Смелый план

Уже минут через пять государь, взяв под руку Соколова, шел по зимнему парку. Под сапогами громко хрустел снег. Государь спросил:

– Граф, каким образом вы намерены совершить диверсию на «Стальной акуле»?

– Я должен оказаться в прифронтовой полосе. Отсюда я сбегу к врагам. Затем я намерен внедриться в их разведку и буду искать возможности проникновения на «Стальную акулу». Оказавшись на субмарине, совершу взрыв, который надолго выведет ее из строя.

Батюшев скептически покачал головой:

– В вашем, граф, плане исполнимо все, кроме последнего пункта. Пусть германцы полюбят вас как национального героя, но это вовсе не означает, что вам удастся пробраться на сверхсекретную лодку. Впрочем, внедриться во вражескую разведку – это уже хорошо. Но и тут не обойтись вам без «почтового ящика» – агента, иначе все пойдет прахом.

– Передо мной стоит другая задача, – возразил Соколов. – Взорвать лодку… И хорошо бы бежать под чужой фамилией. Свое имя я не хочу позорить.

Батюшев, не скрывая возмущения, сказал:

– Как для религиозного фанатика есть только одно – воля Божья, так для разведчика есть только одна цель – выполнение задания. О каких таких «позоре» и «чести» вы говорите? С такими мыслями, граф, оставайтесь лучше дома, вылавливайте карманников…

Соколов, изображая гнев, раздул щеки.

– Государь, вы слыхали, как этот тип меня оскорбил? – Он вдруг сграбастал Батюшева и бросил его в громадный сугроб, нанесенный под елью, да так, что наружу торчали лишь сапоги.

Государь не удержался, засмеялся. Он пожал руку Соколову:

– Аполлинарий Николаевич, прислушивайтесь к ведомству полковника Батюшева: разведчики – гордость нации, самые отважные, умные и хладнокровные люди.

Соколов веско заметил:

– Ваше императорское величество, исход операции, понятно, важен. Но еще важнее, что есть человек, готовый умереть за своего государя и отечество. Пусть грядущие поколения берут пример с нас, любящих Россию и своего государя сильнее самой жизни.

Государь растроганно произнес:

– Спасибо, мой друг! Сегодня следует поздравить конвой с Рождеством. И еще, господа, приглашаю вас на ужин. Аня Вырубова позвала дочерей несчастного Распутина, вместе будем трапезовать.

Государь, необыкновенно печальный, пошел прочь, и его одинокая фигура долго виднелась на пустынной дорожке, утопленной среди глубокого снега.

* * *

Ритмично и громко под ногами государя скрипел сухой снег. Он размышлял: «Да, именно так: не гоняться по морям-океанам, а взорвать в германском порту эту UN-17 – прекрасная мысль! Это произвело бы сильный эффект, главным образом на союзников. У них не вышло уничтожить, а мы – пожалуйста! Покажем, на что способен русский человек, да-с! К сожалению, Батюшев прав: задание для одного человека, даже для такого, как Соколов, вряд ли выполнимо. Я просто принесу Молоху войны еще одну жертву. А почему бы нет? Граф сам просится на передовую, все равно ежедневно станет рисковать жизнью. И куда благородней погибнуть, выполняя опасное задание, чем нарваться на случайную пулю-дуру».

Предвестник окаянных дней

Петербург, который с началом войны велено было называть Петроградом (что впредь и мы будем делать в нашем повествовании), празднично преобразился. Храмы наполнились молящимися. С высоких колоколен слетали и торжественно таяли в морозном воздухе медовые звуки.

Хотя в магазины мало завезли продуктов, но каждый чем-то раздобылся, столы пустыми не стояли. В домах наряжали елки. Дети мастерили игрушки и красили серебром грецкие орешки. Даже война не могла отнять у людей радость христианского праздника.

Но в мир, орошенный человеческой кровью, пришло нечто страшное. Словно в предчувствии какой-то небывалой и непоправимой беды, повсюду гуляли с каким-то неистовством: с безудержным пьянством, с горькой отчаянностью, с битьем посуды и физиономий.

В ресторанах летели вверх пробки шампанского, в трактирах реками текли вино и водка.

Полицейская команда ежедневно собирала на тротуарах богатый урожай – упившихся до бесчувствия, а порой и замерзших насмерть.

И в эти праздничные дни как никогда много, на каждом шагу, попадались люди в военных шинелях, немало было увечных – безруких и безногих. Появилось много беженцев и нищих. Все ругали войну и с нетерпением ожидали ее исхода – любого. Порой можно было услыхать словно невзначай брошенное словечко:

– А что немцы? Чай, не глупей нас, дураков. Коли бы Расею завоевали, хуже бы не стало, потому как хужее некуда… Кормить, может, станут. А так – ни хлеба, ни мяса! Даже постираться нечем, где оно, мыло-то? Скоро все обвшивим. Склады, что ль, грабить идтить? Там, небось, буржуи всего невпроворот набили…

Толпу словно объяло безумие. Множество людей подпало под психоз разрушения. Газеты были наполнены извещениями об убийствах и самоубийствах. Разврат, пьянство, наркомания, гнусные извращения стали не только обычным делом тех, кто опустился на дно, но проникли и в высший класс.

Одни оргии сменялись другими. На Васильевском острове накрыли притон, в котором жены высокопоставленных чиновников отдавались за деньги. Скандал поспешили замять.

Женщины требовали какой-то «эмансипации», хотя никто толком не понимал, что это такое. Некоторые представительницы прекрасного пола поняли это как необходимость сравниться в пороках с мужчинами и в амурных делах забыть всякую стыдливость. Теперь дамы из общества, уподобляясь дешевым проституткам, уже не стеснялись курить на людях, а в сумочках таскали кокаин. Ногти вдруг стали покрывать зеленым лаком. В обычай вошла и другая дикая мода: самыми красивыми решили считать тех дам, чье лицо было поражено болезненной бледностью. Для этого смертного колера несчастные модницы пили… уксус. Многие навсегда испортили себе желудок и печень, некоторые отравились и умерли в жутких мучениях.

Журналисты, писатели и подрывные элементы (последние чаще всего действовали на германские деньги) изо дня в день внушали толпе ненависть к «эксплуататорам и буржуазии». Интеллигенция упорно долдонила о необходимости «демократических свобод», хотя свободы было с избытком. Если чего не хватало, так это благоразумия и выдержки.