Войти в систему
Войти с помощью соц. сетей:
Гений сыска граф Соколов готовился отбыть в Царское Село. 15 апреля 1913 года там имел быть пасхальный прием государя. Но в канун отъезда случилось дело евреев, как его окрестили журналисты. Хотя его точнее было назвать полицейским делом. Как бы то ни было, история эта прогремела на всю Россию и докатилась лаже до подножия престола, ибо для тех благословенных времен подобное преступление казалось совершенно необычным и чудовищным.
Заниматься этим делом пришлось гению сыска графу Соколову.
В канун Пасхи, верный привычке делать добрые дела, Соколов направился на Новослободскую улицу – в Центральную пересыльную тюрьму. Он желал поздравить заключенных со Светлым Христовым Воскресением. В коляске у него стояла громадная кастрюля с крашеными яйцами, которую между ног держал жандармский рядовой. Другой служивый поддерживал ящики с апельсинами и мандаринами, а еще лотки с пирожками и эклерами – подношения для несчастных сидельцев.
В сопровождении начальника тюрьмы Колченко сыщик обходил камеры. Солдаты таскали за собой ящики и лотки, третий, из надзирателей, – громадную кастрюлю, из которой граф доставал яйца и протягивал их в жадно тянувшиеся руки.
Потом заглянул в мастерские. Графу понравилась дружная, даже веселая работа заключенных в портняжной, переплетной, столярной, ткацкой, кузнечной мастерских. Побывал в прачечной, где все пропахло щелочью, а воздух был наполнен облаками пара.
Заключенные слыхали о знаменитом графе, улыбками отвечали на его поздравления, благодарили за подарки:
– Пошли и вам Господь всяческого утешения!
В переплетной Соколов похвалил мастеров:
– Прекрасно освоили дело! Работа по роскоши не уступает знаменитому Петцману. – Пообещал: – При случае пришлю вам заказ.
Наконец, перед самым отъездом заглянул в портняжную мастерскую – большую, нарочно приспособленную камеру.
Тут, в светло-желтых халатах, в коротких широких штанах, работали десятка два арестантов. Одни быстро строчили на швейных машинках «Зингер». Другие, поджав под себя ноги в мягких котах, действовали иглами. Пахло испражнениями, хлоркой и горем.
– Христос воскресе! – произнес Соколов.
Увидав начальство, несчастные, как положено, сразу же оставили свои работы, покорно вскакивая на пол. Они отозвались недружным хором:
– Воистину воскресе! – и с любопытством уставились на вошедших начальников.
Солдаты раздали остаток подарков и вышли в открытые двери в широкий коридор. Начальник тюрьмы Колченко начал строго выговаривать старосте, который вовремя не распорядился вымыть полы.
Соколов, с трудом перенося тяжелый воздух камеры, направился было за солдатами. Вдруг один из заключенных упал на колени перед Соколовым, молитвенно протянул руки:
– Ваше превосходительство, вы можете выслушать жалобу несчастного человека, который страдает совершенно напрасно?
Начальник тюрьмы Колченко с лицом искаженным злобою крикнул:
– Не приставай к начальству, Бродский! Я тебя закрою в карцер, посидишь на воде, жидовская морда! Такая наглая нация! Он, господин полковник, ссыльнокаторжного разряда. И все жалобы строчит: то прокурора требует, то в Сенат кляузы отправляет.
Соколов сказал:
– Встань, Бродский, и толком объясни, чего ты добиваешься?
Колченко опять вступил в разговор:
– Из Харькова его этапом пригнали, отсюда на Сибирь ждет наряда. И все пишет, пишет, дескать, непорядки в полиции. Да вы, Аполлинарий Николаевич, с любым из этой братии поговорите, так все будут долдонить, что их попусту посадили. Это уж дело обычное.
Соколов сказал:
– Федор Дмитриевич, отойди, я сам разберусь! А тебе, Бродский, приказано: встань и говори, чем недоволен?
Бродский оказался высоким, сутуловатым человеком годов тридцати. Густые, коротко подстриженные волосы жестко курчавились. Под нависшим мясистым носом черной мышью выделялись коротко подбритые усы. Большие круглые глаза с невыразимой печалью глядели на сыщика.
– Ваше превосходительство, не буду плакать вам в жилетку, хотя попал как карась на сковородку. И пусть сижу тут совсем напрасно. Но я хочу высказать про те дела, которые некрасиво творит полиция в Харькове. Почему никто даже не желает знать об том?
Другие заключенные уже окружили начальство, несколько голосов загалдели:
– Ваше благородие, вы послухайте Иосю! Он хотя еврей, но дело говорит. Потому как…
Соколов строго свел брови:
– Молчать, сам разберусь!
Все моментально замолкли, а у Бродского нижняя отвислая губа мелко задрожала.
Соколов спросил его:
– Какая статья?
За Бродского отвечал Колченко. Вопреки регулярным и обильным возлияниям, он обладал феноменальной и весьма специфической памятью: держал в голове содержание формуляров всех вверенных ему арестантов. И начальник тюрьмы, словно цирковой фокусник, любил блеснуть своей необыкновенной способностью. Он быстро, как по писаному, отвечал:
– Торговец города Харькова Иосиф Гиршевич Бродский, мещанин, тридцати одного года, по статье 1455 Уложения о наказаниях за умышленное убийство с целью ограбления приговорен к двенадцати годам каторжных работ.
Соколов сказал:
– Прикажи, Федор Дмитриевич, доставить Бродского в следственную камеру.
Соколов прошел знакомыми коридорами к следственным камерам. Дежурный надзиратель при виде знаменитого сыщика счастливо улыбнулся, угодливо ответил:
– Сюда, ваше сиятельство, в седьмую завели!
Бродский сидел, как положено, в дальнем углу на табуретке, ссутулившись, зажав коленями руки. Едва сыщик вошел в помещение, Бродский торопливо вскочил на ноги, окаменело замер.
Соколов кивнул на большой, обитый черной кожей диван с высокой спинкой, стоявший у стены возле канцелярского стола:
– Садись сюда, Иосиф! Кто тебя обидел, безвинного? Бродский осторожно опустился на краешек дивана.
Он явно волновался, несколько раз беззвучно открывал рот. Вдруг слова горохом посыпались из его брыластого рта:
– Ваше благородие, я имел превосходную жизнь и красивую жену Сарру, урожденную Сандлер. Ее папа Соломон – это суконно-торговое заведение: драп, трико, шевиот, бархат, атлас, люстрин и прочее. Папа умер в одиннадцатом году, и все это добро отошло к его единственной и ненаглядной дочери Сарре. Так я враз разбогател, стал торговать в трех лавках и думал, что всегда буду жить неплохо. Неужели не слыхали про папу Сандлера? Но про Сарру знают все, и не только на нашей улице. Доложу вам, ваше благородие, что моя Сарра самая красивая женщина, может, во всей губернии. Теперь я очень скучаю об ней. Бенэмонэс!
Соколов вдруг проявил знания древнееврейского языка. Он произнес:
– Можешь мне честное слово – бенэмонэс – не давать. Я и так верю в красоту твоей Сарры.
Бродский вдруг застонал:
– Чтобы чирьи завелись в головах моих врагов! Я лишился всего хорошего – и Сарры и лавок – безо всякой вины.
Отрешенно глядя в пол, он рассказывал сыщику, как его родители, фармацевты, годами дружили с семьей Сандлер, как сам он, Иосиф, сгорал от любви к Сарре. Когда той исполнилось шестнадцать лет, сыграли свадьбу.
– И все вышло из-за моей красавицы, из-за моей Сарры. – На глазах Бродского показались слезы. – Умный папа Соломон Сандлер говорил: «Из всех молочных блюд самое лучшее – жареная курица». Лучше бы я в тот день сломал ногу, когда позвал в гости начальника сыскного отделения Сычева. С этого случая в моей жизни наступил полный мрак, а впереди – двенадцать лет позорной каторги. И все началось с того, что Сычев увидал мою Сарру, когда я с ней стоял у своей лавки. Он вылупил на нее буркалы и облизался, словно кот на крынку со свежей сметаной. Ваше благородие, вы можете себе представить Иосю Бродского убийцей? Я сам себя убийцей даже в страшном сне видеть не могу. Однажды я вышел на крыльцо, а мой сосед Семен Кугельский зарезал курицу. Так я, бенэмонэс, едва не умер от страха и жалости. А этот Сычев, чтобы у него в мозгу завелись рыжие тараканы, так подстроил, что суд признал меня за убийцу. Вы позволите попить какой-нибудь воды?
– Я сделаю, Бродский, тебе праздник.
Соколов вызвал надзирателя, дал денег. Тот уже через несколько минут притащил в камеру корзину, в которой разносят заключенным передачи от родственников. Теперь в корзине стояло полдюжины запотелого пива в зеленовато-коричневых бутылках, на которых были отлиты не только инициалы владельца пивного завода Берникова, но лаже для заказов на дом номер телефона – 20. Красивая была жизнь в старой России!
Бродский выпил две бутылки пива и малость захмелел. Он задумчиво почесал подбородок:
– Это, ваше благородие, такая история, что трудно понять, с чего надо начинать. Наверное, начну с Кугельского. У него, уверяю вам, водилась копейка. Он держал пивное заведение с бесплатными солеными снетками. Народ словно совсем глупый. Ради этих пустяков – соленых снетков – пер к нему гурьбой. Да, Кугельский жил хорошо, пока не добрались до него полицейские.
– Арестовали? – Соколов весьма заинтересовался этой историей.
– Гораздо хуже! Как-то мне попался у ворот Кугельский. Он был зачем-то пьян и очень грустен. Я его спросил: «Что с тобой, Семен, плохого произошло?» Семен сказал: «Пойдем ко мне в трактир и еще выпьем». Я пошел. Когда мы выпили, он сказал такое, во что я поверил, ибо от некоторых евреев еще прежде слыхал подобное. – Просяще посмотрел на Соколова: – Вы позволите еще налить мне пива? Спасибо, пью опять за ваше драгоценное здоровье.
Бродский осушил залпом два бокала и захотел в туалет. Вернувшись, уже совершенно бойко продолжил:
– Кугельский сказал мне, что еще осенью был у него агент сыскного отделения Дросинский. Вы, ваше благородие, такого не знаете? И это очень хорошо. Поверьте мне, что это плохой человек, настоящий тип. И Дросинский приказал Кугельскому: «Теперь каждый месяц будешь платить в сыскное отделение оброк – пятьсот рублей! За то, что мы тебя охраняем. Я тебе сделаю удобство – сам буду приходить за деньгами. Об нашем разговоре молчи, потому как это государственный секрет. А сейчас прикажи в коляску ящик „Баварского” пива поставить – у меня именины». Еще бесплатно взял с витрины две бутылки «Перцовой» и уехал на извозчике. Кугельский расстроился, потому что первое число было уже через две недели. Точно в срок, словно киевский экспресс, прикатил Дросинский и стал требовать оброк. Кугельский клялся, что плохо с деньгами, и выложил двадцать рублей пятнадцать копеек. Дросинский взял, и Кугельский обрадовался. Но радовался он зря. Вечером того же дня, когда Кугельский возвращался с собственной супругой из театра, к нему подошли два типа, повалили на землю, изваляли новое драповое пальто и избили ногами, хотя супруга громко кричала полицию. Полиция не пришла, а хулиганы спокойно ушли.
– На другое утро Кугельский сам побежал к вымогателю и отдал семь рублей восемьдесят пять копеек?
Бродский с удивлением уставился на Соколова:
– Именно семь рублей и восемьдесят пять копеек. Таки вы знаете эту страшную историю?
Соколов неопределенно отвечал:
– Я знаю людей. И что было дальше?
– А дальше произошло – хуже не бывает. Сыскная полиция решила обложить этой самой пошлиной (холера ее возьми!) всех евреев-торговцев. Вы в такое можете верить? Но я говорю вам – бенэмонэс! Чтобы не возиться по отдельности с каждым торговцем-евреем, было приказано внести двести тысяч рублей. И добровольно отдать как годовую плату за нашу, смешно сказать, охрану. Можете мне поверить, ваше благородие, что до той поры никаких разбойников мы никогда не видали. У этих людей из полиции просто нет человечества, тьфу! Евреи, когда им совсем плохо, начинают разбегаться, если есть куда бежать. Многие из наших торговцев разбежались в чужие края, но сумма осталась прежней – двести тысяч, словно это два стакана семечек.
Уже совсем расстроившись от собственного рассказа, Бродский, не спрашивая позволения, выпил очередную бутылку пива, еще раз попросился в туалет, а вернувшись, продолжал:
– Тогда мы все, кому некуда было бежать, собрались в синагоге. Мы держали совет. Большинство евреев, особенно умных и старых, говорили: «Это все равно как потоп – не избежать! Надо найти двести тысяч и отдать их этим собакам…» То же самое сказал ребе Альтер. Но вдруг вскочил со своего места Семен Кугельский, словно не его валяли в новом пальто, отрез на который он покупал в моей лавке за восемнадцать рублей. Кугельский стал вопить: «Не дадим денег! Сегодня двести тысяч, завтра эти голодные шакалы опять потребуют двести, пока не разорят нас!» Старые евреи отвечали: «У вас нет чувства страха, потому что вы – молодые и глупые!» Грандиозный Кугельский в ответ орал: «У нас есть чувства, но нету денег!» Я молчал, потому что сомневался. Спорили так долго, что все охрипли. Но ребе Альтер сказал: «Если мы не можем все отсюда уходить и не хотим платить двести тысяч, то надо этих людей обхитрить».
Все удивились: «Как обхитрить? Мы очень хотим обхитрить!»
Ребе Альтер почесал свой выразительный нос, поднял вверх палец и сказал дельным голосом: «Мы должны задобрить полицейских хорошим отношением». – «Это что означает?» Все удивились еще больше.
Мудрый Альтер продолжал торжественно и негромко: «К синагоге есть разные пути. Можно идти через Екатерининскую улицу – это удобно – или, что намного хуже, через местечко Безлюдовку. Платить двести тысяч намного хуже, чем оставить деньги у себя. Надо приглашать этих людей в лавки и даже домой, угощать выпивкой и хорошей закуской, давать некоторые подарки. Это не насытит их алчность, но это даст нам время. А время все меняет. Если сверху летит камень, то не торопись ставить под него свою голову».
Все поразились мудрости Альтера и решили действовать по его плану, потому что этот план всем показался хорошим.
Соколов не выдержал, улыбнулся:
– Коварный план!
Бродский оживился:
– Конечно, вы смеетесь! И вы, ваше благородие, очень умный человек, хотя и полицейский. Я тоже теперь смеялся бы, если б не хотелось так плакать. Но тогда мы были наивными, как воробьи, которые пять минут назад вылезли из скорлупы. На другой день я встретил начальника харьковского сыскного отделения господина Сычева. Я сказал: «Милости прошу, ваше благородие, сделайте нынче же честь, зайдите к нам в гости! Доставьте радость откушать и выпить. Моя Сарра превосходно умеет делать кисло-сладкое мясо. Я приберег вам радостный сюрприз. Посмотрите на мой лапсердак. Вам может не нравиться фасон, но от материи вы глаз не оторвете. Из такого теперь в Париже модно шить. У меня для вам есть его на пальто – замечательный отрез цвета маренго».
Сычев согласился: «Приду!» – и потряс мне руку с такой силой, словно хотел оторвать ее вместе с рукавом.
Боже ты мой, чего только на стол мы не поставили, одних бутылок как на витрине у Фимы Смолина. Сычев много пил и хорошо закусывал. Отрез я отнес ему в коляску и еще обещал подарок ко дню рождения. Только смотрю, что Сычев глаз с Сарры не сводит, по мягкому месту – вот так! – рукой хлопнул, когда мимо шла. Такое нахальство, что моя Сарра сразу покраснела.
Соколов улыбнулся:
– Твоя Сарра и впрямь, видать, так хороша, что Сычеву голову вскружила!
– Это, конечно, приятно, но совершенно лишнее! Я все вытерпел, улыбался, потому как наш план начал осуществляться. Если я дружу с начальником сыска, кто посмеет деньги вымогать? Это я так думал, и думал совсем напрасно. Потому как уже через неделю, когда я с Саррой сидел за ужином, ко мне без всякого приглашения ввалился Дросинский, выпил водки две стопки, закусил тертой редькой с гусиным салом – Сарра готовит это изумительно! – и стал докучать: «Где наших двести тысяч? Стыдно, господа торговцы, посягать на чужие деньги. Мы, полицейские, получаем совсем маленькое жалованье, а вы посягаете. Если срочно не отдадите, то вас накажет Бог: начнут гореть ваши лавки, магазины и лаже дома. Нам вас очень жалко, но чем мы можем вам помочь?»
После таких неприятных обещаний Дросинский ушел, лаже не сказав «зай гезунд». Кому такие предсказания понравятся, я вас спрашиваю? Думаю, не понравятся никому. Я побежал утром в полицию, добился войти в кабинет Сычева. Тот изображает, что первый раз меня видит. Я объяснил про все безобразия, про плащ и ребра Кугельского. Сычев затопал ногами и заорал, как городовой на нищего: «Не может быть! В полиции служат исключительно честные люди, и вам, господин Бродский, все приснилось с пьяных глаз».
Что мне надо было делать? Надо было сказать «зай гезунд» и скорее бежать из этого разбойничьего вертепа. На свою погибель я этого не сделал, словно думал, что дождусь здесь чего хорошего. Но хорошее для бедного еврея бывает только на кладбище под могильной плитой. Я говорю это потому, что подполковник Сычев о чем-то задумался, посмотрел на меня хитрым глазом и сказал: «Хорошо, я вызову в этот кабинет Дросинского, буду его расспрашивать и тебе все скажу сегодня ближе к вечеру. Пусть твоя Сарра готовит фаршированную фиш».
Я побежал домой с той радостью, какую испытывает биржевик, заработавший миллион на бумагах и валюте. Я радовался, а мне надо было плакать. Я сказал Сарре:
– Этому Сычеву нужно сделать удовольствие, тогда нас никто не посмеет обидеть.
Когда я сказал эти слова, я думал одно, а Сарра все поняла так, как может понять только женщина, то есть вверх ногами.
Вечером Сарра застелила стол бархатной скатертью, которую она принесла в приданое, поставила угощение и надела почти новое шелковое платье с вырезом вот тут – на груди. Сычев пришел, выпивал, ласково, как влюбленный жених в чужую невесту, глядел на Сарру и пел: «Жид селедку запрягал в ситцевые дрожки и по улице скакал вроде папироски».
Стыдно сказать, Сарра улыбалась Сычеву, поправляла рукой грудь и подпевала эти безобразные песни.
Сычев ушел, не объяснив дела. Я стал ругать Сарру: «Вырази свою мысль, что ты начальнику сыска строила глазки и крутила широкими бедрами, будто ты не жена Бродского, а девица из заведения мадам Гофштейн? Ты жаждешь, чтобы я поседел от позора?»
Сарра мне возражала: «Сердце мое, Иосиф, не бросай черную тень на мою светлую репутацию. Ведь ты сам сказал, что мы должны Сычеву доставить удовольствие? Пусть его глаза восхищаются моими бедрами, но владеешь ими только ты один».
Я ничего не ответил, лишь сказал, что скоро пора спать.
На другой день я, как всегда, в семь утра ушел в лавки – без хозяйского взгляда приказчики упрут все, даже засов, на который двери закрывают. Я должен был прийти обедать в первом часу, но по делам – надо было взять накладные – зашел в десять. Я открыл дверь и очень изумился, услыхав посторонний мужской голос и веселый смех моей Сарры. Я прошел в гостиную и увидал неописуемую картину. Моя Сарра лежала на нашей кровати и весело хохотала, а подполковник Сычев щекотал лицо Сарры усами и стягивал с нее исподнее, которое в прошлом году две пары по рублю с полтиной я привез из Киева.
Глаза мои блуждали, и я готов был прикончить этих падших людей.
Пока я молчал и думал, Сычев, полный развратного нахальства, отстегнул шашку, положил ее на козетку из красного дерева и цыкнул на меня: «Зачем врываешься в дом? Уйди, пока я тебя не арестовал. Придешь через час».
Я возмутился и не стал разговаривать с этим типом. Я посмотрел на Сарру: «Зачем ты допускаешь такое?»
Сарра вздохнула, завела глаза к потолку и ничего не отвечала. Тогда я решил проучить жену. Я хлопнул дверями, пошел в трактир Бени Брайнина и не приходил домой до вечера. Все во мне клокотало. Я был готов рвать и метать. Я вернулся домой. Начальника сыска в моем ломе уже дух простыл. Сарра валялась на коленях, ломала руки и клялась всеми моими родственниками, что у нее ничего не было с этим циником Сычевым. «Но зачем же ты лежала на постели, а этот наглец отстегивал шашку?» – так кричал я на весь квартал, и любопытные сбегались к нашим воротам со всех соседних улиц.
Сарра возмутилась: «Так это ты сам, Иосиф, приказал доставить этому типу с шашкой удовольствие! Из-за тебя полицмейстер своими сапожищами измазал новую простыню в синий горошек, что тетушка Эсфирь подарила мне на праздник Ханука. И ты еще смеешь орать на меня, словно босяк на пожаре! Тем более что промеж мною и Сычевым ничего не было».
Я отвечал: «Если бы промеж тобою и им чего было, я тебя, любимая Сарра, растерзал бы на мелкие клочки, а этого Сычева вызвал на дуэль. А теперь давай помиримся…»
Сарра поджала губки: «Сначала проси прощения!»
Впрочем, ваше благородие, я не буду надоедать вам историей, как Сарра меня простила и мы помирились.
Но дальше началось полное нахальство со стороны подручного Сычева – агента Дросинского. Он стал холить ко мне домой так часто, словно любимый родственник. Он придрался к тому, что мой приказчик Мирон продавал в мануфактурной лавке три ящика с малагой, которые я получил от Семена Кугельского за два отреза на платья его жене Бейле. Кому какое, скажите, дело, что я продаю из своей лавки? Но этот Дросинский, чтобы у него на лоб глаза повылазили, говорил: «Отдай, Бродский, штраф три тысячи рублей!» Вы слыхали такое нахальство?
Как будто он просит три копейки! И когда я не отдал, потому что не было, мне подожгли ночью лавку. И после этого я был вынужден отдать. Это настоящий разбой, и не было от него спасения.
Соколов спросил:
– А за что тебя, Бродский, посадили в тюрьму? Бродский почесал тощим пальцем за ухом, посопел и уставился круглыми глазами на сыщика. И вдруг из этих глаз закапали крупные слезы. Дрогнувшим голосом арестант начал заключительную сцену своей драмы:
– Мы, харьковские евреи, все переругались между собой. И все это было потому, что одни говорили: «Давайте соберем двести тысяч, отдадим их в полицию, и пусть они подавятся нашими последними копейками!» Другие, и среди них был я, возражали: «Эти люди не подавятся. Они будут пить нашу кровь. Они станут вновь и вновь требовать денег еще». – «Но что делать? – спрашивали одни. – Нас много, они с нами не справятся. Давайте им будем обещать, но денег никогда двести тысяч не дадим».
Так продолжалось несколько недель. Я уже не знал, что делать, потому что Сычев стал ходить ко мне, как к самому себе. И все норовил прийти, когда я утром бываю в лавках. Мне об этом с гадким смехом говорили соседи, чтобы они сдохли. Я верил своей Сарре, но сказал: «Сарра, ты святая женщина, но больше не пускай в лом этого наглого Сычева».
Я даже позвал мастера, и тот поставил на дверь прочную задвижку. Но когда я приходил в неурочное время, двери были закрыты изнутри и мне их Сарра долго не открывала. Сычев вежливо со мной здоровался и уходил, оправляя шашку.
Я гневно кричал: «Ты зачем Сычеву открыла опять дверь?»
Сарра плакала и выламывала свои красивые руки: «Ты мне не веришь! Этот Сычев так стучал, что если я ему не открыла бы двери, то он разнес бы весь наш дом!»
Я сокрушался: «Уж лучше пустить в дом хищного тигра, чем этого нахального Сычева. Но что он опять тут делал?» – «Он пьет вино и читает газету. И тут, к счастью, приходишь ты, мой несравненный Иосиф!»
И Сарра начинала плакать еще сильнее, так что мое сердце рвалось на мелкие части.
Но зато от меня уже больше никто не требовал денег, и даже агент Дросинский прикладывал руку к козырьку, когда встречал меня на улице.
Но однажды, когда я застал Сычева у себя, он мне сказал: «Иося, ты хороший человек и ты должен меня выручить. У меня такие тяжелые времена, что мне срочно надо две тысячи рублей».
Я покачал печально головой: «Мне дешевле повеситься, чем достать такие громадные деньги». Сычев отвечал: «Повеситься всегда успеешь, но мне будет приятней, если ты дашь эти несчастные две тысячи и будешь жить долго. Тем более что через месяц я тебе отдам». – «Но как я должен дать, даже без расписки? А если, не приведи Господи, вы вдруг помрете (хотя живите сто лет!)?»
Сычев был уже сильно выпивши, поэтому опрометчиво сказал: «Но я, Бродский, тебе напишу расписку и еще заплачу за срочность громадный процент, прямо небывалый». – «Какой?» – «Двадцать процентов за месяц».
Это меняло дело. «Расписка никогда не мешает», – сказал я, и сказал это себе на голову.
Если бы знать наперед, чем мне эта расписка обернется! Мы, евреи, всегда даем в долг и всегда возвращаем в самый срок. И делаем это без всяких расписок. Но здесь был другой человек и совсем другой случай. В доме я никогда не держу больше денег, чем нужно сходить на базар. Поэтому я сказал: «Пожалуйста, приходите завтра в шесть вечера, составьте расписку по всей форме, и я лам эти деньги».
Я взял со своего счета в банке две тысячи, где они лежали под четыре процента, и отдал Сычеву, который выпил бутылку малаги урожая 1883 года, оставил расписку, сказал спасибо и ушел.
Самое простое на свете дело – дать в долг, но самое невероятное – получить обратно.
Прошел месяц-полтора, но долг Сычев не возвращал.
И вот я опять застал его в моем доме, когда он пил из моего буфета портвейн и его отстегнутая шашка лежала на козетке. Я сказал: «Срок прошел семнадцать дней назад. Я хочу иметь долг обратно».
Сычев хлопнул себя ладонью по ляжке, похожей на свиной окорок: «Совсем забыл! Конечно, скоро отдам».
Прошло еще два месяца, и я уже стал догадываться о плохом. Я ходил к Сычеву на службу, но меня не пускали даже на порог. Я тогда подождал у полицейской части. Когда Сычев вышел со службы, я ему сказал, что пойду к полицмейстеру, покажу ему расписку и все расскажу.
Сычев мне выразился: «Если, жидовская морда, будешь жаловаться, то я тебе устрою персональную Варфоломеевскую ночь».
Он стукнул меня кулаком в нос, сел в коляску и уехал.
Уже на другой день агент Дросинский обошел самых важных евреев. Не забыл вниманием и меня. И везде он говорил одно и то же: «Отдавайте двести тысяч! Иначе за ваши еврейские жизни полиция ручаться не может, и вы скоро все в этом убедитесь!»
Теперь мы собрались в нижнем помещении синагоги. Мы спрашивали у ребе Альтера, долго говорили и не знали, что делать. Я сказал, что своих две тысячи уже отдал Сычеву, и категорически у меня больше ничего нет. Пусть остальные евреи соберут деньги и отдадут, если хотят. Кугельский орал, что вообще не надо ничего давать.
Скажу, что Кугельский был очень смелый. Он даже городовым из своего околотка редко давал деньги, а на Сычева кричал прилюдно в городском саду: «Никаких двести тысяч не получите!»
В тот раз мы так и разошлись, ничего не договорившись. И тут такое горе: я вышел в двери вместе с Кугельским. Я сказал: «Семен, мы с тобой давно дружим. Пойдем ко мне домой и посидим».
Кугельский всегда любил спорить и делать наоборот. Он и тут возразил: «У тебя сидит Сарра, зачем мы будем волновать ее разговорами? Пойдем в трактир Брайнина, пропустим по рюмке водки и разойдемся по нашим домам в дружбе».
Мы пошли в трактир, пили много водки и еще больше спорили. Покойный Кугельский орал, что акции Восточносибирских чугуноплавильных заводов выгодней Харьковского банка взаимного кредита. Я возражал.
Кончилось тем, что мы хватали друг друга за лапсердаки, нетрезво обзывались и вообще вели себя шумно. Мне все это надоело. Я надел шляпу, отдал Бене Брайнину деньги за свою выпивку и пошел. На крыльце меня догнал Кугельский, просил прощения. Я вернулся в трактир, но лишь на минуту. Мы выпили по кружке пива, и теперь я уже окончательно ушел.
Бродский помолчал, повздыхал и продолжил:
– Утром меня разбудила Сарра. Она была в одной ночной рубахе и стонала: «Под окнами агент Дросинский и с ним много полицейских. Ты что, пьяница, натворил?» – «Ничего не творил. Правда, я поссорился с Кугельским. Отвори, Сарра, смело двери, ибо я ничего плохого не делал».
Когда я так наивно говорил, то забыл, что в России полицию бояться надо больше тем, кто ничего не делал, чем тем, кто делал.
Вошли полицейские и сказали, что я отравил вчера Кугельского и ограбил его.
Я думал, что все еще продолжается сон. «Как отравил?» – «Насмерть! – нахально улыбнулся Дросинский. – Куда дел награбленные деньги, часы, кольца?» – «Зачем вы говорите чепуху? – возмутился я. – Как можно убить человека из-за денег? Я этого не понимаю». – «Есть десять свидетелей, что ты, Иося, грозил его убить, когда он тебя утихомиривал в трактире. Отдавай награбленное сам, или мы найдем».
Я спокойно отвечал, хотя с этими босяками в форме нельзя быть спокойным: «Вы, господа полицейские, ошибаетесь. Я не мог отравить Кугельского. Мы свояки, друзья, да и яду ни разу в своих руках не держал. Я вчера ушел из трактира, Семен был не совсем трезвым, но вполне живым».
Тогда Дросинский, худший из всех евреев на свете, приказал: «Понятые – вперед. Начинаем обыск».
В это время пришел и сам Сычев. Он спросил на ухо: «Куда спрятал расписку?»
Я задумался: и впрямь, куда я положил ее? И не мог вспомнить. Я сказал: «Если вы, господин Сычев, принесли вернуть мне долг, то я получение выпишу вам на бланке приходного ордера. Только по вашим глазам я вижу, что вы хотите расписку, не отдавая денег».
Сычев опять сказал мне в ухо: «Отдавай расписку, иначе я тебе сделаю плохо!»
Я удивился: «Я сам не знаю, где она лежит. Куда-то сунул, не могу найти…»
Эти люди перерыли все деловые бумаги из моего письменного стола, выкинули на пол белье из ящиков, одежду из гардероба. Расписку они не нашли. Зато Дросинский, чтобы он сдох, веселым голосом заорал: «Господа понятые, смотрите сюда внимательно: вот серебряные часы фирмы „Павел Буре” на цепочке белого металла с пробой „84”, стало быть, тоже серебро. На ваших глазах вынимаю их из этой наволочки. Читайте сами, что написано на обороте: „Моему любимому сыну Семену Кугельскому к 16-летию. Папа Шмуел. 1.02.1903”», – и рассмеялся мне в лицо. – «Думал агента Дросинского провести, жид пархатый? Не вышло!»
Папа Дросинский был приличным человеком, на рынке содержал москательную лавку, а сын – выродок. Нынче это очень часто случается, когда у самых хороших родителей дети бывают просто ужасными.
Соколов внимательно посмотрел в глаза Бродского:
– Стало быть, тебе часы подложили?
Бродский окончательно разрыдался:
– Уверяю вам! Я часы не брал, у меня самого гораздо лучше, золотые. – Он посопел, почесал указательным пальцем волосатую макушку и горько вздохнул: – Если бы только эти несчастные часы! Дросинский поперся на кухню. И почти сразу заорал: «Глядите, вот коробочка с остатками мышьяка. Из нее ты, Бродский, насыпал Кугельскому. Признавайся, Иосиф, тебя мы приперли к стене!»
И тут же нашлись двое свидетелей, которые будто видели, как я сыпал страшный яд в пиво Кугельскому.
– И кто эти свидетели?
Бродский воздел к небесам руки:
– Боже, кто эти свидетели? Это не свидетели, а два уголовника, с которыми никто не пожелает встретиться на темной дороге. Фамилии их Годлевский и Ярошинский.
– А расписка обнаружилась?
– Сарра писала ко мне, что Сычев и Дросинский еще два раза приходили что-то искать, но уходили сердитые. Думаю, ваше благородие, что и прежде Сычев приходил вовсе не к Сарре, а искать расписку. Он с самого начала не собирался возвращать долг, поэтому и обещал невероятный процент.
Соколов сочувственным тоном сказал:
– В плохую историю ты, Иосиф, попал. Я тебе постараюсь помочь. Только ты мне скажи: куда ты столь хитро спрятал расписку? Если мы расписку найдем, то ты скоро ляжешь спать в родном доме под одним одеялом с Саррой.
Бродский ухватился за голову, его плечи затряслись в рыданиях.
– Господи, я и впрямь не понимаю, куда она делась.
– Ты на суде все рассказал?
Бродский застонал:
– Ваше благородие, будто вы не знаете российские суды! Разбойники милосердней. Судьи слушать меня не хотели, адвоката все время обрывали. – Бродский заплакал. – Зачем я не уехал за океан, как Дешалыты, Винники, Шмаровичи, Баткины и Керзнеры? Лучше родиться нищим одноглазым негром в Нью-Йорке, чем в России евреем…
Соколов философски утешил:
– Везде хорошо, где нас нет! – и заверил: – Я постараюсь, Бродский, тебе помочь.
Соколов прошел к начальнику тюрьмы Колченко, покрутил телефонный рычаг, снял трубку и приказал:
– Барышня, дай мне 4-77. – После паузы. – Але, это губернская тюремная инспекция? Захаров, ты? Запиши за мной ссыльнокаторжного Бродского Иосифа Гиршевича, он в Центральной пересыльной тюрьме. Не отправляй пока на этап. Отношение тебе пришлю.
Вечером Соколов отбыл в Петербург.
15 апреля состоялся пасхальный прием в Царском Селе. Вместе с лицами свиты Соколов принес поздравление их величествам. Государь соизволил христосоваться со знаменитым сыщиком-графом, преподнес раскрашенное яйцо, а также серебряную чарку с двуглавым орлом и надписью «Графу Ап. Соколову. Собственноручное пожалование Его Императорского Величества Николая Александровича. Пасха 1913 г.». Кроме того, государь просил сказать поклон отцу Аполлинария Николаевича, старому графу Соколову, бывшему члену Государственного совета.
На приеме присутствовал давний приятель сыщика – бывший градоначальник Москвы, а с января 1913 года товарищ (заместитель) министра МВД Джунковский. Друзья решили:
– По обычаю встретимся вечером в ресторане «Вена».
О знаменитом на весь Петербург ресторане «Вена» мне уже доводилось рассказывать. Все литературное, артистическое находило здесь приют.
Среди посетителей Соколов сразу же заметил Шаляпина, который сидел в компании вечно хмурого Горького и Леонида Андреева – жизнерадостного красавца с гривой иссиня-черных волос, пользовавшегося бешеным успехом у дам и курсисток. Шаляпин помахал рукой:
– Садитесь к нам, гении сыска!
Соколов отрицательно покачал головой:
– Не буду портить аппетит Алексею Максимовичу! Ведь опять начнем спорить…
С Горьким, который давно сблизился с Ульяновым-Лениным и помогал ему из своих громадных гонораров, у Соколова происходили постоянные стычки. Горький считал Ленина гением, который показывает путь к всенародному счастью, при этом, правда, оговариваясь, что всех буржуев, вероятней всего, придется уничтожить. Так что получалось, что счастье будет далеко не для всего народа.
Соколов, будучи лично знаком с главным большевиком, не отрицал его большого аналитического ума. Но, зная не понаслышке о тайных связях Ленина с германским правительством и планах подрыва изнутри России, полагал Владимира Ильича опасным смутьяном и террористом.
Во все стороны раскланиваясь со знакомыми, наши друзья прошли в Литераторский зал, сели на свое обычное место под образами.
Вышколенные, все коротко стриженные (ради гигиены!) лакеи быстро заставили стол холодными закусками. За всем следил сам владелец ресторана Иван Соколов, бывший лакей, трезвостью и бережливостью сумевший скопить изрядный капитал.
– Извольте попробовать икру черную – наисвежайшая. Вот-с, с горячим калачиком под водку – сплошной восторг чувств! Семга и балычок-с, как всегда, самые нежные, малосольные-с. А вот, Аполлинарий Николаевич, ваш любимый салат рыбный – паризьен. И точно, наслаждение райское! Раки провансаль – брюхо просаль, самые крупные-с.
Джунковский удивился:
– Точно, по размерам не раки – животные прямо.
Ресторатор продолжал:
– А это осетрина претаньер.
– А что рекомендуешь на горячие закуски? – спросил Соколов, плотоядно оглядывая стол. После дворцового разговления у графа целый день во рту крошки не было.
Ресторатор поманил лакеев:
– Роман, Казимир, чтоб на этом столе сей миг были во всей красе горячие закуски: тарталет из дичи, канапе бекас, омары и лангустины америкен, суфле из анчоусов, крокет де валяй перегурдин. – И к гостям, с низким поклоном: – А что из супов-с, ваши превосходительства, как изволите распорядиться? Вам, Владимир Федорович, по обыкновению, уху из стерляди с расстегаями?
Джунковский лениво проговорил:
– Нет, прикажи сделать солянку сборную мясную…
– В единый миг-с! А вам-с, Аполлинарий Николаевич, излюбленное-с – солянку из осетрины? А то еще есть борщ «Царский», рассольник с курицей «Принцесса Анна», лапша с потрошками…
Соколов махнул рукой:
– Хватит, Иван Григорьевич!
Ресторатор с настоятельной угодливостью продолжал:
– А на рыбное горячее от нашего заведения вашему столу, как всегда-с, «Граф Соколов» – стерлядь паровая на шампанском, фаршированная крабами, черной и красной икрой-с!
Лакей разлил по рюмкам из запотевшей бутылки смирновскую водку – «Столовое вино № 31».
– Приятного апетикса!
Джунковский поднялся:
– Первую, как заведено, за благополучие и процветание его императорского величества Николая Александровича!
Соколов крикнул:
– Ура, ура, ура!
Друзья с аппетитом выпили, закусили.
Малость насытившись, Соколов рассказал о нечаянной встрече в пересыльной тюрьме с Бродским. Джунковский жевал, внимательно поглядывал на сыщика. Утерев уста матерчатой салфеткой, спросил:
– Не врет ли? Точно ли оговорили этого Бродского?
– У меня создалось твердое убеждение, что это дело выдумали харьковские сыщики.
– Зачем им такой риск? А если бы разоблачили их?
– Риск им показался невеликим, Владимир Федорович. Действительно, сколько ни писал этот Бродский жалоб, на них даже ответы не пришли. Да и вообще неизвестно, вышли жалобы из стен тюрьмы или их выбросили в корзину с мусором? Да и кому нужны они, эти жалобы? Кассационная комиссия завалена ими. Не только опротестовывать решения суда – читать жалобы некогда. А тут страшное преступление: еврей отравил человека, лома у него обнаружили вещественные доказательства преступления – яд, украденные часы. Какие уж тут основания для протеста!
– С этим, Аполлинарий Николаевич, я согласен. Но ты не объяснил мне цель, какую преследовали харьковские пинкертоны, сажая в тюрьму якобы безвинного Бродского.
– Во-первых, запугать других, обложенных данью. Во-вторых, Сычев теперь может без помех посещать богатую красивую даму, оставшуюся до седых волос без компании с законным супругом. И не отдавать долг – две тысячи.
Джунковский отложил серебряный прибор, задумчиво побарабанил пальцами по краю стола.
– Даже не верится, что подобное возможно! – Заглянул в лицо сыщика. – Аполлинарий Николаевич, займись этим делом, раскрути его. Хотя… – опять постучал пальцами, – хотя думаю, что доказать невиновность Бродского будет ох как тяжело. Ведь все против него!
А главное, тебе придется состязаться в хитрости не с глупыми воришками, а с опытным, знающим все законные и противозаконные уловки начальником сыскной полиции. Возьми с собой толковых людей и выезжай в Харьков.
Соколов широко улыбнулся:
– Владимир Федорович, я поеду в Харьков один. Трудно? Но это лишь увеличивает мой азарт.
– Что ж! Выпьем за твой грядущий триумф, гений сыска. Поверь, буду молиться за тебя.
Друзья обнялись.
На эстраде знаменитый Василий Андреев дал знак, и «Великорусский оркестр» грянул «Боже, царя храни!». Зал дружно поднялся и запел:
Боже, царя храни!
Сильный, державный.
Царствуй на славу, на славу нам.
Царствуй на страх врагам.
Царь православный…
Волшебный голос Шаляпина не затерялся в этом могучем хоре, звучал с небывалой мощью, трогая до слез чарующей прелестью.
Лакеи на громадном подносе в роскошном оформлении лангустами и зеленью несли крупные фаршированные стерляди – «Граф Соколов».
Поезд несся к губернскому городу Харькову. За окном мелькали тщательно возделанные поля, побеленные к Пасхе стены мазанок, стоящие на высоких местах церкви с золотыми куполами, цветущие сады, стада коров. И повсюду работящие крестьяне в самобытных, цветастых одеждах.
Сыщик тщательно обдумывал план действий. Вариантов было несколько. Соколов усмехнулся: «Никто в одиночку не вызвался бы распутывать такое дело! Местные пинкертоны сделают все, чтобы спрятать концы в воду. Страх перед наказанием заставит их пойти на крайние меры. Какие? Пока не ведаю. Впрочем, у меня есть преимущество – внезапность. Ведь этот Сычев с подручными никак не ожидает ни нового следствия, ни тем более моего приезда. Вот и схлестнемся, посмотрим, кто кого!»
Сыщик в предвкушении захватывающих событий улыбнулся и азартно потер ладоши.
Солнце уже клонилось к горизонту, когда извергающий клубы шипящего пара, сотрясая голубой эфир короткими веселыми гудками, поезд последний раз лязгнул буферами и остановился на харьковском перроне.
Соколов ловко преодолел густую вокзальную толпу. Его чемодан тащил пахнувший чесноком и перегаром носильщик. Посапывая, он на ходу уговаривал:
– Барин, ежели в гостиницу, так лучше «Большой Московской» не бывает. Чтоб мне на этом месте треснуть! И езды – что рукой до…
Соколов вспомнил: путеводитель рекомендовал именно «Большую Московскую» как «самую дорогую, но весьма комфортабельную, с вежливой прислугой, с рестораном, в котором отличные повара».
Носильщик, оказавшись на широкой привокзальной площади, заорал:
– Ей, Пармен, давай сюды! – За каждого клиента он получал чаевые от владельцев гостиницы. – Позвольте, ваше благородие, поклажу в коляску водрузить.
И вас подсадить-с! Спасибо за денежную награду, пошли вам Святая Богородица того, чего хочется.
Соколов взял люкс – за пять рублей в сутки. Он сделал небольшую силовую гимнастику, принял душ, побрился и, по обычаю, тщательно одевшись, вышел на улицу.
Он держал путь к начальнику сыскного отделения.
Сычев оказался упитанным и веселым до развязности мужчиной сорока лет. Смолоду он служил в конной гвардии и даже достиг подполковничьего звания. Но потом у него произошла какая-то история с супругой командира полка. В результате всех этих романтических событий Сычев получил от командира по морде и увольнение с военной службы.
Вернувшись в родной Харьков, бывший конногвардеец нашел применение своей энергии в сыскной полиции. Вверенную ему территорию он рассматривал как поверженный вражеский город, в котором все принадлежит ему, Сычеву: и добро в лавках, и жены обывателей. И хотя по новой службе мундир и шашка ему были не положены, Сычев для пущей важности носил то и другое. По отношению к подчиненным и просителям он держался очень строго.
Увидав в своем кабинете Соколова, одетого в штатское платье и вошедшего без доклада дежурного, он раздул щеки и грозно выкрикнул:
– Кто р-разр-решил? Чего пр-решься без доклада? Соколов невозмутимо отвечал:
– Я на тебя, Сергей Фролович, без доклада еще и наручники нацеплю.
Сычев на мгновение остолбенел, но тут же выскочил из-за стола, сжимая кулаки и готовый броситься в драку. Однако, выяснив, что перед ним стоит порученец товарища министра, да к тому же сам знаменитый Соколов, осклабил зубастую пасть:
– Нет, в такое счастье верить невозможно! Вы, граф, простите мою горячность. Служба, сами знаете, беспокойная, каждая рвань норовит досадить. Виноват-с!
– Ничего, я не обиделся!
– Коллега, ваш приезд, как говорил покойный Гоголь, такая радость, прямо именины сердца!
И Сычев от полноты чувств собрался было хлопнуть гостя по плечу. Однако под леденящим взглядом Соколова рука повисла в воздухе. Сычев подергал себя за ус и крякнул.
– Оченно приятно! Эй, Фроленко, никого не пускать! – Повернулся к Соколову: – Разрешите, граф, величать вас по имени и отчеству?
– Разрешаю.
– Аполлинарий… э-э…
– Аполлинарий Николаевич!
– По доброму русскому обычаю, Аполлинарий Николаевич, позвольте распорядиться насчет обеда. – Сычев выразительно щелкнул себя пальцем по горлу. – Покушать после трудной дороги – дело разлюбезное.
– Не хлопочи…
Соколов с удовольствием заметил, что Сычев изрядно разволновался. Приезд столь важного гостя его явно встревожил: слишком много грехов водилось за начальником сыска, слишком много жалоб на него отправляли обыватели. Правда, приятель-почтмейстер такие жалобы в общей корреспонденции вылавливал и передавал Сычеву, но это никак не гарантировало спокойствия. Сычев судорожно налил и махом выпил стакан зельтерской воды. Взглянул из-под кустистых бровей:
– Аполлинарий Николаевич, вы где остановились? В «Большой Московской»? Если желаете, можно у меня дома. Места много, я человек одинокий! Служанка из себя, хе-хе, хоть на парижскую выставку.
– Не стоит беспокойства, Сергей Фролович. Служанка тебе пригодится для собственного употребления. Как процветаешь в богоспасаемом граде Харькове?
Сычев малость подумал и затараторил:
– Забот много! Покрасили фасад губернской тюрьмы, заставили самих заключенных. Ловко? Устроили в тюрьме мебельную мастерскую – плетеные кресла, парты для гимназий. Хотя это вовсе не наша прямая обязанность. – Сычев долго рассказывал про свои замечательные успехи, про местных жуликов, аферистов, фармазонов, про их исключительную хитрость. Наконец закончил: – Но мы, себя не жалея, без отдыха и сна преступников ловим.
Гений сыска молча уперся взглядом в Сычева.
Тот заерзал в кресле. На его физиономии ясно читалась мысль: «С чем приперся этот столичный ферт? Случайно? Или чего пронюхал? В любом случае следует задобрить».
Соколов насмешливо сказал:
– Наслышан про твои героические подвиги! Опасного убийцу Бродского на каторгу отправил.
Сычев запыхтел, как перестоявший под жаром самовар:
– Как же, очень опасный тип. Ничего святого нет у этого гнусного народца – отравить собственного товарища, ай-ай-ай! А вроде бы вполне обеспеченный, репутация солидная… Ну и нравы!
Соколов решил: «Тертый калач! От такого можно ждать любой каверзы».
Сычев вновь заговорил:
– Там история романтическая. Убитый, по фамилии Кугельский, имел амурную связь с Саррой, супругой Бродского. Убитого понять можно: Сарра очень хороша собой, нравов вовсе не ветхозаветных, – рассмеялся, – а самых передовых, эмансипированных. Бродский, когда прознал про измену, понятно, возмутился и на почве ревности его и того, отправил к праотцам.
Соколов иронично покачал головой:
– Ах, Отелло Харьковской губернии!
– На почве ревности многие преступления совершаются. Тут прочитал в «Полицейском вестнике» замечательную статью, автор пишет о преступниках «по страсти». Повышенное половое влечение часто толкает на преступления. Помню, у нас в полку… – На мгновение задумался, махнул рукой. – Впрочем, к делу это не относится. О чем говорить? Бродский сам во всем признался. И яд у него нашли. И часы Кугельского. Подлец, одним словом!
Соколов хитро прищурился:
– Стало быть, и ты, Сергей Фролович, был на волоске от смерти?
Сычев выпучил глаза:
– То есть?
– Ты ведь тоже пользуешься у Сарры успехом.
Сычев на мгновение смутился, зачмокал губами, но решил последнюю реплику пропустить мимо ушей. Он лишь с самым глубокомысленным видом повторил:
– История романтическая, да-с! Трудно в нее поверить, но двое свидетелей видели, как Бродский насыпал в пиво Кугельскому белый порошок, а сам после этого быстро ушел из трактира. Несчастный выпил пиво, вскоре начались резкие желудочные боли, изо рта пошла пена и – летальный исход.
Соколов вопросительно поднял бровь:
– Так как же Бродский мог похитить с мертвеца часы, если он ушел прежде, чем Кугельский умер?
Сычев невозмутимо продолжал:
– А может, он часы прежде взял – поносить, а отравил, чтобы не возвращать? Эх, Аполлинарий Николаевич, это такой народец ушлый, что его и не поймешь – пройдохи.
– Скажи, Сергей Фролович, зачем богатому человеку рисковать ради какого-то пустяка – часов?
Сычев помахал пальцем:
– Нет, Аполлинарий Николаевич, не знаете вы этих прохиндеев. Они чем богаче, тем жаднее. И потом, как я заметил – чувство ревности толкает на самые мерзкие поступки, на кровавые.
Соколов усмехнулся:
– Говоришь, двое свидетелей? И фамилии свидетелей – Годлевский и Ярошинский? Так?
Сычев не смутился, напористо ответил:
– Они самые, а что?
– Фигуры очень непристойные. Первый три раза сидел за воровство, второй отбыл семилетнюю каторгу за грабежи.
– Ну и что? У них неприязненных отношений с Бродским не было, их показания заслуживают доверия. Сам Бродский куда отвратительнее их обоих.
Соколов расхохотался:
– Но деньги у него ты не брезговал брать! Не ошибаюсь?
Сычев шумно задышал, раздул щеки:
– Какие деньги? Чтобы я, кавалерийский подполковник, у какого-то торговца стал деньги брать? Никогда!
– Неужто запамятовал? Две тысячи – это большие деньги. И расписочку давал.
Сычев сидел, потупив взор в пол, стиснув зубы. Нервно дернул головой:
– Поклеп, оговор! Это Бродский нарочно сочинил, клеветник позорный.
Соколов продолжил самым ласковым голосом:
– Сергей Фролович, бери лист бумаги и пиши объяснительную записку.
Сычев упрямо помотал головой:
– Не брал! И писать не буду.
– Вот как? Не хочешь признаться в малом?
– Не в чем признаваться.
Соколов задушевно продолжал:
– Нет, не уважаешь ты меня, Сергей Фролович, совсем ко мне не испытываешь ни почтения, ни страха. И напрасно! Тогда тебе придется отвечать за вымогательство двухсот тысяч и за прочие художества. Это я тебе обещаю.
Сычев так и подскочил в кресле, театрально взмахнул руками и выпучил глаза:
– Каких таких двухсот тысяч?
– Потерял память? Бедняга! – Вздохнул. – Неужто лечиться на Сахалин поедешь? Жалость какая! Ведь еще и лишат всех прав состояния.
– Одни ваши фантазии!
– Видит Бог, я не кровожаден. Последний раз говорю: одумайся, не запирайся! Ведь ты такой мужественный, такой прямой и честный. Лай, к примеру, тебе два-три эскадрона, да ты впереди всех понесешься на боевом скакуне, первым влетишь с шашкой на вражеские бастионы. Чего здесь ты трусишь? А? Обещаю: если будешь мне помогать распутывать это дело, сделаю все возможное, чтобы облегчить тебе участь. Ну?
Сычев долго молчал, громко сопел. Наконец, твердо что-то решив, взмахнул от груди рукой, сказал, как отрезал:
– Ничего не знаю, ничего не ведаю: денег у этого пархатого Бродского не брал, расписки не писал. И про двести тысяч не слыхал. Это мои завистники клевещут.
– Это какие завистники?
– Будто сами не знаете!
– Я-то знаю, но хочу проверить! Об одном и том же мы говорим?
– Клеветники эти – мой бывший помощник Шанларук и бывший агент Заманский.
– Бывшие? Стало быть, ты выгнал их со службы?
– А что, я чай пить с ними должен? Все-то вы на меня клевещете. Интриги! Я чист как стеклышко. За ваше самоуправство еще ответите!
Соколов поднялся на ноги, отчего головой вознесся высоко над собеседником, резко перейдя на ледяной тон, сказал:
– Что ж ты, «стеклышко», объявил мне войну? Видимо, в силу провинциальной ограниченности ты, Сергей Фролович, плохо представляешь, с кем решил единоборствовать. И переоценил свои возможности. Теперь пощады от меня не жди.
– Я завтра утром должен по делам службы ехать в Луганск.
– Завтра утром, ровно в десять, ты будешь отвечать на мои вопросы. Взять с тебя подписку о невыезде?
– Нет, не надо. Но у меня есть начальство…
– Полицмейстера и губернатора я поставлю в известность. Но не вздумай мешать следствию, давать плохие советы Годлевскому, Ярошинскому и прочим соучастникам. Я ведь быстро все прознаю.
– Какие советы?
– Не смущай их советами: «Срочно сматывайтесь из города, пока этот Соколов тут. И ни в чем не признавайтесь».
Соколов подумал: «Два-три филера и впрямь не помешали бы, проследил бы сейчас этого дядю».
Сычев запыхтел:
– Коллега, вы меня прямо держите за какого-то жулика. Обидно все-таки!
– Обижайся сколько хочешь, но тебе, Сергей Фролович, водить меня за нос нет резона. Обман дорого обойдется. Если Ярошинского и Годлевского в городе не окажется, обещаю: тебя повезут в Москву в кандалах, со срамом. Или сразу в реке утоплю – без суда и следствия.
Сычев изобразил из себя оскорбленную невинность.
– Как же так! – Почесал за ухом, почмокал губами. – Коллега, можете на меня положиться: и Годлевский, и Ярошинский встретятся с вами. Если вы в них сомневаетесь, так мы ихние души вытряхнем.
Соколову такая перемена в настроении начальника сыска понравилась. Он с удовольствием произнес:
– Вот и молодец! Теперь вижу – государственный ум у тебя, Сергей Фролович.
Сычев с энтузиазмом продолжал:
– Коли позволите, приеду прямо к вам в гостиницу.
Соколов кивнул:
– Договорились!
Они вышли из подъезда вместе.
Сычева ждала коляска, запряженная двумя холеными рысаками, нетерпеливо перебиравшими ногами.
– Прикажете подвезти?
– Нет, прогуляюсь!
Начальник сыска, тяжело накренив коляску, влез в нее и, нагло ухмыляясь, неожиданно весело помахал рукой гостю:
– Счастливого пребывания в Харькове!
Он умчался, подымая столб пыли.
– Да, от этого типа можно ждать любой гадости! – сказал себе Соколов.
У начальника харьковского сыска и впрямь созрел план – коварный.
Соколов, вызывая своей персоной всеобщее любопытство, не торопясь направился к Сарре Бродской, урожденной Сандлер.
Она жила недалеко от сыскной полиции, на главной улице города – Сумской, в доме отца – высоком двухэтажном, на каменном, тщательно оштукатуренном цоколе, крытом железом и обнесенном высоким забором.
Когда пришел Соколов, Сарра громко распоряжалась двумя молодыми служанками. Те, подоткнув полы и вызывающе показывая обнаженные бледные ляжки, согнулись в соблазнительных позах, возделывая клумбы под цветы. Еще один работник – крепкого сложения мрачный мужик, в сапогах на длинных ногах, в кепке с маленьким лакированным козырьком и с высокой тульей – такие любят носить местечковые евреи, не вынимая изо рта козью ножку, – сидел на корточках и ожесточенно стучал большим молотком по битым кирпичам. Он вгонял их в жирную сырую землю, придавая форму клумбам.
Сарра оказалась пухленькой, с маленьким сочным ртом, красивым овалом лица молодой женщиной. Ее крупные, чуть навыкате глаза с явным и далеко не платоническим интересом разглядывали гостя. На Сарру было надето шелковое платье с яркими цветами, и это платье обтягивало ее обильное тело, подчеркивая его прелести.
Она обрадовалась гостю. С излишней любезностью стала объяснять:
– Я дуже цветы люблю. Другие вишнею, яблонями засадят, потом на базар торговать несут. А я – натура нежная, не можу жить без цветов. На маленьких клумбах сажаю георгины и розы, а вот на этой дорожке, что ведет к крыльцу, разные – тюльпаны, флоксы, ирис.
– Очень поэтично! – согласился Соколов. – Сразу на память стихи Константина Батюшкова приходят:
Ни вьюги, ни морозы
Цветов твоих не истребят.
Бог лиры, бог любви и Музы мне твердят:
В салу Горация не увядают розы.
– Какие замечательные вирши! Проходьте до дому, пан Соколов! – радушно сказала хозяйка. Она плотоядно взирала на атлета-красавца. – Как раз вечерять будем.
Они направились к дому. Вдруг Сарра остановилась, строго обратилась к служанке:
– Хана, ты для чего сыплешь семена травы на дорожку, их все равно затопчуть! – Перешла на идиш, что-то строго выговаривая. Затем повернулась к гостю, улыбнулась и сказала извиняющимся тоном: – За всем треба глаз, никто не хочет працюваты, но все хотят кушать и получать много грошей. Без моего Иоси совсем погано стало. Слуги ленятся, приказчики – пройдохи. Ось сюды, пане Соколов, в эту дверь, будь ласка! Головку о косяк не ушибите, мужчина вы такой гарный, видный.
Сыщик вошел в гостиную. За ним торопливо стучала каблучками Сарра.
Стены были увешаны фотографиями. На подоконнике стояли герань и фикусы. Прогретый дневным солнцем воздух был сух и напоен запахом каких-то трав. Тяжеловесная, прочная мебель пахла кожей. В кабинете рабочий стол Иосифа был придвинут к двум небольшим окошкам, в которые широкими потоками лился желтый сухой свет. Палисандровый шкаф был набит энциклопедическими томами Ефрона и Брокгауза.
Сарра указала на громадное кресло:
– Вам, пане Соколов, тут будет удобно? Тогда сидайте себе на удовольствие. – И она, взмахнув платьем и обнажив полные щиколотки, манерно опустилась в кресло напротив.
Соколов сказал:
– Я хочу разобраться в тех делах, что творятся в вашем городе. Кстати, Иосиф выглядит хорошо, прислал вам привет!
Сарра сложила губы сердечком:
– Боже мой, вы зовсим недавно бачили моего бедного Иосю? Мне очень жалко его. Он пишет такие грустные письма…
– Уж какое веселье – сидеть в тюрьме.
– Це гарно, что Иосей интересуются такие великие люди, как вы, пан Соколов. Мне так тяжко без Иоси! Целый большой дом на моих женских руках. Скажите, Иосю могут выпустить из тюрьмы пораньше, скажем к осени? Я думаю, что да, могут. Мало ли бандитов разгуливает по улицам, а Иося такой хороший, мухи не обидит. Почему он должен сидеть, когда другие не сидят?
Соколов отвечал:
– Наверное, потому, что других не обвиняли в том, что они сыпали в чужие рюмки мышьяк.
Сарра ногтями застучала по краю стола.
– И вы так думаете, что это Иося насыпал? Он, конечно, ревновал меня к Кугельскому, но я очень сомневаюсь.
В тоне хозяйки откровенно звучала наивная гордость: это все-таки приятно, если ради твоей женской красоты бушуют такие страсти. Сыщик исподволь продолжал:
– Но у вас в доме нашли отраву.
– И что? – Сарра встала на носки, задышала в ухо Соколову: – Полицейские во главе с этим поганым Дросинским, у которого из ноздрей торчат волосья, еще два раза все бебехи перерыли в доме, даже в сарай лазили.
Соколов поднял бровь:
– Что искали? Золото?
– Безусловно что нет! Из золота в доме был только характер Иоси. – Оправила платье. – Если вам сказать правду, так после этих обысков у меня кольцо пропало. Такое, знаете, с изумрудом. Но до кого жаловаться? На полицию? Так это себе обойдется еще дороже. Я уже пережила, говорить об том не хочу.
– Так что искали, деньги?
– Мы с Иосей все держим в банке Моисея Бедерского. Я спрашивала: «Зачем вы здесь нюхаете?» Но Дросинский молчал, Сычев не отвечал. Вы себе можете разумить, вытряхивали вси бумаги мужа из стола, книги все между страниц листали, на стриху, ну, на чердак лазили – пыль подымали, под карнизы руки запускали, старинные сундуки выворачивали. Половицы и плинтусы отрывали, стены ощупывали. Стулья и столы ножками вверх перекидывали. В пианино и в погреб залезали. Но они не находили, оба раза уходили злыми. – Сарра наклонилась к Соколову. От нее сильно пахло духами «Царский вереск». – Потом Дросинский сказал мне: «Шукаем расписку, отдай ее». Ведь Сычев занял у мужа двух тысяч рублей.
– И что вы ответили Дросинскому?
– Я ему усмехнулась: «Боже мой, вы думаете, что я буду требовать эти деньги! Хай я загубыла две тысячи, но связываться с такими страшными людьми презираю».
– Куда Иосиф мог спрятать расписку?
– Скажу, что я сама ее шукала. Думаю: раз она полицейским так нужна, то это Иосе во вред. Лучше я уничтожу ее. Но не нашла. Мабудь, Иося ее где-нибудь потерял? Маленькая бумажка, знаете… Положил куда-нибудь.
– Сарра, если вы уничтожили расписку, то доставили большую радость Сычеву – он мечтает об этом же.
– Так это радость, что я не нашла ее!
Она подошла к высокому, под потолок, зеркалу, которые ставят в богатых прихожих, внимательно и с любовью посмотрела на себя, поправила локон на лбу.
Соколов задумчиво прошелся по комнатам, заглянул в прихожую, на кухню, в спальню, вернулся в кабинет. Он хотел понять: где расписка? Куда Бродский мог положить ее, что даже сыщики не обнаружили? Решение не приходило.
Сарра с любопытством глядела на гостя.
Появилась горничная Рива – крошечная девушка с высоким узлом густых темных волос на макушке, блестящими глазами-вишенками, в белоснежном переднике:
– Снедать подано, милости прошу!
Сарра оказалась хозяйкой гостеприимной. Помахала рукой, словно полоскала белье:
– Пан, дозвольте подложить вам оливки! Вино какое обожаете? Рива, налей дорогому гостю горилки! А вот миндаль и фисташки. Закуска самая добрая – для аппетита. Боже мой, вы любите жгучий перец? Як это мне приятно слышать! Мой Иося тоже любит – он целиком ест их. Угощайтесь рубленой печенкой с цибулей – замечательная закуска. Правда, вкусно? – Вдруг громко крикнула: – Рива! Готова красная похлебка?
Горничная Рива тут же внесла большую фарфоровую супницу.
Сарра белозубо улыбнулась:
– Пан Соколов, вы любите красную похлебку?
Соколов, погруженный в свои мысли, несколько рассеянно отвечал:
– Как не любить блюдо, ради которого спорили библейские Иаков и Исава?
Сарра в восторге хлопнула в ладоши, вся расцвела:
– Вы знаете такую тонкость еврейской кухни? Сегодня у нас прекрасное субботнее блюдо – баранина с перловой крупой. У вас есть жинка? Скажу для нее рецепт: баранину треба взять с плеча и порезать кубиками. Потом пусть жинка возьмет две большие луковицы, морковь или картофель, стакан перловой крупы, пять стаканов кошерного бульона. Ах, какая глупость! Зачем вам кошерный? Перец молотый черный, две ложки оливкового масла, и все это вместе со сковородкой поставить в горячую печь на двенадцать часов…
Соколов слушал эти кулинарные советы вполуха. Сведя у переносицы брови, он напряженно думал об одном: «Где искать расписку?» Сыщик вдруг поднялся, сказал оторопевшей Сарре:
– С вашего позволения, я пройду в кабинет мужа! Мне надо посмотреть его бумаги.
– Бога ради! – воскликнула Сарра. – А мы с Ривой накроем стол к чаю.
Техника обысков еще лет сто назад была разработана в совершенстве. Сыщики знали, у кого, когда, как, что и где искать. В методических пособиях, опубликованных еще на заре XX века и успевших стать антикварными редкостями, давались важные советы:
«У людей вырабатываются профессиональные привычки, переходящие в автоматизм действий. Так, не давая себе в этом отчета, человек в известных случаях поступает согласно выработанным годами навыкам и привычкам.
Это замечается и при прятании предметов с целью сокрытия от чужих глаз. Так, столяр будет прятать мелкие предметы в мебель или под полом, каменщик замурует в стену, библиотекарь или любитель чтения спрячет в книги, фотограф – в темной комнате, бухгалтер или счетовод скроет среди деловых бумаг и т. п.
Надо знать, что хорошо спрятать вещь – это вовсе ее не прятать. Как, спросите вы? Поскольку предполагается, что искомая вещь спрятана в укромном месте, оставляют ее на виду. Подобные приемы встречаются у людей с противоположными характерами: это или наиболее хладнокровные, или люди рассеянные, забывчивые».
Соколов все это хорошо знал. Как и то, что упомянутые приемы могут проходить только у бестолковых и нерадивых сыщиков.
Размышляя над таинственным исчезновением расписки, он все это принимал в расчет.
Соколов быстро подошел к большому письменному столу. Один за другим он стал вынимать ящики. Под нижним он увидал небольшой, чуть смятый клочок бумаги. Сыщик счастливо улыбнулся: «Вот оно!» Разгладил бумагу, прочитал:
«Я, нижеподписавшийся Сычев Сергей Фролович, дворянин, начальник Харьковского сыскного отделения, занял у мещанина Бродского Иосифа Гиршевича денег две тысячи рублей за двадцать процентов сверх названной суммы, сроком вперед на один месяц, то есть до 5 августа 1912 года, на которое должен всю ту сумму сполна заплатить. А буде чего не заплачу, то волен он, харьковский мещанин Бродский, просить о взыскании и поступлении по законам.
Отставной подполковник С. Ф. Сычев. 5 июля 1912 г.».
Часы гулко пробили одиннадцать.
В окно, поверх шелковой занавески, глядело южное ночное небо, усеянное крупными звездами.
В губернском Харькове обыватели давно потушили керосиновые лампы и легли спать. Лишь суетились извозчики: вот-вот должен начаться театральный разъезд. В ресторанах, кафе, трактирах меняли скатерти, обновляли цветы на столиках: скоро залы заполнятся гуляющей публикой.
Соколов положил расписку в карман и прошел в столовую. Сарра заканчивала сервировать стол. Рива внесла большой, пыхтящий паром самовар. Приятно пахло горьким дымком.
Соколов галантно раскланялся:
– Очаровательная хозяйка, большое спасибо за гостеприимство. Мне, к сожалению, пора идти.
Сарра пальчиком провела узоры на рукаве сыщика, томно уставилась глазами-маслинами:
– Вы хочете бросить скучать одинокую даму? В кабинете Иоси я постелю диван, а?
Соколов благодарил кивком, а руками сделал неопределенный жест, который мог означать что угодно – от «очень польщен» до «не испытываю такого желания». Вслух сказал:
– Сударыня, дела ждут меня!
– Так приходьте завтра, а?
– Обязательно буду!
Соколов отправился в гостиницу.
Уже вскоре он спал крепким сном человека, честно выполнившего свой служебный долг.
Утром Соколов проснулся от птичьего гомона, несшегося в распахнутые окна.
Сыщик выглянул в парк. На лиловом черноземе дружно пробивалась изумрудная трава. Кусты и деревья развернули клейкие пахучие листочки, на которых играли блики солнца. Небо было чистым, предвещая прелестный весенний день, полный молодого солнца и ласкового тепла.
В дверь раздался стук. Сыщик услыхал голос Сычева:
– Коллега, не проспите Царствие Небесное!
Сычев ввалился шумный, пахнувший перегаром. Он уже успел заглянуть к Сарре, с тревогой спросил: «Что, москаль нашел расписку?» Сарра отрицательно покачала головой. Это его несколько успокоило. Теперь Сычев протянул Соколову руку:
– Рад видеть вас, Аполлинарий Николаевич! Моя коляска ждет внизу. Нынче все-таки воскресный день! Так что сопряжем полезное с приятным: и в парной бане отдохнем, гульнем и потом этих прохиндеев – Ярошинского и Годлевского – допросим. Они все у меня выложат, паразиты!
– Хорошо, жди меня в коляске!
Соколов проделал небольшую зарядку. Затем, стоя под душем, он размышлял: «Этот тип явно что-то задумал, это видно по его лукавой морде. Что ж, это очень интересно: что выкинет этот плут?»
Соколов оделся и сбежал вниз по мраморной лестнице, застеленной мягкой ковровой дорожкой. Он ощущал себя шахматистом, с любопытством и нетерпением дожидающимся хитрого хода противника.
Сычев действительно приготовил для столичного гостя некую ловушку.
Еще накануне вечером Сычев приказал извозчику:
– Отвези меня к «Де Ламитье»!
Извозчик просьбе не удивился, дернул вожжи:
– Н-но, пошли!
На Екатеринославской улице он остановился возле двухэтажного кирпичного здания под номером шесть.
В свете электрического фонаря можно было прочитать вывеску: «Фотография Де Ламитье». Все окна и витрины были закрыты деревянными ставнями. Здесь фотографом был некий Зильберштейн. Он порой выполнял заказы бандитов и полицейских. Для них он делал в борделе мадам Гофштейн порнографические снимки и в этом искусстве достиг замечательного совершенства.
Вскоре послышались торопливые шаркающие шаги, кашель:
– Чего треба?
– Открывай, старый хрен! – Сычев еще раз долбанул ногой дверь.
Загремел тяжелый засов, дверь распахнулась. На пороге, держа свечку, стоял в пижаме всклокоченный мужик лет сорока с крупными пейсами. На нем были люстриновая шапочка, сдвинутая к уху, и огромная черная борода. В колеблющемся свете отразились большие навыкате глаза, полные испуга.
Сычев не успел открыть рот, как фотограф повалился в ноги.
– Вы уже все знаете, ваше превосходительство! – запричитал фотограф, на всякий случай возводя Сычева в генеральский чин и хватая его за сапоги. – Только вины моей в этом деле нет. Я говорил Свенцицкому: «Унеси прочь эти цапки!», но он их просил спрятать.
Сычев не растерялся:
– Быстро давай цапки! А этого Свенцицкого завтра же отправлю на каторгу.
Они вошли в комнаты.
Фотограф прошаркал к подоконнику, взял горшок с геранью, поднял растение и достал из горшка тряпичный мешочек:
– Вот, ваше превосходительство! Это он в Киеве взял витрину ювелирного магазина Маршака.
Сычев артистически изобразил гнев, надул щеки:
– А где остальное?
– Сдохнуть мне, не знаю!
– Я с этого проходимца шкуру сниму, опять отправлю его в тюрьму. – Спрятал мешочек с бриллиантами в карман, сказал: – Слушай, Самуил, у меня к тебе поручение государственной важности.
Зильберштейн заторопился:
– Сидайте на креслице…
Сычев изложил суть дела.
Зильберштейн слушал, покачивая головой. Когда Сычев закончил речь, фотограф самым деловым тоном произнес:
– Моментальные снимки я сделаю высокого качества, у меня есть анастигматический объектив и высокочувствительные пластины «Мэрион». Но, Сергей Фролович, моментальные снимки можно делать только при хорошем освещении и со штатива.
Сычев успокоил соратника:
– Освещение там хорошее, если, конечно, солнце будет. – Подумал, добавил: – Хорошее или плохое, а ты, Самуил, снимки мне сделай! Иначе, – сжал кулак, сунул его в нос фотографу, – иначе… отправлю в тюрьму как подельщика этого, как его, Свенцицкого. Собирайся, сейчас на место тебя и отвезу. Приедешь, приготовься, наладь свою аппаратуру. Ярошинский тебе поможет, отверстие в стене нужное проделает и замаскирует.
Фотограф вытаращил глаза:
– А когда я спать буду?
– Когда тебя в тюрьму посажу, – пошутил Сычев. – У меня на каждого еврея несколько статей найдется, а ты вообще разбойник натуральный, бриллианты ворованные прятал.
Фотограф вздохнул. Он понял свою промашку, на которую толкнул его извечный страх. Но дело было сделано. Он побежал одеваться.
Через пять минут они влезли в коляску и растворились в ночной темноте.
К утру воскресного дня для гения сыска ловушка была подготовлена.
Осталось ее захлопнуть.
Извозчик, молодой крестьянский парень с вздернутым веснушчатым носом, погонял пару шустрых лошадок.
Соколов с интересом разглядывал старинный город, его разномастное население, вывески на невысоких провинциальных домишках, парочки влюбленных, толпившихся возле синематографа, городовых, стоявших на углах улиц. Гений сыска молчал.
Сычев суетливо произнес:
– Это небольшой хутор, за чертой города. Ехать следует мимо Екатерининского дворца!
Соколов спросил:
– Ярошинский там живет?
Сычев замахал руками:
– Как можно! Это – «кукушка», полицейская конспиративная квартира, так сказать, для свиданий конфиденциальных, хе-хе.
Проехали по Конторской улице. Вдруг потянуло пьяным запахом хмеля и солода.
– Это пивной завод Даниловского, – объяснил Сычев.
Миновали городской рынок, выехали к красавцу с богатой лепниной и колоннами – Екатерининскому дворцу. Миновали еще несколько улиц. Наконец показались приземистые, вполне деревенские избушки и мазанки окраины.
Коляска покатила по пустынной деревенской дороге.
Извозчик время от времени хлестал кобылок. От земли шла весенняя сырость. Правое колесо коляски отчаянно скрипело, и этот надоедливо-унылый звук разносился в утреннем замирающем воздухе.
Лошади втянули коляску на бугор. Саженях в двадцати от дороги Соколов увидал старый бревенчатый, довольно обширный дом с пристройками и клетями. Слева от дома под навесом лежал большой запас дров.
Отдельно стояло прочное, свежей постройки здание, из трубы которого валили клубы пара.
Соколов первым вошел в распахнутую калитку. Злобно рыча, от крыльца на сыщика шел громадный, грозно щеривший пасть волкодав.
Соколов поднял с земли прут, цыкнул:
– Пошел на место, дурак!
И пес, трусливо поджав хвост, убрался с дороги.
В чисто прибранном дворе под кустами еще нераспустившейся сирени стоял стол, застланный белой скатертью, изрядно сервированный. Из дома выскочили три смазливых юницы – в нарядных, цветастых поневах, в белых шелковых блузах, обтягивавших упругие, высоко торчавшие груди. Девицы как на подбор.
– Рады видеть вас, пан! Проходите до избы, отдыхайте с дороги, – заговорили девицы сладкими и соблазнительными голосами.
Сычев по-хозяйски распорядился:
– Мы выпьем водочки на свежем воздухе! Тащите, красавицы, все необходимое.
Уже через минуту-другую на столе красовались тарелки, в которых лежали соленые грибы, свежие огурцы и помидоры, аппетитно блестела на солнце паюсная икра. Графины с водкой были запотелыми.
Одна из девиц – самая статная и высокая, с большими синими глазами, с толстенной белокурой косой, свешивавшейся ниже ягодиц, сиявшая вызывающей красотой, на подносе поднесла Соколову большой серебряный вызолоченный кубок. Поклонилась:
– Будьте ласковы, откушайте на здоровье!
Соколов заметил, что девушка говорит на чистом русском языке без украинского акцента. Он спросил:
– Как тебя зовут?
– Галя.
– За твое здоровье, дивчина! – Гений сыска с удовольствием опрокинул в себя кубок.
Галина тут же подала ему деревянную ложку, с верхом наполненную черной икрой. Белозубо улыбнулась:
– Съешьте, господин!
Господин съел.
Действие стремительно развивалось.
Сычев тоже махнул водки. Распорядился:
– Ну а теперь, по древнему обычаю, с дороги попаримся себе в удовольствие, здоровью на поправление!
Еще на подходе к бане Соколов заметил под окнами небольшую, почти с собачью конуру, дощатую пристройку. Сыщик чуть усмехнулся: «Вот оно что! С провинциальной наивностью Сычев хочет провести меня. Не выйдет!»
Баня была довольно просторной, тщательно убранной. В предбаннике в высокие широкие окна снопом било весеннее солнце. Оно ярко освещало широкую лавку для отдыха, на которой горкой высились махровые полотенца. В углу стояли в кадке со льдом бутылки кваса и пива.
Соколов внимательно пригляделся и не без труда разглядел на противоположной, солнечной стороне, как раз под окном, поблескивавшее темным пятном стекло. Сыщик не удивился, поняв, что это фотографический объектив. Он этого ожидал.
Из парильни сладко несло ароматом – березовыми распаренными вениками и хлебным духом – квасом, подброшенным на каменку.
– Разоблачайтесь, Аполлинарий Николаевич, – нагло усмехнулся Сычев и сам для примера быстро скинул одежду, обнажив широкие желтые ягодицы и поросшую рыжеватым волосом грудь.
Соколов принял игру. Он разделся, аккуратно сложил костюм, взял с собою большое полотенце и прошел в парильню.
Тут было до невыносимости жарко, на славу натоплено. Под самым потолком светился крошечный квадрат – застекленное окошко. Под окошком – кадка, заполненная кипятком, – подкидывать в печь на раскаленные камни.
Соколов поднял бровь:
– А где Ярошинский и Годлевский?
Сычев уклончиво отвечал:
– Будут, ваше благородие, обязательно будут! Но в свой час.
– Ты, Сычев, хочешь, чтобы я их в баньке, на верхнем полке допрашивал?
Тот, резко переменив тон, дерзко отвечал:
– А это уж как вашей милости угодно будет! Впрочем, кто кого и где допрашивать станет, мы еще посмотрим. Париться не передумали?
Соколов расхохотался:
– С какой стати? И тебя попарю! Желаешь? Ложись, соловей-разбойник, на верхний полок. Эх, веники хороши, густые, прилипчивые, так к телесам и льнут! Ну, как у нас в Сандунах, не хуже! – Он открыл дверцу большой, источавшей жаркое пламя печи, швырнул один за другим три больших ковша кипятка. В ответ из печки рвануло шипящее облако пара.
Сычев распластался на брюхе. Соколов широкими движениями обоих веников из-под потолка гнал на спину харьковского начальника обжигающий пар. Потом взмахнул ими и враз приложился к спине:
– Э-эх!
Сычев блаженно застонал:
– Хорошо…
– Дальше еще лучше будет! – заверил Соколов. Он продолжал гнать жар, молотил Сычева вениками и так и этак. Через несколько минут тот застонал:
– Ух, жарко! Спасибо, хватит… Жжет!
– Ну как же хватит? Не обижай меня, хозяин. Первый заход – как к барыне под юбку! – самый сладкий, дороже всех остальных. Вот тебе еще, вот еще!
– Ну будя! Сейчас помру… – Сычев сделал попытку приподняться.
Соколов сильной рукой прижал его к полку, беспощадно молотя веником по усатой морде, не давая ни дыхнуть свободно, ни выскользнуть, только листья в стороны летели. Дознаватель Петра I – Емелька Свежев, умевший снимать шкуры с живых, позавидовал бы такой работе.
Вдруг Соколов наклонился к Сычеву:
– Девки голые уже ждут в предбаннике? Аппарат кассетами заряжен? Чего мычишь, блюститель закона?
Хотел Сычев громко крикнуть, вышло невнятным хрипом:
– Помираю! Дышать нечем…
– Небось еще поживешь. До суда обязан выдюжить. Твои показания – важные. Сегодня ты расскажешь мне, как выбивал из торговцев двести тысяч? И кто отравил Кугельского?
Сычев ухватился за руку Соколова, простонал:
– Не знаю… Отпустите, денег дам…
Соколов вырвал руку, заверил:
– Ты, харьковский Пинкертон, прославишься на всю Россию, о тебе газеты всякий срам напишут.
Сычев уже не порывался к выходу. Он лежал распластанным, изнемогшим, тяжко дыша, выпучивая глаза.
Соколов швырнул веники на лицо полуобморочного Сычева. Затем обернул свои чресла полотенцем и, розовый, приятно разгоряченный, появился в предбаннике.
Тут ждало сыщика ожидаемое и замечательное зрелище. Все три девицы, сияя юной прелестью, в соблазнительных позах, голыми сидели на широкой лавке и, не скрывая восторга, радостно улыбались атлету-красавцу.
– Замечательное зрелище! – расхохотался Соколов. – Господь наградил вас, дур, такой невероятной и притягивающей красотой, а вы поганите свои божественные души дешевым развратом. Где Годлевский и Ярошинский?
Девицы простодушно отвечали:
– Они с утра тут были. Баню протопили и уехали.
– Почему уехали? – удивился сыщик.
– Им так приказал господин Сычев. Сегодня сюда не заглянут.
– А вы, стало быть, тут постоянно пребываете?
За всех отвечала Галя:
– Не, мы от мадам Гофштейн. Сюда нас, как самых красивых, господин Сычев иногда требует.
Дверь парилки медленно, со скрипом растворилась – то жаждал выползти на свет божий Сычев.
Соколов изумился:
– Куда ты, сердечный? Рано, рано собрался дышать свежим аэром. Погрейся еще, размягчи свою жестокую натуру!
Соколов подхватил Сычева под мышки, отшвырнул его обратно в парилку – на пол. Затем захлопнул дверь, припер ее поленом. Обратился к девицам:
– Вы, дурочки, и впрямь решили, что граф Соколов будет наслаждаться вашей продажной красотой? Вы, гетеры бесстыдные, являетесь пособницами преступников, ибо хотели заманить служивого человека в ваши гнусные сети. И меня Сычев стал бы шантажировать непристойными фото. Я должен был бы арестовать вас. Но даю шанс: сейчас я начну считать, и, кто после счета «три» останется здесь, того я нынче же посажу в тюрьму. Уразумели? Раз, два…
Обнаженные девицы, сшибаясь лбами, бросились в узкую дверь. Соколов собрал их одежду и вышвырнул вслед. Затем удовлетворенно произнес:
– Ну а теперь надо воспитать еще одного приспешника злодеев!
Соколов взял кочергу, стоявшую в углу, подошел к замаскированному объективу и с силой ударил по линзе рукоятью. Раздался звон – линза разлетелась на мелкие осколки. После этого сыщик неспешно вышел из бани. Под дощатой пристройкой он увидал готового заплакать человека с большими пейсами и черной, как сажа, большой бородой. Это был Зильберштейн из «Де Ламитье».
Соколов выволок его за шиворот, заглянул в лицо:
– Где пластины?
Фотограф что-то испуганно промычал. Тогда Соколов ухватился за край дощатой пристройки, малость напрягся и отшвырнул доски в сторону. Рядом со стеной, возле камеры, аккуратной стопкой лежали кассеты с пластинами. Сыщик одну за другой засветил их. Затем взял треногу с камерой. Был соблазн: разнести ее о стену. Но в последний момент пожалел тихо всхлипывавшего фотографа – швырнул аппарат:
– Убирайся вон, паршивый!.. – и подумал: «Ну, самое время начинать допрос!»
Сыщик вернулся вовремя.
Сычев представлял жалкое зрелище – он недвижимо лежал на полу парилки, раскинув руки, тяжело дыша открытым ртом.
Соколов принес шайку холодной воды и обдал ею Сычева, спросил:
– Еще попарить? Или готов показания давать?
Сычев выдавил:
– Ла-а… готов…
Соколов подхватил его, выволок в предбанник, налил холодного кваса. Тот жадно выпил две большие пивные кружки и, отдыхиваясь, сказал:
– Виновен, понукал торговцев деньги платить, как бы за нашу службу. Потому что жалованье малое…
– Сколько требовал?
– Двести тысяч.
Соколов достал загодя припасенные листы бумаги, протянул вечное перо:
– Сиди пиши своей рукой: кто ходил требовать, когда и к кому?
Сычев заскрипел пером. Соколов накинул ему на плечи полотенце, а сам облачился в мундир. В кармане пиджака Сычева нашел револьвер, забрал его. Затем заглянул через плечо Сычева, пробежал глазами показания, строго сказал:
– Почему не указываешь, кто отравил Кугельского, кто жег лавки и кто избивал Бродского? И пиши, что взял деньги у него.
Сычев упрямо повторил:
– Деньги не брал, Кугельского отравил Бродский… Это на суде доказано.
Соколов сквозь густые усы презрительно процедил:
– Эх, говоришь, что храбрым кавалеристом был! Шалил, а ответ не умеешь давать? Трус ты, Сычев, а не кавалерист. Я ведь знаю, как ты тут делами вертел. Кугельский учил торговцев двести тысяч не платить, и ты это прознал. И стал Кугельский вам как кость в горле. Вам его убрать надо было. А тут, по пьянке, ты Бродскому расписку написал – серьезная улика против тебя. Да и боялся, что Бродский на суд подаст. Так?
Сычев сумрачно молчал.
Соколов продолжал:
– Вот ты и решил одним выстрелом двух зайцев убить: отравил Кугельского, а твой сателлит Ярошинский подложил в доме Бродского яд и часы убитого. Признаешься?
– Не-ет! – упрямо промычал Сычев, пасмурно поглядывая на Соколова. – Это еще насчет расписки доказать надо. Денег не брал, расписку не давал…
Соколов расхохотался:
– Не давал? А это что? – и, достав из кармана клочок бумаги, найденный в столе Бродского, показал Сычеву. – Твоя рука?
Тот застонал, заревел и вдруг бросился на Соколова, пытаясь вырвать страшную улику – расписку.
Соколов боковым ударом правой руки встретил эту атаку. Сычев минут тридцать не приходил в сознание. А когда обрел дар речи, с укоризной произнес:
– Ради кого стараетесь, граф? Ради жидов пархатых?
Соколов коротко и веско отвечал:
– Ради истины и справедливости! А теперь вынужден, Сергей Фролович, исполнить обещание – надеть на тебя наручники.
…В тот же день Сычев был помещен в тюрьму.
С Сычевым случилось то, что всегда бывает с людьми нахрапистыми, играющими в храбрецов, но по сути своей трусливыми и слабыми. Такие, попав на тюремные нары, начинают сразу же давать показания, рассказывают лаже то, о чем могли бы промолчать.
В связи с необычностью дела из Петербурга прибыло трое опытных следователей. Сычев ничего не скрывал. Назвал он того, кто сыпал яд Кугельскому, – агента сыска Дросинского. Лавки, как выяснилось, поджигали уголовники – Годлевский, Ярошинский и другие. При этом Сычев всячески обелял себя, сваливая вину на подчиненных.
Но злодей был полностью разоблачен бывшими приятелями – помощником Шандаруком и агентом Заманским, которые с большой охотой помогали разоблачать преступления бывшего начальника.
Все пособники Сычева были арестованы.
Соколов еще находился в Харькове, когда к нему в гостиничный номер пожаловала… красавица Галя. Она поведала свою печальную историю:
– Я из Рязани, мы жили напротив Христорождественского собора. Мой отец, учитель каллиграфии, служил в мужской гимназии. Когда мне было тринадцать лет, он умер. У мамы на руках, кроме меня, осталась пятилетняя Соня. Мама с трудом сводила концы с концами. Нынешним февралем мне исполнилось шестнадцать лет. И тут к соседям приехала из Харькова их дальняя родственница мадам Гофштейн. Она уцепилась за меня, посулила золотые горы, дала маме аванс пятьдесят рублей и увезла меня к себе – будто бы как горничную. А на самом деле уговорила меня сожительствовать с богатым купцом. Купец вскоре перебрался в Сумы, оставив мне память – сто рублей. Теперь я была вынуждена поселиться у мадам – в позорном доме. Так я встретилась с вами…
– Ты знала, что в бане будут фотографировать?
– Да, нас и прежде фотографировали для карточек. А в нынешний раз Сычев наставлял, где сидеть, какие позы принимать. Говорил он и о том, как ласкать вас, Аполлинарий Николаевич. Я все время тяготилась своим положением. Но после истории в бане, после встречи с вами я твердо решила порвать со своим отвратительным занятием. Меня тошнит от продажной любви, от жирной и сладкой пищи, от того, что день перемешался с ночью и что я должна ложиться в постель со всяким, на кого мне укажет мадам.
– Что мешает бросить срамное занятие?
– Я скопила немного денег, но мадам не отдает их, она не желает меня отпускать. Помогите, Аполлинарий Николаевич! Я хочу домой…
Соколов решительно произнес:
– Поехали к твоей мадам!
Через полчаса оплывшая жиром Гофштейн трясущимися от жадности толстыми короткими пальцами отсчитала Галине двести семьдесят рублей. Соколов от себя подарил тысячу:
– Пошли тебе Бог счастья, Галина!
Девушка собрала вещи, Соколов отвез ее на вокзал и усадил в вагон.
Галина в последний момент не выдержала, заплакала и поцеловала графу руку:
– Вы мой ангел-спаситель!
Вернувшись в Москву, Соколов встретил Владимира Джунковского. Они приятно провели время в «Славянском базаре» на Никольской. Соколов рассказал о своих приключениях. Генерал то качал головой, то восторгался, то весело смеялся – история ему пришлась по душе.
Необычное для того времени дело прогремело на всю Россию.
Так, «Русские ведомости» в четверг 11 июля 1913 года на третьей полосе писали:
«Страшное преступление разоблачено в Харькове. Начальник местного сыска Сычев задумал заработать 200 тысяч на местных торговцах-евреях, обложив их данью. Комбинация, однако, не удалась. Помощник Сычева Шандарук и агент Заманский отказались от сообщничества и превратились в разоблачителей.
При сыскном отделении был агент Дросинский, состоявший в тесной дружбе со знаменитостями харьковского преступного мира – Годлевским и Ярошинским. Эти преступники не только сообщали Дросинскому необходимые сведения, но и платили изрядные куши, дабы он был их покровителем и защитником.
Благодаря тонкой организации „агентурных сведений”, путем твердой спайки главных воров с агентами, сыскное отделение создало новый доход для себя. За взятки от каторги избавлялись самые опасные преступники, среди них оказался даже отравитель…»
Во многих газетах с восторгом писали «о доблестном и неподкупном гении сыска графе Соколове».
Был суд, который Сычева и его сообщников приговорил к различным срокам заключения.
Государь Николай Александрович пригласил Соколова к себе в Царское Село, ласково сказал:
– Я счастлив, что на нашей земле есть такие талантливые бесстрашные сыщики! Благодарю за службу, – и преподнес бриллиантовый перстень.
Осенью 1913 года «в связи с вновь открывшимися обстоятельствами» Сенатом была рассмотрена жалоба на неправильный приговор харьковскому мещанину Бродскому. Сенатским решением уголовное дело Бродского было прекращено, а он освобожден из-под стражи «в связи с отсутствием состава преступления». Бродский, не веря собственному счастью, полетел в Харьков к своей горячо любимой супруге.
Перед Рождеством в Москву пожаловала Сарра Бродская. Она отыскала Соколова и сообщила, что с мужем уезжает в Америку. Вздохнула:
– В проклятой России могут жить или дураки, или сумасшедшие, бенэмонэс!
Сарра была готова на все, чтобы отблагодарить спасителя своего мужа. Соколов довольствовался словами благодарности, а от прочего, к огорчению Сарры, уклонился.
Так закончилась наша история.
Войти с помощью соц. сетей: