судьбы время двигалось по кругу и величайшим благом была его повторяемость (такую культуру можно назвать культурой гармонии), то новую культуру, где роль абсолюта и медитативной единицы выполняет субъективный абсолют, где время вытянулось в линию, можно назвать культурой цели. Время, в котором живут и умирают люди в культуре цели, возникает в момент творения, как бы вытекая, словно гигантская река, из вечности, в которой пребывал Бог Время прекратит свое движение к великой цели – Царствию Небесному, то есть к идеальной вечности, гармонии, в момент, который ни одному субъекту на земле знать не дано и который определит Бог, пребывающий в вечности и постоянно контролирующий все и вся во времени. Таким образом, линейность времени и здесь пока остается относительной, потому что христианское время, вытекая из вечности, в нее же и впадет. Это, конечно, не круг, а некий гигантский эллипс. Судя по всему, человеческому сознанию свойственно постоянное стремление к гармонии в форме круговой повторяемости времени. Культура же цели, видимо, необходима человечеству своей провокационностью, своей устремленностью к чему-то иному, новому. Однако цель всякой культуры цели оказывается гармония». Нетрудно заметить, что в приведенной цитате не только время, но и сами авторы ходят по кругу.

Идея «вечного возвращения», по сути (если вдуматься) уничтожающая саму идею времени (как некого изменения, как некой «стрелы времени»), возникла значительно раньше, нежели она же роковым образом потрясла сознание Фридриха Ницше в августе 1881 года «у могучего, пирамидально нагроможденного блока камней, недалеко от Сурля». История концепта «вечного возвращения» уходит в далекое прошлое, настолько далекое, что даже исследователи античности не вполне могут ответить нам на вопрос, кому же из древних философов она в действительности принадлежит. Но то, что она существовала уже в античности – факт. Колесо «вечного возвращения» – это колесо нашей прежней культуры, культуры еще досократической, культуры, в которой не было еще поиска человеком себя, культуры, в которой мы лишь осмысляли окружающий нас мир.

Возможно, что и Ницше обнаруживает эту теорию не без влияния так любимых им греков, так же как и Хайдеггер, призывавший вернуться нас к Пармениду с Гераклитом. Все они, кто писал о «вечном возвращении», поклонники ранней, в чем-то еще архаичной античности. Античности, в которой еще не существовало ни платоновских «Идей», ни аристотелевских «Форм», там, где объекты мира не были еще «объектами», данными «субъекту» для «анализа» и «синтеза», а лишь чистыми явлениями большого и недифференцированного Мира. Это был Мир «стимулов», в котором продолжают существовать братья наши меньшие, регулируемые анохинским «акцептором результата действия» (да и мы сами до определенного возраста) – Мир «вечного возвращения», где правит счастливое чувство «того же самого». Но мы-нынешние (по крайней мере, многие из нас) уже не из их числа.

Сравним детское и взрослое коллекционирование (раз уж Иван Петрович уделил этому феномену такое значение в своей работе о «рефлексе цели»): при внешней схожести они отличаются как день и ночь – ребенок собирает то же самое, нечто с максимальной степенью похожести (фантики, солдатики и прочее), мы же, коллекционирующие впечатления, книги целыми библиотеками, музыкальные произведения разных эпох и жанров, – мы коллекционируем разное, иное, чего у нас еще действительно нет, в противном же случае мы быстро утомляемся, начинаем скучать и теряем всякий интерес.

Так может быть, время – это нечто большее, а может быть, просто нечто совсем иное, нежели пресловутая «стрела времени». Время – это не желание того же самого, а напротив, – это желание чего-то другого, «сила-желания-того-чего-еще-нет». Но что если ничего нового, ничего другого нет – ни зги не видать? Что если все, что мы видим перед собой, вызывает тягостное чувство «уже виденного», «уже узнанного», «уже бывшего»… Помню, как в юности меня потряс вычитанный где-то афоризм: «Если вам пришла в голову умная мысль, отправляйтесь в библиотеку и потрудитесь найти того, кто уже сформулировал ее до вас». Что значит жить в парменидо-зеноновом мире, в котором все уже было? Как в том анекдоте про старика, который, поймав золотую рыбку, попросил у нее: «Рыбка, рыбка, сделай так, чтобы у меня все было – и большой дом, и красавица жена, и машина иностранная, и много денег, все!». «Исполнено!» – отвечает ему рыбка. Старик оглядывается по сторонам – та же хибара, та же старуха, даже корыто – и то старое, разбитое.

«В смысле?» – недоуменно обращается он к золотой рыбке. «А вот так… – отвечает она загадочно. – Теперь у тебя все было».

Отсутствие надежды на новое, на другое – вот что такое «складка времени». Когда ты «находишься на марше», у тебя есть ощущение, что у тебя может быть еще что-то, чего ты еще сам не знаешь, но того, что ты уже хочешь, хочешь сейчас. И у тебя есть эта нехватка. Желание неизвестного – парадоксальный, но, возможно, истинный механизм времени.