Наручники

Через минуту явился запыхавшийся старший проводник. Это был низкий, с круглым животом пятидесятилетний мужичок, постоянно поправлявший на голове форменную фуражку, которая почему-то была ему велика и держалась на оттопыренных ушах.

– Врач в поезде есть? – спросил Соколов.

Проводник всем туловищем сделал какие-то извинительные движения и вздохнул:

– Доктор Рутенберг, который из нашего поезда, внезапно заболели животом и остались в Санкт-Петербурге. – Вновь произвел движения руками и бедрами. – А заменить не успели. Поздно, так сказать, узнали. Вот-с! А кто заболел?

– Все хорошие люди здоровы, как Аполлоны. Когда прибудем в Бологое, сбегай к дежурному по вокзалу, отдай депешу.

Соколов достал из нагрудного кармана вечное перо, вынул блокнот и написал своим твердым, крупным почерком:

«Его благородию дежурному жандармскому офицеру по ст. Бологое. Приказываю явиться к седьмому вагону поезда № 100 с доктором и фельдфебелем. Иметь носилки.

Полковник полиции Аполлинарий Соколов».

– Держи!

Соколов кивнул блондину:

– Пошли со мной!

Соколов заглянул в злосчастное четвертое купе.

Рыжий находился в том же положении, только лицо стало еще более меловым, а изо рта вышла кровавая пена.

Семен, враз потеряв браваду, тем не менее продолжал жрать колбасу и запивать ее остатками шампанского – прямо из горлышка.

Соколов грозно посмотрел на него:

– Что скажешь, пособник шулера? Видишь, к чему мошенничество приводит? Будешь отвечать по закону!

Семен прекратил жевать. Неожиданно произнес:

– Виноват-с! Простите, что вовлек вас…

Соколов презрительно посмотрел на Семена:

– Придется на ближайшей остановке расстрелять – как сообщника!

Семен тихо заплакал:

– Моя бедная мама…

– Иди сюда! – Соколов сурово посмотрел на зазывалу. – Садись под арест.

Стараясь не наступить на лежавшего, Семен поспешил выйти из купе.

Сыщик провел его в свое, пятое. Полез в чемодан, вынул наручники. Скомандовал:

– Руки за спину! Оружие есть? – Приказал проводнику: – Обыщи.

Оружия не оказалось. Только нашлась крапленая колода карт.

– Сиди тихо, как воробей в гнезде! – Соколов взмахнул кулачищем. – Иначе… Проводник, замкните купе снаружи, а ключ мне дайте.

Семен согласно закивал головой.

Соколов вернулся в четвертое купе, наклонился над рыжим и взял его руку: пульса не было, но тело еще сохраняло живую теплоту.

Беспризорный труп

Сотый затормозил на станции Бологое. Не прошло и трех минут, как в вагон вскочил жандармский офицер, сопровождаемый урядником и седеньким доктором с обязательными атрибутами этой профессии – остренькой бородкой, в золотом пенсне и с кожаным баулом.

Они пожирали глазами легендарного Соколова, про которого столько наслышаны были.

Соколов открыл купе. Негромко сказал:

– Обследуйте, точно ли умер?

Доктор поставил на стол баул, а сам наклонился над рыжим, разглядывая зрачки. Попросил жандарма:

– Николай Петрович, спичкой посветите!

Затем доктор вздохнул, вытащил стетоскоп, приложил к груди рыжего, малость послушал. Выпрямился, перекрестился:

– Летальный исход.

Жандарм вопросительно посмотрел на Соколова:

– Что произошло?

– Этот тип, за которым я вел наблюдение, неосторожно стукнулся о край стола.

Доктор недоверчиво усмехнулся, но лишь спросил:

– Вы хотите, господин полковник, чтобы мы этот труп забрали?

Соколов на мгновение задумался: «Привезти в Москву? Никакие меры осторожности не помогут. Весь город станет трубить, что „ужасный Соколов“ опять кого-то убил. А с Мартыновым и так отношения натянутые. А сейчас все спят, можно тихо вынести…»

Сыщик решительно произнес:

– Зачем тащить его в Москву? Он безродный. Вот деньги, похороните на местном кладбище.

– Труп прикажете обыскать, господин полковник? – с охотой произнес урядник.

– Поторопись! – кивнул головой Соколов.

Знакомый почерк

Урядник наклонился и начал выворачивать карманы. На столе появились носовой платок, гребешок для волос, несколько бумажных и медных денег.

Открыли большой, черной кожи баул, составлявший багаж покойника. Несколько запечатанных колод карт, бульварный роман, кусок мыла, завернутый в обрывок газеты, мочалка, полотенце с меткой гостиницы «Мариинской», счет за двухместный номер, брелок в виде фаллоса, с десяток порнографических открыток.

– Господин полковник, – обратился урядник, – больше ничего нет.

Соколов провел рукой по тонкой обивке портфеля. Вдруг он нащупал под разорванной материей бумаги, тщательно туда спрятанные. Соколов осторожно вытянул находку. Это оказалась четвертушка почтовой довольно измятой бумаги.

Соколов расправил лист. На нем был какой-то план, нарисованный весьма аккуратно черными чернилами. Надпись гласила: «Загородный проспект, дом № 21, владение Григ. Куз. Симонова, возле Государственного банка и напротив 1-й гимназии, рядом с Чернышевым переулком, где гостиница „Мариинская“».

Соколов вгляделся в эти ровные, каллиграфически выведенные слова – и на мгновение перестал дышать. Господи, да ведь это тот же почерк, каким написано анонимное письмо Гарнич-Гарницкому! И адрес его!

– Вот это сюрпризец! – воскликнул сыщик и весело посмотрел на жандарма. Он перевернул бумагу. Здесь тоже был чертеж: квадратики, обозначавшие дома, крестик в кружочке, две параллельные линии и буква «Н.». – Ну да разберемся с Божьей помощью, – засмеялся Соколов. – А что в этом конверте? Надпись: «Его благородию Владимиру Ильичу Ульянову-Ленину». Очень любопытно!

Обычный почтовый конверт без марки был тщательно заклеен. Соколов осторожно отодрал нижнюю часть, вынул плотную бумагу. На ней явно невыработанным, малограмотным почерком было написано:

«Дорогой Владимир Ильич!

Позвольте вновь вернуться к теперешнему моему положению в партии. Оно крайне неопределенно и тяжело для меня. Вы – единственный, кому в партии известна правда обо мне. Мое сотрудничество с охранкой чисто внешнее, фиктивное. Вы сказали, дорогой Владимир Ильич, что сокрытия этой правды от других товарищей требует конспирация. Никто из членов ЦК не желает верить, что я был избран в Государственную думу обычным порядком. Да, меня два раза судили за пустяковые кражи. Это было еще в 1901 году, а на другой год – за кражу со взломом из обитаемого помещения и просто кражу. Но я никогда от партии этого не скрывал. Товарищи Розенфельд-Зиновьев, Джугашвили-Сталин и другие утыкают меня, словно котенка в лужу носом, в статью 10 Положения о выборах в Г. д. В той статье указано, что лица, подвергавшиеся преследованию по суду за кражи, мошенничество и присвоение, не могут быть избраны в Г. д., причем означенное ограничение не покрывается давностью. Товарищи справедливо указывают, что в прошлом у меня был серьезный дефект. Но, дорогой Владимир Ильич, мне кажется, что Вы еще раз должны им объяснить: департамент полиции сделал оплошность, и только по этой причине товарищ Константин не был отстранен от баллотировки. Что, дескать, нельзя меня подозревать в связи с Белецким, Джунковским и прочей самодержавной сволочью.

Моя энергичная и самоотверженная работа на пользу партии в Г. д. Вам, дорогой и уважаемый Владимир Ильич, известна хорошо. Я всегда неукоснительно проводил в Г. д. Вашу линию. Так, при Вашем, Владимир Ильич, содействии я сумел быть избранным в качестве члена в комиссии бюджетную и по рабочему вопросу.

Я более двадцати раз делал заявления о запросах. Согласно Вашему настоятельному требованию, Владимир Ильич, я три раза выступал по законопроектам об уменьшении величины контингента новобранцев в призыв 1913 г. Без ложной скромности заявляю: я добился невозможного – контингент призываемых новобранцев был снижен на 10 процентов. Вы сами, Владимир Ильич, это отмечали как большой стратегический успех в связи с грядущими военными событиями в Европе и политикой нашей партии на поражение России.

И вот теперь, заместо благодарности, одни грязные подозрения и упреки.

Прошу Вас, дорогой и уважаемый Владимир Ильич, оградить меня от этих оскорблений в предательстве и инсинуаций. Самое страшное, что товарищи по партии могут, не ставя Вас в известность, меня ликвидировать. Умоляю, предпримите, многоуважаемый Владимир Ильич, необходимые меры по моей безопасности.

Преданный лично Вам и делу партии

КОНСТАНТИН».

Соколов с первых строчек понял: это откровения Романа Малиновского. Подпись с толку сыщика не сбила, это была наверняка одна из партийных кличек провокатора. Сыщик широко улыбнулся и обнял жандармского офицера.

Тот с удивлением поглядывал на знаменитого Соколова, не понимая причину его радости. Но, как человек умный, он понял, что шума по этому поводу быть не должно. Жандарм заверил:

– Похороню мертвяка скрытно. Зарегистрируем как неопознанный труп.

– Вас как зовут?

– Николай Петрович Кириченко, господин полковник!

Соколов достал из кармана визитную карточку.

– Держи, Николай Петрович! – Сыщик с удовольствием пожал руку жандарму. – Спасибо за службу!

Тот обратился к уряднику:

– Эй, Бирюков, носилки где?

– Да вот, за дверями…

– Кладите, тсс, не шуметь.

Труп накрыли простыней и с трудом, сопя и подгибаясь, потащили по узкому вагонному коридору. Соколов мерно вышагивал сзади.

Когда носилки спускали по лесенке, труп соскользнул и вывалился лицом в снег. Его закатили обратно на носилки и унесли куда-то к светящимся огням станции.

Через минуту вернулся запыхавшийся жандарм.

– Ну, тяжелый, словно свинцом залит! – перевел дыхание жандарм. – Однако хорошо, вроде никто из посторонних не видел. А то нынче народ неуважительный пошел, так и норовят кляузу устроить.

Соколов спрыгнул на снег, дабы размять ноги.

Жандарм, малость помявшись и глядя снизу вверх на Соколова, произнес:

– Аполлинарий Николаевич, если вас это не затруднит! Нарочно со стены снял открытку, оставьте автограф…

И вынул из бокового кармана открытку, аккуратно переложенную картонками.

Сыщик принял свой фотопортрет, продававшийся на всех станциях за пятачок, достал вечное перо и надписал:

«Николаю Петровичу Кириченко, надежной опоре великой России, с сердечным приветом. Ап. Соколов!»

Ударил колокол. Тьму разрезал отчаянный крик паровоза. Первый толчок, лязг буферов – поезд тронулся.

Соколов вскочил на подножку.

Колкий ветер рванул в лицо. Жандармский офицер, сняв баранью шапку, махал тому, кем восхищался, но считал чем-то нереальным, какой-то выдуманной легендой.

Поезд набирал ход. Станция уходила к горизонту. Но вот и жандарм растворился в снежной мгле и стал ее малой частицей.

Соколов облегченно перекрестился:

– Слава Тебе, Матерь Божья…

После всех отвратительных событий, вызванных человеческой низостью, жадностью и нечаянной смертью хоть и плохого, но все же творения Божьего, его поразило дикое спокойное величие зимней ночи.

Соколов поднял голову и вдруг, как никогда остро, до душевной боли почувствовал бездонность звездного неба, словно сказочным шатром накрывшего землю. Он с наслаждением втягивал в себя морозный, бодрящий воздух. И его взор пытался проникнуть в эту снежную даль, где жили не виданные им люди, любили, рожали, надеялись и умирали, чаще всего так и не успев понять ни жизни, ни того, зачем они явились на свет.

* * *

Оставшись один, Соколов достал подметное письмо. Сомнений не было: записка, найденная у рыжего шулера Ивана Елагина, и письмо Гарнич-Гарницкому были написаны одним и тем же женским почерком.

Сыщик азартно потер ладони:

– Вот это находки! А Малиновский – негодяй отпетый…

Через пять минут, вопреки всем смертельным волнениям уходящей ночи, гений сыска спал богатырским сном – пушкой не разбудишь!