Глава одиннадцатая. Не бойтесь жить!

Не случилось никакой специальной истории. Мне никто не позвонил, никто из коллег не заводил особых разговоров.

На эту тему вообще редко говорят, особенно так – откровенно и напрямую, чтобы целый разговор – про это. Наверное, боятся. Или стесняются. А вот вскользь упоминают часто. По крайней мере, другие страхи почти всегда соотносят с этим. Да и в основе большинства страхов, пожалуй, лежит именно он.

…Как же не хочется писать это слово. Мы будем говорить сегодня о смерти.

В модном ресторане «Сальвадор Дали» – яркий интерьер, мягкие диваны, красивые посетители, никакого упаднического настроения. В принципе, и я с утра была бодра и весела – до тех пор, пока не начала готовиться к интервью.

– Андрюш, даже не знаю, надо ли что-то объяснять дополнительно или достаточно сказать: люди боятся смерти. И с этим страхом приходится как-то жить.

– Я понимаю страх людей, переживших какие-то чрезвычайные события. Страх человека, который, действительно, с глазу на глаз встречался со смертью – на войне, пережив насилие, сопряженное с угрозой для жизни, тяжелейшую катастрофу, болезнь, которая поставила его на грань жизни и смерти, – это страх особый. Впрочем, надо сказать, что все эти люди испытывают вовсе не такой страх смерти, как обычно о нем думают те, кто не оказывался в подобных экстремальных ситуациях.

В нем, как это ни парадоксально, очень много жизни. Это даже, скорее, не опыт умирания, а опыт воскрешения, спасения жизни – именно это ощущение самое сильное. Некое заострение ощущения жизни – «Жив! Живу!» И по собственному опыту я могу сказать то же самое. Подчас, это «Жив!» в связи со множеством внешних факторов, свойственных переживанию катастрофы, не слишком позитивно, не слишком оптимистично, что ли… но это именно ощущение выживания.

Во всех же остальных случаях, когда человек боится смерти умозрительно, осознавая ее через смерть других людей, речь идет о сугубо невротическом страхе. Я сейчас сказал «опыт умирания», но это не совсем правильно. Мы не знаем и никогда не узнаем, что такое «быть мертвым», «умирать». Один раз, возможно, и узнаем, что такое «умирать», но даже в этом единственном и последнем случае вряд ли поймем, что это оно, а если и поймем, то уж точно никому не расскажем.

Мы можем только строить догадки, и, до тех пор, пока мы не умерли, наш «опыт умирания» – скорее, некая фантазия, гипотеза. Даже люди, пережившие клиническую смерть, а мне приходилось не раз беседовать с ними, не предлагают ничего «внятного», они не могут рассказать, как это – «быть мертвым», «умереть». Ну, какие-то переживания, но не смерть. Понимаешь?

Иван Петрович Павлов, будучи настоящим ученым до мозга костей, пытался, в научных целях, организовать процесс феноменологической фиксации своей смерти. Рассказывают, что он дал своим ученикам задание, чтобы те сидели у его постели и конспектировали его «отчет» о том, как он умирает. Так из этого ничего толком не вышло. Врачи его лаборатории находились рядом, фиксировали слова учителя, потом он на время впал в забытье, прошло еще несколько часов, была ночь, все, разумеется, удалились. И вот в ночи, быть может, под утро, Иван Петрович встал с постели, был болезненно оживлен, сказал, что ему надо собираться на работу, и… умер. Мы не узнаем смерть, когда она явится к нам. Это так же сложно, как и узнать в толпе человека, которого ты никогда раньше не видел, а лишь общался с ним, например, через Интернет. Как понять, кто из них в этой толпе – он?

В общем, наши умозрительные опасения, связанные с грядущей смертью, есть чистой воды фантазия. А бояться того, о чем ты не имеешь ни малейшего представления, кроме плодов твоего же собственного богатого воображения, нельзя. Вот картина закрыта плотным куском материи – можешь ли ты испугаться того, что на ней изображено? Нет, это невозможно. Мы боимся собственных представлений о смерти, но не смерти как таковой. Мы боимся, что не будет этой жизни, но не смерти. Возможно, это и звучит как-то странно, парадоксально, но это именно так.

Если же эта наша фантазия становится навязчивой, то дело не в смерти, дело в том, что у человека есть некие проблемы в жизни, решение которых он не способен отыскать. Проблемы, которые, возможно, он даже не осознает, и проблемы, никак не связанные со смертью, скорее наоборот. Страх смерти может свидетельствовать о каких-то проблемах человека в интимной сфере, об ощущении его малоценности, о проблемах в отношениях с окружающими. В общем, о чем угодно, только не о смерти как таковой. В результате хронических проблем по всем фронтам у человека, зачастую, действительно развивается ипохондрия, нарастает депрессия с соответствующими депрессивными мыслями, или же формируется состояние панического ожидания всяческих катаклизмов.

У меня была пациентка, которая боялась, что однажды ночью ее дом обрушится и, не дождавшись спасателей, она умрет от обезвоживания. Ей по телевизору добрые журналисты рассказали о подобной душещипательной истории. Поэтому перед сном она всегда ставила рядом со своей прикроватной тумбочкой бутылку воды. Женщина не просто была убеждена в том, что ее дом обязательно рухнет в результате теракта, но еще и рисовала себе четкую картину того, как именно это будет происходить.

Согласно ее планам, при обрушении здания бетонные плиты должны были сложить ее диван так, что она оказалась бы в нем, как кусок сыра в двойном бутерброде. «И все будет прекрасно, – рассуждала она, – но спасателей придется ждать долго, а поэтому необходима питьевая вода». Разумеется, такая фантазия – это банальный невротический страх, который выдает сам себя своей же нелепостью. Позже выяснилось, что у этой женщины действительно были серьезные проблемы невротического характера, связанные с сексуальной неудовлетворенностью и страхом перед серьезными отношениями.

Поверь, если человека преследует страх смерти, то, как бы странно это ни звучало, говорить про смерть следует в последнюю очередь. Не в смерти здесь дело, а в страхе и неврозе. Поэтому необходимо найти источник тревоги, причину внутренней неудовлетворенности человека, то есть проблему жизни, которая, в конечном итоге, выливается в страх смерти.

– Нет, ну в данном конкретном случае понятно, что мрачные фантазии вызваны каким-то пережитым стрессом, – мне кажется, я уже научилась рассуждать почти как психотерапевт. – Вообще, многих людей преследует страх умереть от чего-то конкретного: одни боятся попасть под машину, другие – утонуть или не проснуться после наркоза. Мы с тобой уже достаточно об этом поговорили в нашей книге, и, я надеюсь, помогли читателям с подобными неврозами справиться. Но сейчас я имею в виду страх перед неизбежным: все люди рано или поздно умирают. С одной стороны, ничего не поделаешь, а с другой – именно это и ужасно!

– Шекия, но это, по большому счету, мировоззренческая проблема. Смерть стоит в ряду множества событий, с которыми я должен суметь примириться. На самом деле в жизни немало неприятных вещей, с которыми нам приходится соглашаться, хотя мы вовсе не горим соответствующим желанием.

Например, каждому хочется, чтобы его любовь вечно оставалась такой, какой была в начальный период развития отношений, – со всеми характерными трепетаниями, экстатическими переживаниями, мурашками по коже и так далее, и тому подобное. Но любовь меняет свое качество, становится другой, и нам надо внутренне принять это ее преображение. В противном случае, мы будем постоянно искать эту агонию любви и превратимся в этаких перекати-поле. Причем, довольно быстро выхолостимся и уже не сможем влюбляться.

Примириться надо и с тем, например, что наши родители никогда не будут относиться к нам так, как бы нам того хотелось. У нас с ними могут быть замечательные отношения, но у человека всегда есть некая мечта о чем-то таком, чего никогда в этих отношениях не состоится.

Надо примириться и с тем, что твои дети – существа абсолютно самостоятельные. Однажды они вырастут, и ты будешь им не нужен, по крайней мере, в той степени, в какой бы тебе того хотелось. И они будут проводить время с тобой из уважения, из вежливости, из благодарности, но не потому, что для них это жизненно важно. Повзрослевшие дети станут как-то по-своему строить свою жизнь, и поэтому, рано или поздно, но нам придется смириться с их самостоятельностью и свободой.

Надо принять свою национальность, происхождение, время, в котором тебе довелось жить, хотя, возможно, в другую эпоху было бы и поспокойнее, и повеселее. Хотя не факт… Бесполезно спорить и с тем, что всю жизнь нам придется как-то зарабатывать на эту нашу жизнь и вряд ли когда-нибудь наступит период, когда ты сможешь позволить себе не думать о деньгах.

В общем, существует огромный список вещей, с которыми мы вынуждены согласиться, примириться. И не следует, мне кажется, как-то особо выделять из этого ряда болезни и смерть. Более того, физическая смерть стоит в ряду потерь, которые мы в большом количестве переживаем по ходу пьесы: смерть наших надежд, ожиданий, мечтаний.

– Способен ли человек перед смертью к таким философским рассуждениям? Как там говорят: человек всегда умирает в одиночестве. Страшно оказаться один на один со смертью.

– Когда человек умирает, он до последнего момента не понимает этого, и даже строит планы «на завтра». В нас заложен инстинкт самосохранения, мы будем бороться за жизнь до последнего, не допуская, что смерть случится вот-вот. А если и допустим это на какой-то миг, то все равно будем этому подсознательно сопротивляться, устремляясь своей мыслью в будущее, в котором, как покажет время, нас уже не будет.

Это в кино герой лежит и говорит: «Я умираю, но перед тем как уйти, скажу тебе последнее слово: будь человеком». Затем закрывает глаза – конец фильма. Реальная смерть – любая – застанет нас врасплох. Поэтому фактической смерти мы испугаться не успеем.

Если говорить о моих родных, то мой дядя умер, когда я был еще совсем маленьким, – он трагически погиб и, разумеется, с ним никто не успел и не думал прощаться, да и сам он, конечно, не предполагал, что так может случиться. Смерть просто пришла и забрала его. А вот мои бабушки и дедушки умирали от тяжелых и, как говорят в таких случаях, продолжительных болезней. Казалось бы, с каждым из них я мог успеть попрощаться. Но, понимаешь, как бы это сказать… повода не нашлось. Всякий раз, когда мы расставались, мы расставались до следующей встречи. А в какой-то момент вот такая предпоследняя встреча оказывалась последней, но все мы узнавали об этом постфактум. То есть, даже понимая, что дни сочтены, никто не знал, что это случится, например, завтра или сегодня вечером.

Мой любимый дедушка – Антон Бадмаевич – умирал на протяжении нескольких долгих и тяжелых лет. Заболевание было ужасным, мучительным, на чем держалась его жизнь, понять было невозможно. К этому времени мы уже похоронили и деда Ивана, и бабушку Тоню, и бабушку Нину. Я знал, что какая-то предпоследняя встреча с дедом Антоном будет последней. Всякий раз, когда я приезжал его навестить, я думал об этом – возможно, сегодня последний раз. Получилось так, что я прощался с ним множество, возможно, десятки раз, но так и не простился «в последний раз», потому что роковая минута неизвестна до этой самой роковой минуты. Смерть, если это не самоубийство, всегда застает человека врасплох. Мы не успеем и не сможем понять – вот она, пришла.

И мы будем сражаться до последнего, а потом она победит, и бояться уже будет некому. Так что сейчас мы рассуждаем не о фактической смерти, а о том, что мы о ней думаем, как соотносим ее со своей жизнью. Это вопрос исключительно мировоззренческий. И его решение, на мой взгляд, лежит именно в этой плоскости. А смерть как смерть мы переживем в ряду других событий жизни, даже не заметив ее исключительности.

– Знаешь, я читала размышления каких-то американских психологов на этот счет. Там было несколько успокоительных тезисов для тех, кто боится смерти. Я запомнила один: «Вы же не переживаете, что вас не было на планете сто лет назад? Тогда почему вы тревожитесь, что вас не будет здесь еще через сто лет?» По-моему, любопытно.

– Действительно, существует большое количество хитроумных тезисов, аргументов, подчас очень изящных, которые помогают человеку снизить интенсивность его страха перед смертью. Многие пытаются как-то рационализировать это событие. Могу, например, привести цитату из античных классиков: я никогда не встречусь со смертью, потому что пока я жив, ее нет, а когда она придет, меня уже не будет. Размышлений, тезисов подобного рода очень много. И, на мой взгляд, такие логические уловки довольно полезны, они нас на время приободряют.

Но на здравую голову бояться смерти нельзя. Почему я прихожу к такому умозаключению? Потому что ошибочно утверждать, что мы боимся неизвестности. На самом деле, мы боимся неизвестности, которую каким-то образом можем себе вообразить.

Когда мы приходим на новую работу, мы тоже не в курсе, что нас ждет. Однако подозреваем, что там будут и ужасный начальник, и плохой коллектив, и сложные задания, которые окажутся нам не под силу. Мы ничего не знаем о будущей работе, но все равно напридумываем себе страхов и ужасов, наполнив воображаемыми опасностями и угрозами эту неизвестность.

Точно так же мы насыщаем воображаемыми кошмарами и свою смерть. «Как это – меня не будет? А что я буду делать?» То есть мы вообразили себе наше отсутствие и свою деятельность. «И это навсегда?» – спрашиваем в панике. «Это что – всю дорогу не быть?» – пугаемся мы этой чудовищной мысли. Мы боимся того, что, как мы предполагаем, ждет нас там, где царит неизвестность.

Но ведь истинная неизвестность – это ничто. Ноль. Черный квадрат. Невозможно бояться «ничего». Как нельзя сидеть на отсутствующем стуле, так нельзя и бояться «ничего». Иными словами, мы додумываем для себя какие-то ужасы, сопряженные со смертью, и боимся собственных фантазий о том, что случится за гранью небытия. А самой смерти, повторяю, мы бояться не можем.

Доктор смотрит на меня внимательно. Кажется, он заметил мое сомнение – что значит: «самой смерти мы бояться не можем»? Поэтому счел необходимым повторить еще раз:

– То, что мы называем страхом смерти, на самом деле таковым не является. Это страх того, что мы себе вообразили под названием «смерть». А испугаться того, что абсолютно неизвестно и является абсолютным нулем, – невозможно.

И если подумать над этой мыслью не торопясь, то станет понятно: смерть – это отсутствие, это – ничего. А ничего, по-моему, легче понять, чем бесконечность, правда? – засмеялся доктор.

– Ну, собственно, как я и говорила: не было нас сто лет назад, и потом, после смерти, тоже не будет, да? Хотя без нас, конечно, мир станет хуже.

– Если спросить мое личное мнение о том, что является осознанием, примиряющим человека со смертью, то я бы рекомендовал подумать в следующем аспекте: в идею о нашей собственной смерти, как это ни парадоксально, входит идея крушения мира. Мы не можем представить себе мир без себя. Мы, конечно, способны вообразить свои похороны. Как все придут, начнут рыдать, просить прощения, что нас не ценили, но будет поздно!.. Вот только дальше у нас как-то не рисуется.

Про похороны – это точно! Такая детская фантазия, которая потом всплывает в голове в особо пафосные моменты жизни – в смысле, когда что-то не получается. Как все бы собрались, красиво скорбели, говорили трогательные слова и удивлялись количеству людей и цветов и тому, как, оказывается, тебя все любили и уважали… Фу, глупость какая!

– Ты имеешь в виду, что после похорон все разойдутся по домам и сядут обедать, а вечером будут смотреть кино по телевизору? Возмутительно, конечно.

– Вот как? А мне кажется, что эта мысль очень примиряет со смертью: наши близкие будут жить дальше, будут влюбляться, рожать детей… Мысль о том, что мир не рухнет после нашего ухода, и жизнь на земле продолжится так же, как она шла прежде, примиряет со смертью. Отряд не заметит потери бойца.

Если ты понимаешь, что даже твои близкие, для которых твоя смерть станет тяжелой утратой, переживут случившееся и продолжат свою жизнь, смерть перестает быть для тебя таким кошмаром.

– Кстати, Андрюш, а ведь действительно многие говорят, что боятся смерти именно потому, что эта трагедия станет страшным ударом для родных. Ну, вот я слышала тысячу раз: «Если со мной, не дай бог, что случится, моя мама этого не переживет». Или дети сиротами останутся – тоже горе.

– Конечно, надо как-то оправдать свой страх. Ведь это же неблагородно – быть трусом, да и нелогично: в связи с чем вдруг такой испуг? Все ведь умирают, и непонятно, почему ты устроил такую истерику по этому поводу. Всем помирать, а тебе – нет, так что ли? В общем, есть какая-то неловкость в ситуации. А вот впасть в трагедию, потому что твои близкие этого «не переживут», – это такое благородное оправдание.

Как бы кощунственно ни прозвучала эта формулировка, на самом деле, соображение, что дети малые сиротами останутся и что родители не переживут нашей смерти, – всего лишь способ легитимизировать свой страх. Мол, я боюсь по делу, а не из-за всяких глупостей. Это даже приятный страх: сразу чувствуешь себя необыкновенно нужным для своих близких, взаимоотношения с ними моментально улучшаются – правда, только в воображении.

Если ты не смертельно болен, а врачи еще не вынесли свой окончательный и бесповоротный вердикт по твоему «клиническому случаю», то, по-моему, даже как-то неприлично думать о том, что будет с твоим сыном или дочерью после твоей смерти. Или о том, что будет с тобой, если твой покамест абсолютно здоровый ребенок вдруг умрет. Я считаю подобные размышления глупыми и недопустимыми.

И дело не в том, что мысли материальны и представлять надо только хорошее. Просто я убежден, что это не та плоскость, в которой следует рассматривать вопрос о смерти. Нужно найти в себе силы любить близкого человека не потому, что он когда-нибудь умрет, а потому, что он такой есть. Нужно думать о родных только как о живых и не позволять себе размышлять об их смерти. Так же следует думать о себе – только о живом. И эти императивы – вне всякой аргументации.

– Однако потери неизбежны. Может, конечно, правы те, кто говорит, что, теряя любимых, жалеешь не их, а себя. Но ведь так трудно заставить себя жить дальше. И самое страшное, что уже ничего не вернешь, не исправишь и что такой дорогой, родной человек ушел навсегда.

Сейчас подумала, что в словах невозможно выразить эту боль. Невозможно сформулировать то, что чувствуешь на самом деле. Но если вы теряли близких людей, вы поймете меня без этих правильных слов.

– Я проработал несколько лет на кризисном отделении в Клинике неврозов, куда каждый третий пациент был госпитализирован после смерти кого-то из близких – детей, супругов, родителей. И я считал своим долгом донести до каждого из них определенный набор установок. Прежде всего, думать надо о живых. Беспокойство же о мертвых уже ничего не изменит. И еще: если человек, которого вы оплакиваете, вас любил, то, вероятно, ему бы не хотелось, чтобы его смерть доставила вам столько боли, чтобы вы раздумали жить после его ухода. Кстати, к числу живых, о которых надо думать, относится и сам пациент, тот, кто переживает сейчас боль утраты.

И вообще, знаешь, дорога ложка к обеду: дай человеку максимум внимания, теплоты, любви при жизни, потому что позже это уже будет посылка в никуда, адресат ее не получит – все эти эмоции, забота ни о ком. Есть женщины, которые дома устраивают мемориальный музей покойного мужа, не захоранивают урну с его прахом. О ком они в этом импровизированном склепе заботятся? Разве это забота о воскрешении мертвого? Или от того, что они сами хоронят себя заживо, не страдают их дети, родственники, друзья?

Пока люди живы, помогай им, переживай, радуйся за них, будь рядом. А то как наорать на ребенка, так это – пожалуйста. Зато потом можно сесть и пострадать: что будет, когда он сиротой останется! Ну, не сумасшедший дом на колесах?..

Так что есть у доктора такое убеждение: очень плохо у нас относятся к живым. Мертвые находятся в более выигрышном положении, впрочем, им от этого не легче.

– Еще одна причина страха смерти: люди боятся физической боли и страданий.

– Если честно, я не понимаю, зачем гипертрофировать эту идею: умирать в страдании! Мы все болели, переносили боль и знаем, что это неприятно. И я не нахожу никакой принципиальной разницы в страданиях от оперативного вмешательства при аппендиците и тех, что придется перенести перед смертью. Мы пытаемся придать сверхценное значение этим событиям только потому, что за ними последует смерть.

Да, разовьется какая-то болезнь. Возможно, понадобится операция. Болевой синдром будут снимать, существуют очень мощные современные анальгетики. Но почему вы думаете, что перед смертью запланировано какое-то особенное, эксклюзивное страдание? Например, если речь идет о серьезной травме, то человек достаточно быстро теряет сознание и в этом состоянии он находится как под наркозом. Очень много людей вообще умирает от немых инфарктов – ничего толком не почувствовал, а умер.

– Это когда упал и умер? Ну, это еще ничего. А то ведь, знаешь, что страшно: немощь в старости, беспомощность в болезни. Вот ты говоришь, болевой синдром будут снимать. Но мы-то с тобой понимаем, что творится в больницах, как они обеспечены лекарствами и что в итоге избавление от боли может оказаться несчастному не по карману.

– Согласен, но я смотрю на эту проблему очень прагматически. Надо развивать экономику страны, чтобы в России открывались нормальные хосписы, чтобы больницы были обеспечены необходимыми медикаментами, в том числе обезболивающими средствами. И нужно много работать и зарабатывать, чтобы в старости жить, не побираясь. Да, наши старики оказались в безвыходном положении, у них не было шанса по-другому встретить старость. Но у нас этот шанс есть. Правда, никто об этом не думает, хотя думать необходимо, чтобы потом не стать обузой для своих детей. Я подчеркиваю: нынешние пенсионеры не имели способа иначе встретить старость. А у нашего поколения возможность позаботиться о своем будущем есть.

Кажется, я выпила весь свой зеленый чай с жасмином. Чайничек пуст, и я прошу официантку принести мне теперь кофе с молоком. Я прервала наш с Андреем разговор именно сейчас, потому что мне нужно сформулировать следующий вопрос. Подозреваю, что он может прозвучать не очень корректно – не по отношению к доктору, а так, вообще.

Удачная формулировка в голову не приходит. Значит, придется долго и подробно объяснять, что конкретно я имею в виду.

– Даже не знаю, наверное, не очень здорово то, что я сейчас скажу. Но ведь в разговоре с врачом надо быть откровенной, правильно? Понимаешь, вот я очень люблю жизнь. Я наслаждаюсь ею, стараюсь от каждой прожитой минуты получить удовольствие. Для меня поэтому, кстати, имеет огромное значение то, чем я занимаюсь, – ведь на работу уходит едва ли не большая часть времени, и чрезвычайно важно, чтобы то, что ты делаешь, доставляло удовольствие, а не превращалось в муку.

Но я, кажется, отвлеклась. В общем, понимаешь, очень хочется жить долго – чтобы все успеть, все попробовать, мир объездить, все планы реализовать, всему научиться. Мне все интересно, понимаешь? Но с каждым днем жизнь становится объективно короче. И это так печально, и надо торопиться жить, правильно? А теперь то, что я хотела сказать: я иногда смотрю на пожилых людей и переживаю – им осталось так немного. Нет, я понимаю, что кирпич может упасть на голову любому, независимо от возраста, но если не брать сейчас несчастные случаи и катастрофы… Ну, правда, ведь старики не могут не понимать, что их жизнь близится к концу. Значит, они постоянно живут с этим страхом?

– Ты знаешь, что такое премедикация?

– Нет.

– Перед операцией пациенту не сразу дают наркоз. Прежде ему делают несколько инъекций с препаратами, которые помогают больному успокоиться и расслабиться. Так вот и сама природа проводит людям преклонного возраста своеобразную премедикацию. В пожилом возрасте в результате атеросклероза сосудов головного мозга мы становимся менее впечатлительными и довольно косными в своих реакциях. Этот атеросклероз снижает остроту переживаний, человек не так живо и не так болезненно реагирует на трагические события.

Старики, в каком-то смысле, свыкаются с фактом грядущей смерти, относительно спокойны на этот счет. Они уже похоронили многих близких людей, своих знакомых, и для них это событие уже «не смертельно». В определенном возрасте со смертью нас примиряют несколько моментов: длительность и тяжесть наших хронических заболеваний, атеросклероз, который изменяет нашу психику, и, наконец, ставшие будничными известия о смерти тех, кого ты знал всю свою жизнь. Поначалу такие известия шокируют, их трудно принять, осмыслить, в это не верится. Но постепенно мы «привыкаем» к тому, что это случается.

В целом, страх смерти в жизни человека можно представить себе в виде некой «колоколообразной кривой» – в детстве этого страха нет, затем он начинает расти вместе с нами, пик достигается в промежутке от 30 до 45 лет, а затем эта «кривая» медленно ползет вниз. По мере приближения к смерти трагичность этого события становится для нас все менее страшной.

И тут еще очень важно ощущение, которое у тебя постепенно формируется: ощущение, что ты встраиваешься внутрь некой общей конструкции – родители, которых ты похоронил, ты и дети, которые уже родили и воспитывают своих детей. Происходит некое движение поколенческих пластов, и ты понимаешь, что это больше не твоя жизнь, а жизнь новых поколений.

Когда мы становимся старыми, умирает и наше время, с нашим поколением уходит некий пласт культуры, ценности, которые были значимы для нас в нашей жизни. На смену приходит нечто совсем другое – нам, нашему поколению чуждое. И это, надо думать, тоже как-то примиряет с необходимостью ухода.

А в отношении – «спешите жить!» – это, наверное, правильно. Почему нет? Вот только я бы не стал всерьез говорить о том, что смерть не позволяет нам осуществить все наши планы. Да, если жизнь прерывается трагически, как у А.С. Пушкина – в 37, или у моего любимого Л.С. Выготского – в 38 лет, человек гибнет на взлете, он действительно «многого не успевает». В остальном же, скорее сама жизнь не позволяет нам осуществить все наши планы, а не смерть. Не следует слишком ее драматизировать на этот счет.

Только что я аннотировал свою книгу «Страх. Сладострастие. Смерть», которая выходит в числе других моих монографий в серии «Философия психологии». И в этом предисловии я перечислил научные работы, которые были мною задуманы в свое время, но, в силу ряда причин, так и не были осуществлены. И я отдаю себе отчет в том, что я уже никогда их не выполню, потому что я сам изменился – сейчас меня занимают другие темы, другие проблемы, и планов столько, что я и с ними-то не смогу разобраться, что уж говорить о тех планах, которые уже «не успелись»?

Не смерть, а жизнь – с ее темпом, напряжением, с ее развитием – отобрала у меня что-то, что когда-то казалось возможным, но так никогда и не стало реальным, не стало и не станет. В общем, это я к тому говорю, что нам нет нужды думать о смерти, реальных трудностей вполне достаточно в жизни. Впрочем, и для радостей в ней тоже нужно находить время, а не тратить его на размышления о смерти, да и вообще – о страхах.

Наверное, я не буду оригинальной в своих рассуждениях, но все же выскажу некоторые соображения. В наличии смерти есть весьма существенные достоинства. Во-первых, мысль о том, что жизнь – это не навсегда, помогает примириться с некоторыми ее очевидными недостатками. Во-вторых, избавляет от необходимости совершать гадкие поступки. Нет, ну, действительно, если бы мы здесь окопались навечно, то надо было бы, наверное, как-то рвать жилы и основательно так обустраиваться – в том числе, за счет других. А помня о смерти, гораздо легче прожить жизнь достойно. Достаточно, оказавшись перед непростым выбором между подлостью и честью, вспомнить о смерти: подлость покажется уже не столь эффективной, какие бы блага она ни сулила. Нет смысла особого – все равно все закончится.

Вообще, мне кажется, люди, которые совершают всякие мерзости, искренне рассчитывают задержаться тут навсегда. Или полагают, что у них сто жизней в запасе. Поэтому надо наворовать побольше, а предать и прогнуться лишний раз – не зазорно.

Но ведь по здравому размышлению понимаешь, что с собой ничего не заберешь – ни барахло, ни чины, ни награды, а память добрую о честном себе оставить хочется. Вот и стараешься прожить жизнь по-человечески. И это третий плюс от смерти.

Наконец, то, что жизнь может прерваться в любой момент, буквально вынуждает нас торопиться жить. Наслаждаться жизнью, любить, созидать, дорожить близкими. Пафосно очень, да? Ладно, скажу всего одну фразу: смерть стимулирует нас жить красиво – если, конечно, вы понимаете, о чем я.

Соображения доктора Курпатова

Во время этого разговора с Шекией я намеренно не коснулся темы «загробной жизни», «перерождения душ» и тому подобных вещей – всего, что связано с религиозным восприятием смерти. Разумеется, ну или, по крайней мере, мне так кажется, искренне верующему человеку значительно легче справиться со страхом смерти, нежели человеку, который не верит в Бога, или верит в него, но без той содержательной определенности, которая бы предполагала внятные указания на то, что будет с ним после смерти.

Однако же, мне не кажутся корректными такого рода высказывания – мол, это вы мучаетесь, потому что в Бога не веруете, хватит дурака валять, идите в церковь. К сожалению, подобные, с позволения сказать, «проповеди» в последнее время становятся все более и более частыми. И жаль, что их не пресекают сами священники, поскольку, как мне кажется, в лоно церкви человека должно приводить его религиозное чувство, а не страх перед смертью, его желание стать лучше, а не стремление избежать наказания. Впрочем, возможно, я здесь ошибаюсь.

Так или иначе, но сейчас мои соображения касаются психологического страха перед смертью. О том, что это за страх, каков он, в чем его сущностный смысл, я написал целую книгу – «Дневник “Канатного плясуна”». Конечно, она посвящена не только этому вопросу, но он точно один из самых главных в этой работе. Мой герой в этой книге смертельно болен, у него опухоль мозга, впрочем, узнает он об этом только в конце третьей части. Из-за своей болезни он галлюцинирует, его личность как бы разделяется на две, и таким образом он встречается со своим альтерэго, со своим «вторым я», мифическим человеком, который становится его невидимым спутником.

Сюжет построен таким образом, что сначала мой герой мучается разными «классическими» философскими вопросами – он размышляет о жизни, о смерти, об отношениях между людьми. Но не находит ответов на свои вопросы, и это вынуждает его искать некой помощи, некоего спасения, Учителя, который бы помог ему понять и осмыслить суть жизни. И этот Учитель, действительно, появляется, хотя мой герой и не догадывается, что этот человек – никто иной, как его собственное «второе я» – он сам, с которым он вступает в отношения, полные внимания, участия, поддержки и подлинной заботы. И в этот момент проблема смерти претерпевает в сознании героя сущностные изменения.

Дело не в том, что все мы умрем, – понимает герой моего «Дневника», – дело в том, что мы и не живем толком, до тех пор, пока соотносим понятие жизни с понятием смерти. Это абсолютно разные вещи, они из разных миров и реальностей. Их нельзя сопоставить, как желтое и квадратное, длинное и мокрое. Они не соотносимы друг с другом. Но из-за своего страха перед смертью мы лишаемся внутренней свободы, без которой нет и не может быть полного, истинного, подлинного переживания жизни. И далее все повествование «Дневника» представляет собой последовательное преодоление «идеи смерти».

Это разрушение ее образа – наших традиционных представлений о смерти, точнее, – о том, о чем мы не можем иметь ни малейшего представления. Избавляясь от страха перед смертью, мой герой начинает жить и возвращает себе свою внутреннюю цельность, которой, на самом деле, не многие из живущих могут похвастаться. И тогда появляется жизнь – настоящая, полная красок и чувств, исполненная добротой и внутренним светом. Это внутреннее, психологическое освобождение, это свобода, понятая и осмысленная, пережитая как свобода от страха.

Разумеется, работа, о которой я сейчас рассказываю, философская, возможно, она достаточно трудна для понимания и анализа, поэтому я боюсь рекомендовать ее всем читателям, но то, что я пытался сказать в этой работе и этой работой, мне кажется очень важным: победить страх смерти – это и значит начать жить. Возможно, эта мысль и звучит как чистой воды банальность, но мой психотерапевтический опыт говорит о том, что мы не слишком хорошо понимаем эту банальность, чтобы отказываться от нее, потому что она «банальна».

Страх делает нас зависимыми, закрытыми, ненастоящими, он выедает нас изнутри, и этого страха вокруг нас и в нас самих намного больше, нежели вообще мы можем себе представить. Жизнь современного человека простегана страхом, как лоскутное одеяло. Наше воспитание зиждется на страхе, наши отношения с людьми заряжены страхом, наше отношение к себе – это страх. Да, возможно, мы так не чувствуем, да, возможно, мы этого не понимаем, не осознаем этого, но в этом правда, это так. И именно этот страх, страх смерти, сколько бы я ни критиковал его в нашем разговоре с Шекией, становится для многих людей, как это ни парадоксально, той точкой отсчета, с которой и начинается их подлинное возвращение, приход в жизнь.

Задумываясь над своим страхом смерти, потянув за эту нить, человек способен осознать не только те психологические комплексы, о которых я говорил, но, зачастую, и нечто большее – некую фундаментальную ошибочность собственного существования в этом мире, его неистинность, бессмысленность, сущностную пустоту. А осознав это, увидеть и своих подлинных врагов – те страхи, которые конституируют саму его личность. Так начинается процесс, имя которому – развитие личности и о котором я рассказал в «одноименной» книге – «Развитие личности». Именно этот процесс, процесс этих внутренних изменений, этой внутренней трансформации, и приводит человека к тому состоянию, когда страх смерти более не властен над ним.

Так что, есть у страха смерти и свои положительные стороны…