Поединок

Едва Соколов оказался в переполненном вагоне, он увидал: грубо расталкивая пассажиров – мужчин в котелках и с тросточками, дам в широкополых шляпах с вуалью, простолюдинов, молодых, старых, плакавших от испугу детишек, – к нему с револьвером «нансен» пробирается Чукмандин.

Рука Соколова по привычке дернулась к кобуре, висевшей под мышкой, но он вовремя спохватился: «Досада, тут стрелять никак нельзя. Но этот гаденыш пулей продырявит мне голову. А рубаха-то уже вся залита кровью, из рукава льет. Скоро слабеть начну. Что же делать? У него в барабане еще три пули».

Чукмандин, поначалу двигавшийся с опасливой осторожностью, вдруг оскалился:

– Ах, мент, ты, никак, свой шпаер дома под подушкой забыл? Стало быть, тебе пришло время к ангелам отлетать. – Через весь вагон гаркнул вагоновожатому: – Эй, рулевой, езжай шустрей, а то замочу!

Угроза возымела действие: вагоновожатый добавил скорости, хотя до крутого поворота на Неглинную оставалось недалеко.

В вагоне паника: дети кричали, женщины рыдали, мужчины побледнели.

Оказавшись лицом к лицу с Соколовым, Чукмандин насмешливо оскалил желтые зубы.

– Руки вверх, легавый! К стене повернись, шмонать тебя, мусора, буду. И не рыпайся, замочу в два счета. – И он угрожающе потряс револьвером.

* * *

Маленькое отступление для интересующихся ненормативной лексикой. Немало выражений воровского жаргона, которым и сто, и двести лет, дожили до наших дней. Так, в 1908 году в Петербурге вышла книга «Блатная музыка. Жаргон тюрьмы». Ее редактором и автором предисловия был известный русский ученый профессор Иван Бодуэн де Куртенэ. В этом исследовании, в частности, встречаем: мент, мусор – сыщик, маруха – любовница, бабки – деньги, рыжуха – золото, перо – нож, клевый – хороший, кича – тюрьма, шпаер – револьвер и тому подобные выражения, в известных социальных кругах употребляющиеся и ныне. Удивительная живучесть!

Подворотня

Как это всегда случалось в минуту наивысшей опасности, мысль Соколова заработала спокойно и четко. Взгляд его скользнул по панели. Красивая цветная реклама: «Карамель фруктовая С. Сиу и К^о». Рядом – блестящая никелем ручка. И надпись: «Тормоз».

Трамвай уже приближался к роковому повороту.

«Угонщик явно не в себе, он не соображает, что сейчас мало живых останется в вагоне, да и пешеходы погибнуть могут. А вожатый перепугался до обморока, боится ослушаться этого ненормального!» – так рассуждал Соколов.

Чукмандин вновь навел на сыщика револьвер, прошипел:

– Мой шпаер сейчас продырявит тебя, мент! – И бандит стал издевательски медленно жать курок.

Соколов вдруг метнулся к тормозу, рванул его. Вагон спасительно заскрежетал тормозами, затрясся, из-под колес полетели огненные брызги.

Пассажиры, издавая крики ужаса, повалились на пол. Кубарем полетел Чукмандин, но дважды успел нажать на курок. Одна пуля царапнула висок Соколова, оставив, впрочем, отметину, которую великий сыщик носил до конца жизни. Другая попала в потолок.

Убийца вылетел в дверь, грохнулся на мостовую, но тут же с кошачьей ловкостью вскочил на ноги и бросился наутек.

Соколов, чувствуя, что с каждым мгновением силы покидают его, закричал с трамвайной площадки:

– Городовой, держи!

И сразу подумалось: «У преступника в барабане одна пуля осталась».

Седовласый городовой, родившийся еще при благословенном Николае Павловиче, в меру сил затрусил за Чукмандиным, при этом с необыкновенной силой раздувая щеки и дуя в полицейский свисток.

Чукмандин, казалось, уходил от погони. Он свернул в подворотню, оттуда дворами мог добраться до Рождественки, а там ищи-свищи!

Соколов, истекая кровью, из последних сил несся за ним. Голова кружилась, во рту – отвратительная сухость.

Последняя пуля

И вот Чукмандин бросился в арку Купеческого собрания. К счастью, высокие кованые ворота были закрыты на висячий замок. С ловкостью мартышки убийца полез наверх. При этом он не выпускал из руки «нансен».

– Далеко не уйдешь! – усмехнулся Соколов. Он выдернул из висевшей под мышкой кобуры полицейский «дрейзе» – мощный девятимиллиметровый револьвер. – Не убью, лишь нижнюю часть прострелю – живым нужен.

Когда Чукмандин уже перенес одну ногу через верхнюю часть ограды, а Соколов едва не спустил курок, из толпы, с робким любопытством наблюдавшей за кровавым поединком, выскочил какой-то мужичишка с пшеничными усами и словно выгоревшими белесыми бровями. Он отважно подпрыгнул и мертвой хваткой уцепился за ногу преступника.

– Ай да молодец! – закричал Соколов. И вдруг в мужичишке он узнал своего знакомца. Это был Ефрем Иванов, уже прошедший испытательный срок и ставший филером. Читатель, верно, помнит, как над ним пошутил Соколов, приказав под видом метательного снаряда отнести начальнику охранки Заварзину бутылку шато-лафита. – Держи его, Ефрем, не выпускай!

Тем временем Чукмандин, вися на заборе, остервенело дергал ногой, матерился, исторгал проклятия, грозился и, наконец, грохнулся – прямо на голову Ефрема.

С искаженным злобой лицом убийца наставил в грудь филера «нансен» и нажал курок…

Ефрем вскрикнул, сразу обмяк, повалился в пыль, глядя открытыми глазами в серую известку арки.

Подбежавший седовласый городовой шашкой полоснул убийцу по голове – как это делал он при втором штурме Плевны 31 августа 1877 года, когда, «как капусту», крошил турок и за беспримерную отвагу был награжден солдатским Георгием.

Верхняя часть головы слетела с легкостью располосованного арбуза: в руке у кавалеристов и боксеров сноровка остается до глубокой старости.

Подбежавший Соколов опустился на колени, приподнял голову Ефрема, заглянул в мутнеющий взор:

– Браток, ты жив? Отзовись…

Ефрем с трудом прошептал:

– Я, кажется, умер… Ваше пре-вос-хо… не оставьте де-ти-шек… Жалованье за сентябрь… в дере-вню… – Ефрем глубоко вздохнул и на полувздохе дернулся, навсегда замер.

Соколов поцеловал лоб героя. И сам, слабея, упал рядом.