Методы

В науке, видимо из-за единства лингвистического происхождения этих слов, произошло странное смешение понятий методологии и методов. Фактически же методология представляет собой способ мышления ученого, а метод – это механизм исследовательской практики. Разница между ними, таким образом, более чем существенная. Вместе с тем знание о методах психософии действительно способно облегчить понимание ее как методологии, кроме прочего необходимо указать, что обладание методами методологии психософии является важным инструментом организации психотерапевтического процесса. Не излагая здесь всех аспектов психософического исследования, мы осветим лишь «психософический метод» и «метод принципа».

В соответствующем подразделе мы уже рассказывали о предмете психософии – это «психологический опыт». В самом общем смысле все является «психологическим опытом» – начиная с того, что мы физиологически воспринимаем (что, кстати, почти всегда «по техническим причинам» остается за пределами нашего сознавания и может быть названо «психологическим опытом» только в очень общем смысле), и заканчивая теми «высшими душевными переживаниями» и «йогическими просветлениями», с которыми мы имеем дело (или можем иметь).

Но весь осознаваемый нами психологический опыт, как правило, уже готовый хлеб, то есть то, что прошло долгий путь от взошедшего ростка до созревшего зерна, далее было растолчено, замешано в тесте и вот только теперь в конце концов стало конечным продуктом – или осознаваемым. Итак, психологический опыт можно разделить на тот, что осознан нами, и на тот, что не осознан, а в последнем мы можем выделить еще и тот, что, как правило, не осознан, но может быть познан при определенных условиях. Это и есть те «спелые зерна», которые нас интересуют.

Теперь, в качестве небольшого отступления, мы поясним определенные, важные для дальнейшего изложения характеристики феномена сознавания. Гносеология психософии, изложенная в «Начале психософии», содержит теорию «семантического поля» – теорию, вытекающую из технологичной кооперации отфиксированных принципов «центра» и «отношения». Именно семантическое поле позволяет добиться правильного понимания того, с чем мы, собственно, взаимодействуем в процессе познания, причем в зависимости от способов этого познания.

Совершенно очевидно, что, так как некий «центр» («центр» какой-то вещи) находится в «отношениях» со всем, а мы можем (и делаем это регулярно) ограничивать системы отношений контекстом, то на выходе в зависимости от того, в отношении с чем мы этот «центр» рассматриваем, мы получаем разные результаты. Представьте себе свой письменный стол, конечно, в «обычном» контексте «письменного стола» это что-то очень определенное, на то он и «письменный», но ведь он может быть использован и не по этому назначению. Таких возможностей более чем достаточно, количество ассоциативных связей, которые мы можем выстроить относительно этого стола, неограниченно много, и чем далее мы будем удаляться от первоначального контекста, тем меньше перед нами будет прежнего «письменного стола» и тем больше чего-то совершенно иного, при том что стол-то прежний.

В теории семантического поля нами выделены среди прочих понятие «значения вещи» как вещи в системе отношений контекста и понятие «представление вещи» как вещи в системе отношений всего нашего индивидуального опыта или знания. Понятно, что «значение» одной и той же вещи у разных людей будет более-менее одинаковым, а вот «представление» о ней, напротив, будет очень разниться. Так вот, вещь «осознанная» нами – это наше «представление» о вещи, вещь в отношении со всем, что нам известно из прежнего нашего опыта; конечно, что-то будет связано с ней непосредственно, что-то очень и очень отдаленно и неосознанно. Но совершенно очевидно, что вещь, таким образом, будет искажена; это не плохо само по себе, но это плохо в научно-гносеологическом смысле.

Странно, но под логикой в большинстве случаев, как и прежде, понимают «объективное знание», что бы там ни говорили, но не научила нас ни скандальная история софизма, ни психопатология с «логичным» «паралогичным мышлением». Логика – это лишь механизм ассоциирования: соединение двух компонентов с выведением из них третьего. Применительно к рассматриваемому здесь вопросу о «психологическом опыте» конкретизируем, как срабатывает эта палка о двух концах. Учитывая то, что наше мышление ассоциативно по своей природе, нам очень сложно удержаться от того, чтобы незаметно для самого сознания не подменить случайно то, что мы получили в непосредственном опыте, на то, что мы получили от этого «опыта» после «адаптации» его в сознании (или, иначе, к нашему сознанию). Это происходит быстро и для нас совершенно естественно, но ведь это уже не тот «первичный опыт», это не просто развертка опыта в координатах способа существования – это привнесение, ничем не обоснованное, лишнее, не нужное, нарушающее достоверность привнесение. Этот феномен носит название «ассоциативного зашумления».

Но вернемся к логике. Относительно логики существует два противоположных взгляда. Одни, например Б. Рассел, полагают, что логика – это закон, по которому все существует в мире безотносительно к психическому. Другие же менее оптимистичны и склонны думать, что логика в большей мере прерогатива психологической сферы, нежели объективной реальности. Действительно, то, что нам кажется, что все в мире подчинено логике, не является достаточным доказательством того, что мир устроен по законам логики. Психософия формально может быть отнесена ко второй группе, но имеет свою «оригинальную» трактовку, способную разрешить этот спор.

Логика (как взаимодействие двух элементов с выведением из них третьего) отражает психологический механизм ассоциирования, что является по сути овеществлением «принципа отношений» («все состоит в отношении со всем»): несодержательное ограничивается, проявляясь в содержании. С другой стороны, напрашивается поразительная аналогичность логики и «принципа третьего»; только если последний отражает реальный и, что самое главное, естественный феномен рождения нового из самого отношения, то есть фактически осамостоятельствования реально имеющего место отношения через зарождение нового центра, то логика, пародируя эту естественную манипуляцию, спекулирует на возможности узкого и подчас совершенно произвольного установления причинно-следственной взаимосвязи между явлениями и выводит пустое (значение без обозначаемого) «псевдо-третье». И мало того – она, в отличие от «принципа третьего», не раскрывает «сути» явления, да и не может ее раскрыть, поскольку в отличие от «принципа третьего» она не рождает третье, а интеллектуалистически выводит свое – «псевдо-третье». Итак, кроме феномена «представления вещи» в процессе осознания удаляет нас от реальности и сознательное ассоциирование, чаще по формально-логическим законам.

В научном смысле нас интересует иное, то, что является истинным, первичным относительно автоматических интерпретаций сознания, – та первичная индивидуальность, которую содержит исследуемый нами «центр» и которую в теории семантического поля мы именуем «сутью». «Суть» и есть тот первичный «центр», который содержит непосредственно всю индивидуальность вещи (индивидуальность будущих отношений), когда же мы видим вещь в отношении, то, соответственно, какая-то часть этой индивидуальности реализовалась, а какая-то нет. А что нас интересует? Вся индивидуальность, ведь только тогда знание будет полным. Поэтому психологический опыт должен изучаться нами до того, как он будет осознан непосредственно. Ощущение ситуации, процесса – это сигнал к действию: накатывает то ли одиночество, то ли наслаждение – это время познания, но не до и не после.

Итак, психософический метод занимается тем, что для начала вылущивает неосознаный психологический опыт, который подает признаки скорого осознавания, а далее, пунктируя, познает его. Понятие «пунктирование» означает, что мы не анализируем и не интерпретируем психологический опыт, как это делает, например, психоанализ, а рассматриваем его, используя все имеющиеся у нас знания о системах отношений. Психологический опыт, словно остановленный, «подвешенный» в сознании ученого, пунктируется, примеряет на себя одежки тех идей, ассоциаций, концепций, которые приходят в голову исследователя. В конечном итоге, за редким исключением, ни одна из них не подходит непосредственно, вместе с тем это дает возможность проявить и зафиксировать индивидуальность этого психологического опыта, ее отличность, особенности, выявить критерий, дифференцирующий ее от всего уже существующего. В результате мы имеем полноценный компонент системы, не искаженный (по крайней мере так сильно, как это происходит обычно), который сохранил свою естественную первозданность, а значит, остался функциональным, а не оказался мертвым, уже ни к чему не годным грузом – формальным «научным знанием».

Отметим, что так или иначе к этому феномену познания подходили многие исследователи, правда, отсутствие целого ряда необходимых, уже, кстати, сделанных нами методологических оговорок не приводило их к желаемому результату. Одним из самых частых и грубых просчетов можно считать непроходимый лабиринт существующего языка.

Об этом рассказывает М. Мамардашвили: «Наше переживание сопровождается отрешенным взглядом на мир: мир как бы выталкивает тебя в момент переживания из самого себя, отчуждает, и ты вдруг ясно что-то ощущаешь, сознаешь. Это и есть осмысленная, истинная возможность этого мира. Но именно в видении этой возможности ты окаменел, застыл. Оказался как бы отрешенно вынесенным из мира. В этом состоянии тебе многое способно открыться. Но для того чтобы это открытие состоялось, нужно не только остановиться, а оказаться под светом или в горизонте вопроса: почему тебя это так впечатляет? Например, почему я раздражен? Или наоборот: почему я так рад? Застыть в радости или страдании. В этом состоянии – радости или страдания – и скрыт наш шанс: что-то понять. Назовем это половиной пути или половиной дуги в геометрическом смысле этого понятия. […] В крайней точке этого полпути мы и можем встретиться с философским постижением мира. Ибо по другой половине дуги нам идет навстречу философия уже существующих понятий. То есть, с одной стороны, философ должен пройти полпути вниз, к самому опыту, который я назвал экспериментом, а не просто эмпирическим опытом. А с другой стороны, философские понятия позволяют продолжать этот путь познания, поскольку дальше переживать без их помощи уже невозможно».

Что ж, психософия по вполне понятным причинам не испытывает особого оптимизма относительно «второй половины дуги», да и не случайно самому М. Мамардашвили, несмотря на его безусловный философский гений, не давались философские тексты и он предпочитал «сократовский диалог», который, как известно, создает ситуацию переживания, соощущения предмета философствования, а не категориальный аппарат, несмотря на то что М. Мамардашвили вроде как на него очень уповает, Л. Витгенштейн не рассуждал о механизмах философствования, но создал блестящий прецедент использования «психософического метода» (конечно, с определенными оговорками) созданием «Философских исследований», которые являются и еще очень долго будут являться кладезем изумительных и оригинальных идей. Так что ничего не попишешь – даже практика доказывает несомненную эффективность «психософического метода».

Теперь мы попытаемся осветить следующий метод из методологии психософии – это «метод принципа» (или метод изучения процесса).

К процессу применим «принцип неопределенности» Гейзенберга, который, как известно, применительно к ядерной физике свидетельствует, что невозможно одновременно знать местонахождение частицы и ее импульс, или же обе величины могут быть охарактеризованы грубо и неопределенно. И дело тут не в «плохих» приборах, а в том, что, если частица локализована где-то в определенном месте пространства, она, грубо говоря, не имеет импульса, она «стоит». Напротив, если мы знаем импульс частицы, то совершенно невозможно определить, где она находится. Примерно то же мы можем сказать и о процессе (тем более что и частица, как теперь уже полагают физики, это более процесс, нежели что-либо иное) – его невозможно изучать, распяв булавками на препаровальном столике как лягушку. Он имеет место лишь в своем собственном мире процессов, которому, как выясняется (и принцип Гейзенберга тому свидетель), чужды наши системы координат. Если же говорить с позиции теории принципа, процессу чужд наш «способ существования», в нем он сразу становится состоянием, развернутым на определенном отрезке времени и пространства с определенными модальностными и интенсивностными характеристиками. А после этого уже нельзя будет сказать, что мы занимаемся изучением процесса. Как же быть?

Технологически «метод принципа» близок к популярным в эвристике способам познания с помощью проведения аналогий и через экстраполяцию знаний об одних объектах на другие. Но в содержательных системах подобные заключения неправомерны. Небезызвестна модель атома, предложенная Бором и Резерфордом, созданная по аналогии с гелиоцентрической моделью мира, недаром она получила название «планетарной», но при всех ее достоинствах, внешнем соответствии существовавшим тогда знаниям о микромире выяснилось, что она дает хорошие результаты для атомов с одним электроном (атомов водорода), но попытки применения теоретических расчетов на основе этой модели к другим атомам оказались безуспешными. Можно приводить и другие «практические» примеры неудач подобного рода (хотя были и эффективные решения), но важнее понять методологическую, «теоретическую» подоплеку такой ситуации.

Почему ученые допускают возможность такого метода (через аналогию и экстраполяцию)? А идет это от внутренней и, надо сказать, исключительно верной убежденности в том, что мир – не случайный набор конгруэнтных друг другу фактов, а некая единая система с едиными законами, сформировавшимися не просто за счет «притирки» их друг к другу («естественного отбора»), а изначально. Да и действительно, чем дальше и полнее мы познаем окружающий нас мир, тем больше и больше мы проникаемся некой глубинной, имманентной ему гармонией, которую подчас называют «мудростью создателя». Одно дело – живое, где эволюция представляется возможной и через «естественное» «притирание» одного к другому (о чем свидетельствуют, например, сложные многоуровневые паразитарные системы). Но как быть с неживым? Заметим, что психософия использует эту же убежденность, когда говорит о принципах, но если только что приведенные утверждения могут быть отнесены критиком к «идеалистическим воззрениям», то к психософии такая оценка уже неприменима, поскольку она сразу оговорилась: принципов нет самих по себе – без вещества, принципов вообще нет, есть только мир, который функционирует в соответствии с ними.

Коли так, то в чем же просчет ассоциативного и экстраполяционного способов познания? Мы опять возвращаемся к понятию «содержательности», мы вновь обращаемся к «открытым системам». Учитывая неограниченность последней, содержательность неисчерпаема, что делает нескончаемым спор между хорошими спорщиками, поскольку в принципе неограниченно велико количество аргументов, причем в равной степени для обеих сторон, а если найдется и третья, то и для третьей. Так что чрез-содержательное применение указанных методов, построенных исключительно на ассоциациях (о которых мы уже имели случай говорить, что они малосостоятельны сами по себе и скорее ближе к риторике, нежели к науке), лишено смысла. Что уж тут спорить с древними – omne simile claudet.

Содержательность на поле открытой системы с полной очевидностью оказывается летучим голландцем, она, если так можно выразиться, «осостоянивает процесс», процесс словно бы замедляется и незаметно для глаза умирает, а все остальное оказывается просто неинтересным, как воспоминания на поминках. Процесс – инореален, что не позволяет нам сказать: было это, значит, будет вот это. Мы не знаем, что будет, и то, что хорошо работает в одной системе, вовсе не обязательно будет с тем же успехом функционировать в другой. Но ведь процесс есть там и там? Едины ли механизмы процесса или, по крайней мере, процессов? Сам по себе процесс? Едина ли сущность процессов в отличных друг от друга содержательных сферах? Вот вопрос, который требует обширного философского анализа, который должен быть разрешен непременно.

Что подразумевают, когда говорят: «процесс»? «Процесс урегулирования», «процесс развития», «процесс пошел», «законотворческий процесс»… Везде проглядывается некая сложная система, претерпевающая динамические изменения. Именно эти положения мы ввели, когда определяли критерии процесса и системы. Почему используют одно и то же слово – «процесс», почему вне зависимости от того, что и где происходит, везде предполагается «процесс»? Просто ли это общее обозначение неизвестного, некая «сливная яма» для непонятного и необъяснимого, или это все-таки что-то действительно единое и общее? Если так, то внутренняя несодержательная организация всякого процесса должна быть сходной, однотипной. Сейчас самое время привлечь всю имеющуюся в нас убежденность в том, что мир – не исчадие хаоса или случайность в самом банальном смысле этого слова, а что это нечто действительно цельное. И если это возможно, то именно сейчас должно стать понятным, почему это так. Имманентно гармонична основная несодержательная целостность процесса, являющаяся сущностью всего в сущем (поскольку все есть процесс), что и гармонизирует странную многоликость содержательного от субмикромиров до супермакромира.

Что ж, приведенных положений при более-менее полном их осмыслении вполне достаточно для того, чтобы пояснить правомочность «метода принципа», и мы можем объяснить наконец, зачем выше шла речь об ассоциативном и экстраполяционном способах познания. Если мы избавимся от содержательности в указанных способах, то мы окажемся в качественно иной ситуации, нежели в той, что только что обсуждалась, когда мы говорили о несостоятельности содержательности. Понятно, что мы должны будем работать в терминах нового языка. А в чем же сама техника метода?

Механика его состоит в следующем: необходимо подобрать две содержательно совершенно отличные друг от друга системы и выявить в них синхронизирующие процессы (К.Г. Юнг использовал достаточно удачное понятие «синхронистичность»), психософия говорит еще об их резонансности, причем последнее и является действующим механизмом метода. Дело в том, что отдельно взятый процесс в лучшем случае может быть лишь хорошо содержательно описан, чего совершенно не достаточно для нужно-результатного влияния на него.

Напротив, когда в отличных друг от друга по содержанию системах, например в ядерной физике и душевной сфере человека, мы выявляем однотипные тенденции процесса, протекающего в каждой из них независимо, то мы фактически наблюдаем феномен усиления этих основных и безусловно общих «лейтмотивов» данных процессов за счет их резонансного усиления, что делает их очевидными для сознания, или, иначе, явленными ему. В литературе встречаются частные примеры использования этого метода, правда без методологического обоснования и чаще всего не выдерживающие научной строгости. Так эту технику, например, интуитивно нащупал Ф. Капра в своей работе «Дао физики», где он находит, как он полагает, «аналогии» в системах современной физики и восточной философии. Так или иначе, но выявленные «общие» тенденции двух различных (развернутых в различных содержательных сферах) процессов позволяют сущностно описывать рассматриваемый процесс и влиять на него.