Солнце еще в полдня не поднялось, как к Нарышкину прибежали гонцы.

В дальнем овраге, что был менее версты от села, наспех кое-как прикрытая свеженаломанными ветвями липы, орешника и ольхи, на самом дне, где струился прохладный ручеек, лежала несчастная сирота. Вода перекатывалась через ее оголенные ноги и живот, запрокинутое набок и лежавшее поверх воды лицо было облеплено конскими оводами, слепнями и жирными мухами.

Селяне стояли притихшие, словно в чем виновные. Многие крестились, женщины навзрыд плакали.

Приехавший верхом на лошаденке старенький священник отец Макарий распорядился:

— Что ж лежать невинно убиенной в непотребном виде? Бог разберет всякую правду и неправду, а пока подымите новопреставленную девицу Арину.

Раскидав ветви, мужики бережно подняли Арину на высокий край оврага и положили на рубаху, которую кузнец Пармен сдернул с себя.

Отец Макарий начал заупокойную литию:

— Со духи праведных скончавшихся…

Грустный напев никак не вязался с веселым солнечным деньком, с хлопотливым жужжанием пчелок, заливистыми трелями жаворонков, пряным запахом скошенных трав, со знойно-эмалевыми просветами неба среди густых ветвей деревьев, росших вдоль оврага. Господи, как невообразимо прекрасен Твой мир!

Из деревни пригнали телегу, положили на сено Арину и накрыли холстиной. Пармен показал на деревья и кусты со свежими обломанными ветками:

— Вот, бес окаянный, кровопивец ненасытный, зелень ломал да на жертву кидал. Думал, не заметят убиенную. Ан нет, правда всегда проявится.

И, скорбно повесив голову, двинулся за телегой.

Нарышкин грузно влез в седло, направился к селу. Мучимый тяжкими раздумьями, время от времени он столь шумно вздыхал, что молодая лошаденка опасливо косилась на него налитым кровью глазом. Наконец принял решение, еще раз вздохнул — облегченно теперь, и, сдернув с головы старенькую жаркую шапку, крытую выцветшим алым бархатом, широко осенил себя крестным знамением. Крупные черты лица его с узким сжатым ртом сразу разгладились.