ГЛАВА ТРЕТЬЯ,

Отдадим должное проницательности жандармского полковника — великой княжны в самом деле не было в Алуште. Полковник ошибся лишь со словом «уже», ибо до означенного поселка Екатерина Константиновна так и не доехала.

План пришлось ломать, и вот как это произошло. Дождавшись дилижанса и порядком понервничав, великая княжна намеренно громко, чтобы расслышал и смотритель, поинтересовалась ценой билета до Феодосии, ахнула, когда кондуктор назвал ей цену, притворно рассердилась и заплатила. Кондуктор дунул в хрипучий рожок, кучер шевельнул кнутом, мальчишка-форейтор гикнул, лошади налегли на постромки, под колесами захрустел щебень, и преогромный экипаж покатился. Как раз в ту сторону, откуда Катенька только что вырвалась не без труда и изобретательности.

Что сердце трепетало, как птица в кулаке, — ладно. Хуже было то, что внутри дилижанса ехало человек пятнадцать, и это в жару! Еще жужжала басом толстая муха, нипочем не желая убраться из экипажа восвояси. И как подданные терпят такие условия?! Екатерина Константиновна сейчас же начала обмахиваться веером и завидовать нескольким мужчинам, путешествующим рядом с багажным отделением на империале, где хоть ветерком слегка обдувает. Но завидуй, не завидуй — дамы на империал все равно не допускаются.

Жара. Духота. Запах пота. Наглая муха.

«Привыкай, голубушка», — сказала себе великая княжна.

К запаху пота примешался запах дешевого мужского одеколона, фабрикуемого, должно быть, из креозота, каким пропитывают шпалы.

— Не угодно ли, мадемуазель? — обратился к Катеньке некий развязный франт, носитель сего амбре. Он протягивал открытую жестяную коробку с леденцами.

Катеньку затошнило. С ума сошел. В такую жару — сладкое! А франт придвинулся поближе. Неужели обнаглеет настолько, что в Ялте предложит запить жажду шампанским? И этот запах… Ужасные у папА подданные!

— Благодарю, не угодно, — ответила она как можно суше. Но отбрить развязного одной фразой не получилось.

— Интересный у вас загар, мадемуазель, — заметил он, нимало не смутившись. — Как будто солнце нарочно заглядывало под поля вашей прелестной шляпки. Очень хорошо его понимаю!

Катенька посмотрела на развязного сердито, хотя сердиться ей надо было на себя. Не сообразила, второпях нанося крем, что верх лица надо оставить более светлым. Вот и выкручивайся теперь как знаешь.

И ведь выкрутилась:

— На раскопках я носила косынку. Так удобнее.

— На раскопках? — удивился развязный.

— В Херсонесе. Археологическая экспедиция профессора Алексеева. Я его ассистентка.

Вышло чудо как убедительно. Даже фамилия профессора пришла в голову мгновенно, притом самая заурядная фамилия Алексеев, а не какой-нибудь внезапно прыгнувший в голову Перешнуруй-Штиблетов. Выдумка позволила остаться в образе молодой эмансипированной девушки. Будущий историк? Тем лучше. Оставьте, господа, в покое образованную барышню, поищите добычу попроще.

И точно — развязный субъект произнес водянистый комплимент и отодвинулся, не рискнув связываться с синим чулком. Дышать стало легче. Зато выказал интерес толстый господин в золотом пенсне на потном носу:

— Позвольте-ка… Профессор Алексеев? Из Московского университета?

— Из Харьковского, — отчаянно соврала Екатерина Константиновна. — Однофамилец.

— А-а, — протянул толстый господин. — Простите, не знаком с ним. Но уж приват-доцента Малько вы, наверное, знаете? Валентина Валентиновича?

— Даже дружны, — выдавила из себя Катенька, изо всех сил стараясь не выдать паники.

— Увидите — непременно привет ему передайте от профессора Шпунта. Да скажите ему, что его балто-литовская теория этногенеза кривичей — чушь несусветная!

— Непременно скажу, — через силу улыбнулась Екатерина Константиновна, ощущая себя воробышком в кошачьих когтях.

— Помню, наш с ним спор лет десять назад по поводу одной находки, — засмеялся вдруг профессор. — Да вы ее должны знать, хоть и были в ту пору гимназисткой. Я имею в виду то, что наш милейший Валентин Валентинович счел жезлом военачальника эпохи ранней бронзы. Ха-ха. Это такой же жезл, как я балерина Мариинского театра. Была еще версия — культовый предмет. Фаллического, надо полагать, культа, пардон, мадемуазель…

— А что же это? — с уместным скепсисом спросила великая княжна. Ох, как непросто было играть без роли и суфлера!

— Да обыкновенный каменный пестик для растирания зерна! — развеселился профессор. — А что каменный поясок на нем, так это чистой воды украшение. Из-за этого пояска, знаете ли, целая баталия вышла. Тогда как место обнаружения находки в захоронении, социальный статус погребенного, да и сама технология производства шлифованных каменных издений не дают оснований усомниться в том, что…

Катенька затосковала. Сейчас этот ученый толстяк, прервав разглагольствования о теориях, кривичах, раскопках и пестиках спросит ее мнение — и пропала вся конспирация. Нельзя же без конца отделываться ничего не значащими фразами. Ох, а фамилия-то профессора знакомая — Шпунт… Не тот ли самый автор гимназического учебника по истории России? Возможно, тот самый…

Что же делать? Пожаловаться на тошноту и мигрень? Хлопнуться в обморок якобы от духоты?

На сей раз выручило внешнее: налетел встречный дробный стук копыт, и в вихре знойного воздуха впритирку с дилижансом промчалась коляска с неким синим мундиром в ней. Господин жандармский офицер куда-то очень торопился.

Понятно куда…

— Занавески, занавески задерните скорей! — крикливо заволновалась какая-то дама в бледно-лиловом. — Пыль же летит!

И правда — в неостекленные по-летнему окна ворвался целый самум. Слышно было, как заругались пассажиры наверху — им тоже досталось понюхать дорожной пыли. Зафыркали лошади, закашлял возница. Бешеная коляска подняла такой шлейф, что еще минуты три пассажиры чихали, возмущались и отряхивались.

Зато разговор сразу перескочил на новые рельсы. Катенька в нем не участвовала. Оказывается, не только она заметила жандарма в коляске. Пассажиры обсуждали и единодушно осуждали неосмотрительную езду по дороге — так ведь можно не просто в канаву вылететь, а покатиться вместе с экипажем по очень неприятному каменистому склону да и расшибиться насмерть. Бледно-лиловая дама, с оскорбленным видом пытающаяся отчистить свою кружевную шляпку от пыли, высказала мнение, что жандармы вконец распоясались. Кто-то сочувственно поддакнул. Кто-то, не возразив по существу, заметил не без иронии: служба у них такая, что иной раз лучше свернуть себе шею, чем не выполнить распоряжений начальства. А кончилось диспутом, который завел толстый историк со своим соседом: один утверждал, что на Кавказе дороги — истинный ужас, другой уверял, что в благополучной Швейцарии дрянное шоссе иной раз вьется по краю такой пропасти, что опрокинется экипаж — успеешь завещание написать, пока летишь. Если, конечно, имеешь при себе самопишущее перо.

Екатерина Константиновна была временно забыта, что только радовало ее. На всякий случай она притворилась слегка сомлевшей от духоты.

В Ялте перепрягали лошадей. Пассажиры получили часовой отдых. Кто-то сразу же устремился к общественной уборной, кто-то бодро направился к тенту маленькой открытой ресторации. Два степенных пассажира купеческого вида выбрали заведение попроще — трактир. Публика с империала потянулась к дымящим мангалам предприимчивых татар и крикливым бабам, торгующим с лотков бубликами, черешней, ранними абрикосами и всякой прочей снедью.

Никакого аппетита Екатерина Константиновна не ощущала, а вот подумать было о чем. Продолжать ли путешествие в дилижансе до Алушты, как собиралась вначале? Ох, опасно… И в Ялте нельзя оставаться лишней минуты.

Затянутый в портупею городовой гнал взашей наглую торговку, проникшую со связкой сухой рыбы чуть ли не под самый тент ресторации. От полиции Катенька проворно отвернулась и стала рассматривать вывешенные на большом щите правила проезда на почтово-пассажирских дилижансах. Господам пассажирам строжайте воспрещалось садиться и спрыгивать на ходу экипажа, кормить и дразнить лошадей, провозить пахучий или дурно пахнущий багаж, причинять вред имуществу дилижансной компании и погонять возницу. Курить дозволялось только на империале. Пить — где угодно, но до первой жалобы. Запрещалось также отвлекать разговорами кондуктора во время исполнения оным своих прямых обязанностей, громко петь, выбрасывать мусор на дорогу и швырять что бы то ни было в форейтора. И все потому, что дилижанс является средством транспорта повышенной опасности.

Подивившись такому разнообразию фантазий подданных, Катенька принялась лихорадочно соображать. В Ялте полно полиции, хватает и жандармов. В Алуште того и другого, конечно, меньше, но и поселок невелик. К тому же дорога на Симферополь наверняка перекрыта постами… Нет, покидать Крым надо только морем, как и планировала! В этом смысле Ялта лучше Алушты — и пароходов ходит больше, и можно надеяться, что чрезвычайные меры по проверке пассажиров еще не приняты…

Итак, решено!

Узнав, что загорелая, но прилично одетая пассажирка не намерена продолжать путь, кондуктор изумился, но версия неожиданной встречи с гостящей в Ялте старой знакомой вполне убедила его — тем более что Катенька не стала настаивать на возврате денег за билет до Феодосии да еще дала двугривенный на чай. Так или иначе — кондуктор слазил наверх и выдал баул.

Тащиться в порт пришлось долго и по солнцепеку — хорошо хоть под гору. Зато через центр города, где того и жди, что подойдет синий жандарм или агент в партикулярном и деликатно, но непреклонно потребует снять синие очки и предъявить документы. А в порту повезло.

Маленький пароходик «Афон» отходил в Новороссийск буквально через полчаса. В пути — восемнадцать часов. Рискнуть? Пожалуй…

В билетной кассе ей продали билет второго класса и документов не спросили, хотя Катенька держала в руках удостоверение избирательницы, а в уме — историю об украденном пашпорте и о фамилии как результате воспитания в Царскосельском приюте для не помнящих родства сирот. Все они там Георгиевы, Александровы, Константиновы, Царевы да Романовы…

Обошлось.

Она по-прежнему опережала идущих по следу ищеек, но понимала, что разрыв сокращается. В Новороссийске его, пожалуй, вовсе не будет. Но главным сейчас было вырваться из Крыма. Уж его-то жандармские ищейки перевернут в первую очередь, все перетряхнут и просеют сквозь мелкое сито — станциями и портами начнут, городами продолжат, а кончат последней татарской деревушкой. Прячься, не прячься, а рано или поздно найдут.

«Да ведь не для того, голубушка, ты устроила побег, чтобы сидеть, как мышь, в норке», — подумала Екатерина Константиновна и немедленно вздохнула от сочувствия к папА. Бедный… Но если для него, как и для брата Митеньки, люди — лишь инструменты и материалы, то пусть папА имеет в виду: не все согласны служить инструментами в чужих руках, даже отцовских.

Несмотря на открытый настежь иллюминатор, в тесной каюте можно было испечься заживо, и к тому же соседками оказались три монашки, немедленно поджавшие губы при виде «синего чулка». Пусть так — Катенька не собиралась коротко знакомиться со случайными попутчицами. А вот просидеть в духоте до отплытия пришлось.

Дальше началось волшебство: все равно теплый, но до блаженства приятный ветерок, мало-помалу удаляющиеся и тающие в дымке берега Тавриды, разношерстная, но по преимуществу чистая публика… Подкрепив силы в судовом буфете, Катенька вторично вышла на палубу уже под вечер и залюбовалась садящимся солнцем.

Берегов уже не было видно. Море — почти спокойное, с невеликой ленивой зыбью. Проклятая качка, что чуть было не довела Катеньку до морской болезни на шаланде грека Яни, на пароходе почти не ощущалась. Прямой форштевень легко резал изумрудную воду, а из длинной черной трубы, как положено, валил дым.

— Дельфины, дельфины! — закричал пронзительный мальчишечий голос. — Мама, гляди, дельфины!

Пароход немедленно дал легкий крен, потому что вся публика, любующаяся морскими видами или просто фланирующая по палубе, кинулась к борту глазеть на дельфинов.

И хотя Екатерина Константиновна как образованная и здравомыслящая девушка не слишком-то верила в приметы, но под восторженные восклицания пассажиров и она подумала: хорошее предзнаменование.

Да и кто бы на ее месте так не подумал?

— Мама, мама! А почему дельфины ближе не подплывают? Вот я им булку кину. Они булку есть будут?

— Тише, Павлик! — шипела мать и дергала сына за руку. — Неприлично ведешь себя. Разве воспитанные мальчики кричат на весь пароход?

— Кричат! Кричат!

Пассажиры заулыбались. Невольно улыбнулась и Катенька.

— Нет, не кричат.

— Кричат!

— Не станут дельфины вашу булку есть, молодой человек, — чуть заметно шамкая, обратился к огольцу старичок в генеральском мундире без погон, но со знаками Георгия, Владимира и Станислава на тщедушной груди. — Они рыбой питаются. Догонит — цап — и нет рыбки. И к борту они ни за что не подойдут. Не видите разве — это белобочки, они пугливые. Афалины — те подошли бы.

Мальчик недоверчиво воззрился на знатока морской фауны.

— А булку они совсем-совсем есть не станут?

— Бросайте, ежели хотите. Чайкам достанется.

Мальчишка глубоко задумался. Катенька улыбалась неведомо чему.

— Да-с, сударыня, — обратился говорливый старичок уже к ней. — Как сейчас помню, к нашей батарее на острове Березань целый год один дельфин приплывал. Часы по нему можно было сверять. Аккуратное животное. Только когда у нас практические стрельбы начинались — тогда уходил и, бывало, два дня не появлялся. Потом — снова. Иной раз наши солдаты ставили в море сеть, уху потом варили, так всю рыбью мелочь ему, дельфину, кидали. Он рад был. Высунется из воды по плавники и головой вот этак-с кивает — благодарит. Сам-то я на Березани наездами бывал. Проверишь, бывало, все ли в должном порядке, — и к морю. Он меня узнавал. Высунет башку и вроде бы смеется. «Ах ты, — говорю, — такой-сякой! Над полковником смеяться?!» Я тогда полковником был, командовал крепостной артиллерией в Очакове… А дельфин кивнет — мол, над тобой смеюсь, каракатица сухопутная, над тобой, не сомневайся… Смешной был. А как турка в начале той кампании попробовал войти в лиман, Березани крепко досталось. Иной раз острова совсем не видно было за водяными фонтанами. Ну, кто убит, кто ранен, однако ж остров отстояли и турку в лиман не пустили. Но с той поры того дельфина уже никто не видал — то ли погиб он во время бомбардировки, то ли до того испугался, что уплыл и решил больше не возвращаться, не знаю… — Старичок печально вздохнул и вдруг дернулся. — Ох, простите, сударыня, старого дуралея, я же не представился! Максим Бубнов, сын Васильев, генерал-майор от артиллерии в отставке. Гм… в отставке, собственно, я, а не артиллерия…

Сразу было видно, что шутка старая, повторенная много раз. Но старичок понравился. Такой ни в коем случае не мог быть жандармским агентом.

Особенно забавной казалась растительность на лице. Отставной генерал-майор Бубнов носил пышные седые усы, переходящие в нелепо торчашие бакенбарды, а подбородок брил. Осколок прошлого царствования… Лет сорок назад такое обезьянничанье было в моде.

Катенька сделала легкий книксен:

— Романова Екатерина Константиновна, аспирантка Харьковского университета.

— А, наука… — с заметным разочарованием протянул было отставной генерал-майор, но сейчас же спохватился. — И по какой же части изволите… э-э… аспирантить?

— По исторической.

— Жаль, — всплеснул сухими ручонками Бубнов. — Мы, артиллеристы, больше математику уважаем. Полезнейшая из наук-с! Но и насчет истории, знаете ли, бывает… Вот я вам расскажу одну историю из гарнизонной жизни…

И рассказал. Катенька едва не прослезилась от смеха. Вот вышел бы номер, если бы поплыла маскарадная косметика!

— Куда изволите держать путь? — осведомился генерал, чрезвычайно довольный впечатлением, произведенным рассказанной историей на импозантную барышню.

— В Новороссийск, а оттуда в Батум. — Пришлось соврать симпатичному старичку.

— По научным делам?

— Также и по личным.

— А я в Новороссийске живу. Да-с. Хороший город, только ветра бывают злые. Домик у меня там. Живем, хлеб жуем. Решил вот наведаться к старому месту службы, в Очаков, а оттуда в Крым, да супругу взял, дражайшую мою Пелагеюшку, да внука Федьку. Родители-то его на Дальний Восток поехали, там год службы за полтора идет и карьерный рост быстрый. Как обустроятся, заберут сына к себе. А пока он со мной, лоботряс. Мне — что? Мне радость. А вот не возьметесь ли вы, сударыня, подтянуть его немного по истории? Ему экзамен за шестой класс осенью сдавать, а не сдаст — турнут обалдуя из гимназии. Право, взялись бы, а за мной не пропадет, отблагодарю как полагается…

Называется: выжидал-выжидал, ходил вокруг да около, а потом взял да и пальнул в упор. Отказать? Неловко отказывать такому симпатичному старичку…

— Я, право, не знаю… — замялась Екатерина Константиновна. — Вряд ли у меня найдется достаточно времени…

— Если нарушаю своей просьбой ваши планы, тогда прошу великодушно извинить, — старомодно поклонился Бубнов. — Все понимаем: здесь общество, а вы — молодая привлекательная особа…

— Ах, совсем не то, что вы подумали! — воскликнула Катенька. — Я… я согласна! Во всяком случае, до Новороссийска вы можете располагать мною.

— И великолепно! — расцвел отставной генерал-майор. Право, приятно было доставить старичку удовольствие. — Не угодно ли начать прямо сейчас?

Так… полюбовалась морскими видами…

— Угодно. — Катенька вздохнула.

— Тогда прошу в каюту, — засуетился Бубнов. — Уж и не знаю, как вас благодарить, голубушка. Расшевелите вы бога ради Федьку, лоботряса этакого, а вздумает дерзить — мне жалуйтесь, я ему ужо подзатыльников пропишу. Да и Пелагее Андреевне, супружнице драгоценной моей, радость. Сами посудите, легко ли ей в ее годы путешествовать без прислуги?..

Великая княжна остановилась как вкопанная. Вольная жизнь, к которой стремятся все узницы дворцов и мученицы этикетов, оказалась наполненной неприятными неожиданностями. Откуда было знать Екатерине Константиновне, что на репетиторов зачастую смотрят как на дармовую прислугу? Мелочь — но пугающая с непривычки, и Катенька испугалась. Целые пласты неведомой жизни заурядных подданных грозили обрушиться на нее, как штукатурка с потолка. Боязно, зябко…

— Я не гожусь в горничные… — пролепетала великая княжна.

— Господи, да всей работы вам — вечером расшнуровать моей дражайшей платье, а утром зашнуровать! — всплеснул руками Бубнов. — Чепуха же, право! Разве это работа? Главное — с Федькой моим позанимайтесь, а уж прочими делами я вас не слишком утружу, мое слово крепко. Ну как, согласны?

— Согласна, — кивнула Катенька, чуть подумав. — Но, право, странно, что вы путешествуете без прислуги…

— В больнице Аграфену оставили, в Ялте, — вздохнул генерал. — Я на докторов кричать, а они ни в какую. Подозрение на брюшной тиф, говорят. А нам ехать надо. Груня ревмя ревет да, пардон, до ветру бегает. Словом, уломали меня доктора. А нынче стали укладывать вещи, гляжу — ее узелок. Хотел его в больницу отослать, да на коридорного из «Эдинбурга» не понадеялся. Ничего, дома получит, как поправится, а денег на дорогу я ей оставил…

Пелагея Андреевна оказалась толстой старой брюзгливой теткой, а Федька — толстым же увальнем с заплывшими жиром глазками и умом чугунной несгибаемости. Тщась вдолбить в голову недоросля разницу между гибеллинами и гвельфами, Катенька билась с ним до темноты с тем же успехом, с каким могла бы биться головой о причальный кнехт.

Потом учебник господина Шпунта полетел в угол — ладно еще, что не в голову надоедливой репетиторше, — а чадо не просто разразилось басовитым ревом, но и забилось в наиграной истерике, расшвыривая по каюте все, до чего могло дотянуться короткими толстыми ручонками. Обещанного дедом подзатыльника лоботряс не получил — видно, любил внука отставной генерал, — а виноватой во всем оказалась репетиторша. Ах, так? Катенька вспыхнула. Не навязываюсь! И платы мне никакой не нужно. До свидания!

Подхватив с койки свой ридикюль, Катенька гордо вышла. Сердце громко стучало от возмущения. Вот безобразие! Вот несносный олух! И дедушка его хорош… Ой, а это что такое?

Пунцовая краска залила лицо великой княжны. В своих руках она обнаружила не только ридикюль, но и дешевый ситцевый платок, вероятно, принадлежащий оставленной в Ялте прислуге, да еще какой-то бумажный листок, свернутый пополам. Вот наказание! Схватила, не глядя… Вольно же было мальчишке расшвыривать вещи… Как ни неприятно возвращаться, а платок надо вернуть, чтобы не подумали невесть чего…

И тут бурно стучащее сердце дало сбой. Бумажный листок, который великая княжна хотела скомкать и выбросить в притороченную к переборке мусорную корзину, оказался не простым листком. Очень даже не простым! В руках Катеньки оказался пашпорт на имя Аграфены Дормидонтовны Коровкиной, 22 лет, родом из крестьян Пензенской губернии, приметы такие-то…

Возле тусклого электрического светильника Катенька внимательно прочла документ. Приметы настоящей Аграфены не совсем совпадали с ее собственными, но отличались все же не безнадежно. Ужасали имя, отчество и фамилия. И все же это был настоящий, не поддельный пашпорт с настоящей гербовой печатью!

А потом пришли нравственные мучения. Вернуть и платок, и пашпорт? Или только платок? С одной стороны — пахнет воровством и мошенничеством. С другой — пашпорта долго не хватятся. Генерал тоже хорош — увез и вещи прислуги, и ее документ… У бедной девушки — дай Бог ей поправиться — могут быть неприятности с полицией. Хотя… дело ведь разъяснится после того, как Бубнова запросят телеграфом?

Должно разъясниться! В самом худшем случае девушке придется провести сутки в полицейском отделении. Ах, лишь бы выздоровела…

Итак, решено?

Терзания нечистой совести хуже занозы. Ничего еще не было решено, но, проходя мимо двери каюты отставного генерала, Катенька как бы ненароком уронила ситцевый платок. Один только платок. Бумагу же спрятала в ридикюль.

Верхняя палуба освещалась, по счастью, слабо. Ночь была черная, теплая, а пятна фонарного света на палубе желты, как блюдечки с абрикосовым пюре. Публики наверху почти не было. Никто не мог видеть, как пылает лицо одинокой молодой пассажирки — пылает от стыда.

От острова Сан-Мигель «Победослав» взял курс севернее, чем следовало. Обоснованно или нет — неизвестно, но Пыхачев опасался англичан. Быстроходный «Серпент» мог бы догнать русский корвет в открытом море, и тогда… Тогда могло случиться что угодно. Великая Атлантика потому и велика, что свидетелей не докличешься. Нет свидетелей — нет преступления. Мало ли отчего пропадают в море корабли!

Возможно, каперанг перестраховывался. Но кто бы не стал втрое осторожнее, неся ответственность за персону наследника престола? Один лишь бесшабашный мичман Свистунов имел дерзость осудить маневр, да и то против обыкновения был скуп на слова.

— Заячий скок, — прокомментировал он появление на правой раковине туманных контуров острова Пику.

Случившийся рядом Батеньков только головою покачал.

В тот же день видели справа остров Фаял, а ночью заметили свет маяка на острове Флориш. И лишь к полудню следующего дня, когда Азоры остались далеко позади, Пыхачев приказал изменить курс.

Шли под парусами. Свежий ветер позволял держать хороший ход. Поскрипывали замененные в Понта-Дельгада части рангоута, пахло сосновой смолой. Никто не шуровал в топках. Кочегаров, чтобы не бездельничали, гоняли на приборку. Угольные ямы были забиты до отказа, а сверх того корвет нес запас угля в дерюжных мешках, размещенных всюду, где только оставался запас места — и в кладовках, и в мастерской, и в проходах, и даже на батарейной палубе. Под грузом угля да под не менее великими запасами пресной воды и продовольствия корвет осел в воду на добрых полтора фута.

Путь до Сандвичевых островов долог, но при благоприятных условиях к концу пути останется запас и воды, и провизии, и даже топлива. Глупец, однако, тот, кто, надеясь на лучшее, к лучшему же и готовится. Вроде бы еще далеко до осени — времени ураганов, но всякое может случиться. Мертвый штиль после многодневного шторма — самое худшее. Есть риск застрять посреди океана с ничтожными запасами угля. А не бороться со штормом машиной — рисковать рангоутом и людьми. Что предпочесть? И нет больше верного «Чухонца», который при всех своих недостатках мог бы подстраховать корвет вдали от оживленных морских путей в океанской пустыне…

— Десять против одного, — объявил мичман Тизенгаузен, подсчитав что-то на бумажке.

— Простите?..

— Ставлю десять рублей против одного на то, что в ближайшие три недели мы не увидим ни одного судна.

— Ставьте двадцать к одному, тогда я, пожалуй, рискну, — молвил лейтенант Фаленберг, проделав тот же расчет в уме.

— Увольте. Согласно моим расчетам, вероятность встречи составляет семь процентов. А у вас?

— Восемь с половиной.

— Ну, вы артиллерист, вы сразу поправки вносите…

— В поправках вся суть.

За дискуссией двух теоретиков молча наблюдали Канчеялов и Свистунов, один со снисходительной улыбкой, другой — с глумливой усмешкой. Когда спорят немцы, русского человека неудержимо тянет к веселью. Немецкая душа, хоть и способна оперировать вероятностями, знать ничего не желает о случайностях — о настоящих случайностях, не поддающихся никаким вычислениям. Недаром русское «авось» невозможно адекватно перевести ни на один из европейских языков.

А еще можно спросить любого матроса, и, если удастся втолковать ему, что такое вероятность, он немедленно ответит, что вероятность встретиться в Великой Атлантике с другим судном равна одной второй — встреча то ли состоится, то ли нет.

Никто, однако, ничего не сказал — люди-то деликатные, даже Свистунов. В какой-то мере.

Пари так и не состоялось.

День проходил за днем, вахта меняла вахту, рында отбивала склянки, Батеньков определял координаты и прокладывал курс, океан притворялся покладистым. Выныривал, пуская фонтан, кит-горбач, чьи бородавки на голове напоминали заклепки небывалого ныряющего судна и были способны вдохновить лейтенанта Гжатского на очередное изобретение. Один раз заштилело, и Пыхачев, выждав сколько хватило терпения, неохотно приказал разводить пары. Но стоило только полосатой трубе корвета начать извергать дым, как при совершенно ясном небе налетел шквал, за ним другой, и задуло в шесть баллов. Опасались серьезного шторма, но ничего не произошло.

Вообще не происходило ничего серьезного. Можно было подумать, что лимит на опасные приключения уже исчерпан. Один матрос рассадил руку и был сведен в лазарет. Мичман Корнилович разбил нос, кувыркнувшись впотьмах через мешок с углем, и обратился к командиру с просьбой приказать расчистить проходы. Куда девать уголь? А почему бы не свалить хотя бы часть мешков в каюте некоего отсутствующего статского советника? Пропадает же помещение… Опечатано? Ну так что же! Поместить туда уголь под надзором, как арестованного, и вновь опечатать!

Пыхачев сердито отказал, но в тот же день держал совет с Розеном. Полковник рубанул сплеча:

— Хорошо сделали, что не позволили. Вы знаете, какие бумаги могут храниться у статского советника из Третьего отделения, и необязательно в несгораемом шкапу? Лично я не знаю и знать не желаю. Попасть под жандармское следствие — благодарю покорно!

Каперанг сочувственно покивал, затем вздохнул и перекрестился, вспомнив Лопухина. Снаружи было не понять, какая мысль пробежала в голове Пыхачева. Может быть, такая: «Эх, Николай Николаевич… Сами погибли, а мне головная боль», — а может быть, и такая: «Бывает же… Из Третьего отделения да к тому же статский — а ведь геройски себя вел! Геройски и погиб…»

Но Розен угадал, что каперанг подумал именно о Лопухине и ни о ком ином.

— Оставьте, Леонтий Порфирьевич, — сказал он грубовато. — Успеете еще заказать молебен по покойнику. Может, еще и не придется. Что мы, в сущности, знаем? Что Лопухина шибануло за борт — и только. Не удивлюсь, если он жив. Не всякий человек в воде тонет.

— Что вы хотите этим сказать? — приготовился оскорбиться Пыхачев.

— Только то, что сказал, а не то, о чем вы подумали. Лопухин — боец и умница, хоть и из Третьего… Притом слуга его за ним прыгнул. Вполне допускаю, что оба живы.

— Ну, если живы, тогда они в плену у исландских пиратов, а это, говорят, хуже смерти… — Пыхачев вновь перекрестился.

— Кому в конце концов придется хуже — им или пиратам, еще неизвестно, — задумчиво произнес Розен.

— Вы что-то знаете?

— Не больше вашего, Леонтий Порфирьевич. Просто такое у меня впечатление. А отчего оно такое — не спрашивайте, не смогу ответить.

Больше никто не вел разговоров о Лопухине. А мешки с углем остались там, где были.

С каждым днем все сильнее наваливалась жара. Ветер не приносил заметного облегчения. Пользуясь ровным пассатом, «Победослав» продолжал идти генеральным курсом, понемногу спускаясь к югу, и в полдень солнце нещадно жарило, зависнув почти в зените. Тень от грот-мачты не достигала фальшборта. К металлическим деталям невозможно было притронуться, чтобы не заработать ожог. Каждый час палубу щедро поливали водой из пожарной кишки — через пять минут после процедуры на абсолютно сухие доски настила трудно было ступить босой ногой. Закупленный в Понта-Дельгада ром, выдаваемый команде вместо водки, грозил закипеть прямо в кружках. Из ахтерлюков шибало таким духом, что баталер Новиков открывал их не иначе, как обернув лицо мокрой тряпицей.

От жары случались обмороки. Один из них случился с отцом Варфоломеем прямо во время молебна. Нехорошо вышло, безбожникам на радость… По совету доктора Аврамова Пыхачев приказал всему экипажу, включая и батюшку, периодически окатываться забортной водой. Движимый милосердием, каперанг также распорядился дважды в сутки выпускать арестованного машинного квартирмейстера Забалуева из его тесного узилища и непременно поливать водой.

— Гнида! — единодушно отзывались о нем матросы, сильно недовольные таким поручением, и старались как бы ненароком то пнуть арестованного, то огреть ведром. — Ох, и гнида же! За деньги всех продал! Возись с ним… Под коленки бы — и за борт… акулы насчет пожрать не привередливые, и дерьмо схарчат…

Слыша такие разговоры, Забалуев сутулился, втягивал голову в плечи и старался казаться меньше, чем был на самом деле.

Акул и вправду видели не раз. Однажды целая стая этих тварей увязалась за корветом и постепенно рассосалась лишь спустя трое суток.

Цесаревич редко появлялся на палубе. В кают-компанию он не заглядывал совсем — помнил, как его встретили там после сражения с пиратами. Лишь посылал ежеутренне дворецкого или камердинера за бутылкой вина в офицерский буфет. Чем он занимается у себя в каюте, никого не интересовало, но каждый был убежден: пьет напропалую. Утренняя бутылка — это ведь так, для разгона, а дальше пойдут крепкие напитки, благо запас их пополнен на Азорах.

Иногда цесаревич звал к себе Корниловича или Свистунова, но те предпочитали отказываться под благовидными предлогами. Не потому, что боялись Пыхачева или Враницкого, а потому, что, несмотря на открытые настежь иллюминаторы, жара в апартаментах наследника престола царила такая, что непривычный человек рисковал получить тепловой удар.

Иногда Михаила Константиновича навещал по собственному почину Аврамов, пробовал осмотреть пациента, щупал ему пульс, давал советы насчет образа жизни, не раз бывал послан в неудобосказуемое место и как-то раз после такого визита, обильно потея и тяжело дыша, ненароком проговорился:

— Потрясающее у цесаревича здоровье, господа! Нет, я понимаю: алкоголь в значительных дозах отключает тепловые рецепторы… но все равно это что-то феноменальное! Железной стойкости организм. На целый год при такой жизни хватит…

Даже теплолюбивый Канчеялов начал ворчать на жару и ностальгически вспоминать промозглую балтийскую сырость.

Лишь ночью было хорошо — чудо как хорошо! Приятная прохлада ласкала измученное тело, и прояснялись мысли, и не хотелось ни богохульствовать, ни съездить кого-нибудь по уху ни за что ни про что. Перевернутый кратер неба с безумно щедрой россыпью немигающих звезд, криво перепоясанный кушаком Млечного Пути, завораживал всякого, чья душа еще не зачерствела в прошлогодний сухарь. В океане светились бесчисленные существа, и форштевень разбрасывал в стороны буруны зеленоватого света. И тянулась за кормой световая дорожка, медленно угасая вдали…

С бака — извечного места вечерних посиделок слышалось хоровое, негромкое, берущее за душу:

Бесхитростная, как матросская душа, песня, несколько странная при погашенных топках, но вполне уместная в тихую звездную ночь.

Иное дело кают-компания. Здесь не пели и не аккомпанировали на пианино, которого не было, поскольку в Понта-Дельгада не нашлось такого товара. Здесь после заката, дождавшись, когда сквозняк выдует невыносимую духоту, собирались свободные от вахты офицеры. Заглядывали ненадолго и вахтенные, чему не препятствовал Враницкий, сделавшийся как будто добрее. Даже технический гений всероссийского масштаба лейтенант Гжатский иной раз предпочитал провести вечер в кругу товарищей, а не в мастерской. Захаживали на огонек доктор Аврамов и священник отец Варфоломей.

Пили мало, больше беседовали. Общих впечатлений об Азорах хватило на три вечера, но затем…

— Есть в заведении мадам Генриетты одна штучка… ну, доложу я вам! Не женщина — песня. Жгучий романс. И вот что дивно, господа: сама шведка, белокурая и с виду будто сонная, а как дойдет до главного — ну просто вулкан страстей! Везувий с Этной!

Словом, впечатления обрели конкретику, очень понятную любому моряку в дальнем плавании.

— Это та, которую Сильвией зовут? Бросьте, мичман. Обыкновенная проститутка. С актерским талантом, не спорю, но внутри холодная, как снулая рыба. Это не страсть, это лицедейство… А как вам кореяночка? Неужели не познакомились?..

И начинался азартный разбор сравнительных достоинств той и другой мадемуазель — кто из них «интересная штучка», кто даже «Цирцея», а кто «рвотный порошок».

— Ах, господа, господа… — огорчался Пыхачев. — Ну разве так можно? Чуть что — о ба… о женщинах. Брали бы лучше пример с лейтенанта Канчеялова. Он даже на вахте книжку о Японии читает и выписки делает. Мы идем в Японию, а что мы знаем о ней? Нам ведь придется общаться с японцами. Как бы нам впросак не попасть.

Канчеялов, дернувшийся было при упоминании о чтении на вахте, понял, что командир не в претензии, и вновь расслабился.

— Нас вон сколько, а книжка одна, да и та на португальском, — подал голос Завалишин. — Ее через два словаря переводить надо.

— Вот лейтенант и переводит, полезным делом занят. А вы?

— А я лучше спрошу у него. Как насчет японцев, господин лейтенант?

Канчеялов пожал плечами, улыбнулся в усы:

— Что вам желательно узнать?

— Ну… вообще. Что они за люди?

— Это коты.

— Простите?..

— Во всяком случае, из кошачьих. Видите ли, кот — очень гордое, полное внутреннего достоинства животное. Можно обидеть кота, насмеяться над ним, и он сделает вид, что ничего особенного не произошло. Но запомнит накрепко и при случае отомстит. Тогда уж не жалуйтесь.

— В постель нагадит? — под общий смех предположил Свистунов.

— Все бы вам шутить, мичман, — насупился Канчеялов. — Вы бы лучше усвоили вот что: никаких особенных предрассудков насчет святости человеческой жизни у японцев нет и никогда не было. Особенно это касается жизни простолюдина или варвара. Запомните, мы для японцев варвары, господа. Пусть уважаемые, пусть охраняемые, пусть гости микадо — это японский император, — но варвары. Грубые, не знающие настоящей культуры и, простите, грязные. Снести такому голову — а почему бы, собственно, и нет? С точки зрения японца, конечно.

В кают-компании задвигались, заговорили все разом:

— В каком смысле — грязные?

— В прямом. Моемся не в кипятке и, простите, пахнем.

— Однако!..

— Это мы-то варвары? А они тогда кто?

— Коты, как и было сказано. Кот — животное чистоплотное. С его точки зрения, всякий, кто не кот — варвар. Ха-ха.

— Ну знаете, на помойках живут такие коты, что…

— Бывают. Но грязный кот сам себе противен.

— Вот еще — коты они! Макаки желтозадые да еще наглецы вдобавок!

— Господа, господа…

— А почему они жизнь ни во что не ставят? Они ведь, кажется, буддисты?

— Не только. Еще и язычники. В душе каждого японца вполне гармонично сочетаются буддийские правила, сильно, впрочем, извращенные, и языческие предрассудки. Но вы не беспокойтесь — без причины они людей не режут. Напротив, удивительно вежливые люди. Хотя это сплошное притворство.

— Как это?

— Улыбаются, кланяются низко. Речи «по случаю» у них цветистые, поэтические и весьма образные. Пока японец доберется до сути дела, он десять раз вспомнит тигра, столько же дракона да еще приплетет цветок лотоса или ветку японской вишни. Но в душе — коты. Вот самураи — это японские дворяне — те тигры.

— Так в книжке написано? — заинтересовался Батеньков.

— Нет, такое заключение я сам вывел. Да вы прочтите, интересно будет сравнить наши впечатления.

— Благодарю покорно! Переводить с португальского на испанский, с испанского на русский… Да еще не врет ли автор?

— А чем они питаются? — неожиданно проявил интерес к несвойственной ему тематике Гжатский. Впрочем, возможно, технический гений как раз обдумывал проблему топлива для воздухолетательных машин и вопрос о еде задал машинально.

— Мышами! — хохотнул Свистунов.

— Господин мичман, извольте замолчать, — рассердился наконец Пыхачев. — А вы, Андрей Самсонович, продолжайте, не обращайте внимания.

Канчеялов слегка поклонился и с довольным видом пришладил усы.

— Вы не поверите, господа: японцы питаются преимущественно клейким рисом. Лепят из него колобки и макают их в черный соус из сои. Иногда добавят к колобку маленький кусочек рыбы или моллюска. Кто победнее, тот обходится без рыбы, да и без соуса. Совсем нищие едят просяную кашу и по случаю овощи.

— Однако… Вынослив человек!

— Это еще не все. Сушеные и маринованные водоросли, всевозможная рыба, даже ядовитая, медузы…

— Неужели медуз едят? Вот пакость!

— И сырую рыбу тонкими ломтиками. Называется сасими. Едят также некоторых насекомых, например, кузнечиков.

— Тьфу!

— А хлеб?

— Пекут, но мало. Так же мало едят мяса. С пастбищами для скота в Японии трудно — сплошь рисовые заливные поля, от которых воняет, потому что удобряют их тем, о чем в приличном обществе говорить не принято. Японские крестьяне целыми днями не вылезают из этой жижи.

Батеньков сделал движение кадыком. Молодые мичманы покатились со смеху.

— Нехристи, что с них взять. — Отец Варфоломей густо откашлялся. — Однако премерзостно. Неужели среди тех заблудших душ нет христиан?

— Почему же нет? Европейцы.

— А местные?

— Теперь практически нет, а раньше были, — пояснил Канчеялов. — Лет триста назад сиогун Хидэясу Нобугава сломил сопротивление даймиосов — это японские удельные князья — и объединил страну политически. Потом объединил и духовно, перебив без пощады тех христиан, которые оказались тверды в вере. Потом вообще закрыл Японию для всех иностранцев, исключая китайцев и корейцев. Впоследствии голландцы добились от японского правительства привилегии основать торговую факторию, и уже сравнительно недавно, всего лет шестьдесят назад европейские торговые суда получили право захода в порт Нагасаки. Заветы старины — это, конечно, неплохо, но без внешней торговли японцам никак не обойтись. И наконец, всего пять лет назад во главе Японии встал император, сместив потерявшего реальную власть сиогуна…

— Ну, это-то мы знаем из газет, — не совсем вежливо перебил Фаленберг. — Нам бы узнать побольше об обычаях японского народа…

Канчеялов беспомощно развел руками.

— Быть может, позже? Мне еще переводить и переводить. Закончу — сделаю обстоятельный доклад.

— Ну хоть какие-нибудь детали! — взмолился Завалишин. — Не хочется ведь показаться дикарем.

— Покажетесь, не сомневайтесь. Автор уверяет, будто Японию можно изучать всю жизнь и все равно не понять до конца. Я начинаю думать, что он прав… Ну ладно… Например. Что нужно, чтобы избавить жилье от злых духов?

Корнилович и Свистунов захихикали.

— Повесить в красном углу икону, — сказал Батеньков. — А не поможет, так пригласить попа освятить помещение.

— Это вы так считаете. А японец разбросает по всему дому сухие бобы и тем решит проблему.

— Н-да, — молвил Канчеялов. — Не знаю, убегут ли от бобов злые духи, но мыши прибегут, это точно.

— Вот мы и имеем пример сведения сложной проблемы к простой, — улыбнулся Гжатский. — С мышами, наверное, легче справиться, чем с духами?

— Котам, конечно, легче.

— Дальше, дальше! Тише, господа!

— Гм… Еще все без исключения японцы любят созерцать… Впрочем, виноват, исключение, наверное, имеется — слепые…

— Созерцать что?

— Что угодно: цветущую вишню, первый снег, гору Фудзи, пруд с кувшинками, какую-нибудь особенно кривую сосну, цаплю в полете, камни, изменчивость морских волн и облаков, луну… Кстати, забавная деталь: наиболее подходящим местом, чтобы любоваться луной, японцы считают уборную.

После секундной оторопи захохотали все. Отец Варфоломей, взрыкивая тяжелым басом, утирал рукавом рясы слезящиеся от смеха глаза.

— У кого запор, тот может даже и повыть на луну, — вставил Свистунов.

Пыхачев, не в силах произнести ни слова, только руками на него замахал.

Не смеялся один Гжатский — морщил лоб и даже задал вопрос о конструкции японских отхожих мест. Без стен и крыш они, что ли?

— Похоже, что так, — неуверенно согласился Канчеялов. — Вообще японцам наши понятия о приличиях кажутся смешными. С одной стороны, их возмущают декольте европейских дам…

— Ну вот еще! — Мичман Корнилович фыркнул в рюмку.

— …с другой стороны, они свободно оголяются ради гигиены. Чистота тела для японцев свята. В любом японском городе можно ежедневно наблюдать, как нагие японки моются в деревянных бочках прямо на улицах перед своими домиками и переговариваются с соседками, сидящими в таких же бочках по другую сторону улицы. Причем, когда наступает время вылезти из бочки, японка ничуть не стесняется присутствия мужчин, будь то ее соотечественник или чужеземец.

— Вот это да! Хочу в Японию! — заявил Свистунов. — Что же вы, мучитель, с отхожих мест начали? А японки красивы? Я видел гравюры, так там не так, чтобы очень…

— На любителя. Но большинство европейцев считает, что красивы и очень грациозны. Миниатюрные смешливые куколки большого изящества.

— Довольно о бабах, господа! — вмешался в разговор Враницкий, уловив недовольное движение Пыхачева. — Стыдно! Идем с важнейшей миссией, а туда же — стадо жеребцов… Имейте в виду: попадете в историю — ни Леонтий Порфирьевич, ни я покрывать ваши художества не станем. Замарал честь русского офицера — сам виноват. Всем понятно?

Фаленберг и Завалишин вышли на воздух — один готовился принять вахту, другой собирался соснуть в каюте часика четыре. Оба с удовольствием вдохнули ночную свежесть, залюбовались светящимся океаном.

Дул ровный пассат. Наполненные ветром паруса казались вылепленными скульптором. Чуть слышно гудели снасти. Шипела вода под форштевнем. Не вахта, а одно удовольствие. С бака доносилось негромко:

— Одно мне все-таки непонятно, — понизив голос, молвил Завалишин. — Почему мы идем в Японию, зная о ней не более российского обывателя? Не просто ведь идем, а с важнейшей миссией, как верно сказал Павел Васильевич… Почему никого из нас не проинструктировали еще в России? Да еще обход Англии с севера, бой с целой эскадрой… Ведь чудом же вырвались! Раньше я не думал об этом, а теперь у меня возникают странные мысли: планировалось ли, что мы дойдем до Японии? — Последние слова мичман выговорил шепотом.

Фаленберг только вздохнул — наверное, тоже уже думал об этом — и ничего не ответил.