Проказы амура

Это может показаться странным, но Буня страстно влюбился. Не зря говорят, что и в семьдесят любят, как в семнадцать. А нашему шниферу до семидесяти было далеко.

Предметом его вожделения стала кухарка семьи Соколовых Лушка. Девица она была румяная, с необыкновенно развитой грудью, гвардейского роста и с могучим голосом. Ее дедом был тот самый Никифор, знаменитый силач, шубу которого привез Буня.

В жизни нередко бывает, что девка всем взяла – и пригожа, и хозяйственна, и нравом добрая, да так порой и состарится, под венец встать и не случится, помрет одинокой. Хорошо еще, коли к чужому дому прибьется, где на правах бедной родственницы или приживалки век прокукует.

Вот и Лушка, с рождения жившая в семье молодого графа, непонятным образом засиделась в девках до тридцати пяти лет.

Когда ей было шестнадцать, присватался приказчик галантерейного магазина с прыщеватым личиком и ровным пробором посредине. Приказчик девице не показался, отказала: «Молода еще!» Потом сватались другие, и тоже были не по сердцу: хотелось любви.

Последним сватался одноногий шкипер, вернувшийся из японского плена. Было это восемь лет назад. Лушка и тут фыркнула: «Да как же он без ноги со мной управится!»

Больше женихи к Лушке не приходили, да ей и некогда было женихаться – забот по хозяйству полон рот.

Но вот появился немолодой, но могучий, словно вековой дуб, все еще очень прочный в сложении и основательный в поступках Буня. Лушкиной красотой он был сражен наповал.

Лушка на его ухаживания лишь фыркала, хотя категорически не отвергала.

Буня усмехнулся: «И не такой прочности сейфы брал!»

И приступил к длительной осаде. Виделись они не часто. Но, встречаясь, Буня старался время зря не терять. Он говорил изысканные комплименты:

– При такой женской красоте вам, Лукерья Васильевна, на сцене Екатерину Великую исполнять! Аплодисменты были бы оглушительные.

Он два раза целовал Лушке руку. Причем при первой попытке Лушка так испуганно дернулась, что могучим локтем опрокинула самовар. На второй раз апоплексически покраснела, но резких движений уже не делала.

После этого, как заправский обольститель, каким он не являлся, Буня целовал Лушке шею ниже затылка.

Лушке было щекотно и приятно, но она возмущенно трясла могучими грудями.

– Уж такого нахальства позволять не могу!

Делал Буня и подношения: туалетную воду «Цветущая роза», полдюжины прозрачного мыла – «Американское», баночку кольд-крема, а на Лушкин день рождения преподнес роскошное атласное саше – с двойной живописью и за шесть рублей – и еще мягкую подушку.

– Будете себе, Лукерья Васильевна, под головку класть! Или какое другое место. – Буня завел глаза и вздохнул:

– Я вашей подушечке отчаянно завидую.

Со всей женской хитростью Лушка назидательно говорила:

– Это только дурочки на любовь до венца соглашаются, а потом всю жизнь слезы горькие льют. Кстати сказать, вы, Осип Борисович, какой веры будете, не иудейской ли?

Буня вздохнул: признаться, он понятия не имел, какой он веры. Правда, по некоторым признакам можно было догадаться, что его мудрый папа Бронштейн позаботился в детстве сделать ему небольшую операцию. Но на этом связи с религиями обрывались.

Так что заслуженный шнифер произнес:

– Если ради вашей красоты, Лукерья Васильевна, так я готов принять христианство, магометанство или даже записаться в самоеды!

Лушка от счастья покраснела, но ничего не сказала, сделала вид, что ложкой мешает что-то в кастрюле.

И хотя больше не было сказано ни единого слова, но как-то решилось, что после окончания Рождественского поста Буня примет крещение и сразу же посватается. И было ясно – на этот раз Лушка противиться не будет. Неприступная крепость готовилась к сдаче.

Зеленая крыша

И вот теперь Буня наслаждался жизнью – распивал чаи со своей симпатией и почти невестой кухаркой Лушкой на кухне, пил из самовара крепкий чай и заедал горячими калачами.

Лушка вынула из шкафа хозяйскую бутылку с темной наклейкой – «Какао-Шуа».

– Откушайте себе на здоровье, – сказала с ласковостью.

Буня со всей деликатностью положил короткую и толстую, словно обрубок, ладонь на граненую рюмку:

– Лукерья Васильевна, от ликеров у меня голова болит.

Лушка снова открыла шкаф, вытащила графинчик, налила водки – с верхом. Засмеялась:

– Чтоб жизнь ваша, Осип Борисович, была полной! Буня поправил:

– Чтоб наша жизнь…

Лушка опять зарделась. Чтобы скрыть смущение, вытянула ликер. Как заведено, поморщилась, назидательно сказала:

– И как это люди пьянствуют…

Буня заверил:

– Относительно меня могу сказать: только за столом, Лукерья Васильевна, желудка и разговора ради.

– Ну, тогда еще по махонькой, – улыбнулась Лушка. Разговор потек непринужденный.

Лушка хвалила хозяев, рассказала о родственниках в Касимовском уезде и с откровенным намеком – о тетке.

– В Сокольниках живет, в собственном доме под железной крышей – зеленой краской весной сама помогала ей красить, чуть не свалилась. – Рассмеялась. – Себе нынче удивляюсь: смешинка, видать, в рот попала. – Тихо, доверительно добавила: – Тетушка духовную на меня составила, дом, землю и все хозяйство мне завещала. Любит меня.

Буня серьезно отвечал:

– Так вас, Лукерья Васильевна, кто угодно полюбит – пригожая вы да добрая.

Лушка зарделась:

– Чего уж там… А тетушка говорит: «Хоть нынче переезжай!» А куда я, одинокая, от господ поеду? С графьями на всех харчах да при хорошем отношении…