Теплая встреча
Соколов уцепился громадной ручищей за плечо Распутина, строго произнес:
– Григорий, а ты скандалист!
Распутин дернул головой и вдруг расплылся в широкой улыбке, показав крепкие лошадиные зубы.
– Здравствуй, граф! – Медленно потянул край скатерти, отчего полетела на пол тарелка с салатом оливье, вытер о ее угол руки и полез обниматься. – А у меня, граф, нынче такое расположение, что хочу с горя назюзюкаться. – Вдруг осекся, обведя темным ненавидящим взглядом любопытных: – Кыш, пиявки! Пошли отседова в свое место. Отдохнуть не дают. Лезут, лезут…
Горький поднялся с кресла, обеими ладонями потряс руку Соколова, проокал:
– Очень рад, Аполлинарий Николаевич! Давно не виделись. Последний раз, помнится, в тринадцатом году в петербургской «Вене» гуляли. Право, словно сто лет прошло, души наши исковеркались, постарели, – вздохнул, назидательно произнес: – Тогда все спорили, спорили… О чем? Оказалось, так, ни о чем, о пустяках и ерунде, которые тогда казались очень важными. Так и жизнь наша на поверку выходит: то, из-за чего убиваемся ныне, завтра яйца выеденного стоить не будет. Вот как, господа! Об этом всегда надо помнить.
Соколов радушно улыбнулся:
– А спорили потому, что русский человек, когда водку пьет, обязательно должен спорить – не важно о чем. А иначе какой резон пить? Если же звания простого, так и подраться не грех, озорства и удали ради.
– Или угря соседу за пазуху засунуть! – усмехнулась брюнетка.
Все улыбнулись.
Горький вздохнул:
– Эх, Россия, страна неуклюжая! Чего только мы не выделываем, как не выкобениваемся, и все только из скуки.
Епитимья
Распутин потянул за рукав Соколова.
– Ты, граф, знаком? – кивнул на полковника, поправлявшего мундир. – Это Отто Иванович Дитрих. Читал газеты? Свидания с императрицей только что удостоился. И все это я предоставил, все моим усердием.
Дитрих, раскрасневшийся от борьбы, вытирал салфеткой китель. Он поднялся с кресла и вежливо поклонился.
Распутин, не обращая внимания на публику, громко говорил:
– Ты думаешь, чего хочет Дитрих?
– Откуда мне знать, – равнодушно сказал Соколов.
– Он хитрый, руки желает погреть – добивается поставок в армию нижнего белья. И бо-ольшого количества! Вот подослал ко мне свою жену Зинаиду, – кивнул на брюнетку.
Соедов, до этого момента хранивший молчание, угодливо усмехнулся:
– Видать, известны ваши пристрастия, Григорий Ефимович!
– Что ж, Зина – дама красивая, мясистая. Глянь, груди у ей какие! Теперь за миг свидания терплю страдания. Я уже совсем собрался телеграмму министру Сухомлинову отбить. Меня Владимир Александрович слухает, чего ни попрошу, обязательно выполняет. А коли не министр, сам папа сделает, только сказать надо, – погрозил брюнетке пальцем. – Но теперь помогать Дитриху не стану.
– Что так? – удивился Соколов.
– Я ее одну позвал, а она что учудила? Со своим мужиком приперлась, с Дитрихом.
Горький, с трудом сдержав смех, самым серьезным тоном спросил:
– А с кем же даме приходить, как не с мужем?
Распутин оторопело взглянул на Горького, покачал головой:
– Да зачем мне ее мужик? Я ведь не Феликс Юсупов. Я к мужикам интереса не имею. Вот за это я ему угря… – Обратился к Зинаиде: – Хороша! Где ж твоя совесть? Просить меня о деле приехала, а сама… Срам, да и только! Ох, как нынче народ обнахалился, ни стыда, ни совести! Тьфу! Теперь я ничего для тебя не сделаю, хоть ты ноги мне целуй.
Зинаида от досады покраснела, стала старательно тушить папиросу. С возмущением произнесла:
– Я вообще не понимаю нынешнего распутства! Поглядишь на некоторых дам – задирают юбку перед каждым встречным. Стыд! Семейный альков – это святыня. – Строго посмотрела на Распутина: – Неужели вам, святому старцу, наша грешная плоть нужна?
Распутин нашелся моментально:
– А это я на себя такую епитимью наложил! Один власяницей плоть укрощает, другой веригами пудовыми бренчит, а я бесовской сковородкой – женской прелестью, желания разжигающей, – не брезгую, себя удручаю, терплю.
Горький расхохотался:
– Ох, «терпеливый»! Дьявола в ад загоняет, ха-ха!
Брюнетка ядовито усмехнулась:
– Хотя святой отец «Декамерона» в руки не брал.
Распутин дернул плечом, укоризненно покачал головой.
– Слава Богу, не на тебе, Зинаида, свет клином сошелся, не у тебя одной женские соблазны есть. У меня своих барынек хватает, которые балуют меня и ни в чем не отказывают. А только твой Дитрих теперь подрядов не получит. Вот ему! – Он показал фигу.
Дитрих покраснел от досады и утупил взор в блюдо с устрицами.
Застолье
Распутин повернулся к Соколову: – Чего не пьешь?
– Тебя заслушался.
– Сейчас, как в мирное время, опять только о тебе, граф, разговоров. Герой! Что для разгону – шампанского? Или сразу водочку под селедочку? Эй, Судаков, потрафи! Сам героический граф Соколов тебе, дураку, честь сделал – пожаловал. Граф, пей да людей бей!
Ресторатор Судаков с привычной ласковостью улыбнулся.
– Гулять вам, господа, да не устать! – Кивнул лакеям: – Ну, орлы, одна нога тут, другая на кухне! – Это была ресторанная присказка. – Вам, Аполлинарий Николаевич, на второе горячее, как всегда, фаршированную икрой и крабами паровую стерлядку? А на горячую закуску желаете розовый лосось в раковине? Можно и крабы запеченные. А еще рекомендую-с крокеты из домашней птицы с мадерой под белым соусом…
Соколов махнул рукой.
– Неси, неси! – Перевел вопросительный взгляд на Распутина: – Ты, Гриша, для какой нужды меня позвал?
– Ох, граф, дело такое обидное, что и не знаю, как высказать. Одно слово: гром-то не из тучи гремит!
Лакеи поставили холодную закуску: ведерко черной икры – зернышко к зернышку, янтарную малосольную лосось, крепкие шляпки соленых белых грибов, свежую редиску в сметане, нежинские крошечные огурчики.
– Судаков, я предпочитаю мадерой восхищаться. Прикажи, чтобы наилучшую предоставили. – Распутин строго погрозил пальцем.
Ресторатор угодливо ощерился, скороговоркой забормотал:
– Это, святой отец, нам известно доподлинно! Вот отличная, виноградников Царской дачи. А из этой бутылочки замшелой нашему Алексею Максимовичу французское «Марго» 1858 года урожая-с.
Ресторатор умолчал, что эта замшелость стоила дороже тройки крестьянских лошадей.
Горький пригубил, прикрыл веки, сладострастно почмокал губами:
– Восторг души! Аполлинарий Николаевич, почему вы красное вино не пьете? Вот «Марго» – изумительно густое, душистое, букет божественный!
– Мне не по средствам! – отшутился сыщик.
Заметим, что знаменитый пролетарский писатель употреблял исключительно красные французские вина и только хороших урожаев.
Горький вдруг поднялся во весь долгий рост, задумчиво почесал утиный нос в веснушках, широкими ноздрями втянул воздух и, покашливая, заокал:
– Война – это испытание тяжелое, она собирает богатый урожай на своих кровавых полях. Бездарные правители погнали русских людей в огненное пекло, откуда многим возврата нет. И тем более я рад снова сидеть за одним столом с доблестным защитником Отечества графом Соколовым. Позвольте, Аполлинарий Николаевич, забыть былые споры и выпить за ваши ратные подвиги.
Соколов решительно возразил:
– Да простит меня Алексей Максимович, давайте выпьем за великого и бесстрашного русского воина, за нашу грядущую победу!
Горький отчаянно замахал рукой.
– Когда безнадежно заболел какой член, этот член безо всякой жалости ампутируют. Вы уверены, что лучшее для России – победа и укрепление гнилого самодержавия? Я думаю, спасительней поражение. Нет, не стоит лечить отживший самодержавный строй. – Горький решительно взмахнул рукой, стукнул ребром ладони по столу, так что бокалы подпрыгнули. – Отсечь его к чертовой матери, и делу конец. Долой сытое мещанское благополучие! Огнем и мечом выжечь его…
Распутин укоризненно покачал головой:
– Война и революция – дела самые богопротивные! Надо страсти укрощать, а не разжигать злобу промеж народами или сословиями.
Скиталец поднял бокал, нетрезвым голосом протянул:
– Чушь! А где, святой отец, позвольте узнать, ваш, ик, ну, этот… патриотизм? Мы, истинно русские люди, бьемся, жизней не жалея, ик, за, так сказать, за матушку-свободу и прогрессивные перемены! Алексей Максимович, за тебя, благодетель ты наш! – Он хотел обнять Горького, но, увидав каменное выражение лица, не решился. Опрокинул в горло водку, упал в кресло. Затем щипнул струны гуслей и неестественно высоким фальцетом затянул на весь зал, благо у цыган наступил перерыв:
Солнце всходит и заходит,
А в тюрьме моей темно…
Это была песенка из пьесы «На дне», и в присутствии автора исполнять ее считалось обязательным.
