Минуло полтора года. Мелентьев все больше входил в фавор. Царь всегда за столом посылал ему куски со своего блюда, одаривал деревеньками, пожертвовал с собственного пальца старинный перстень.

Однажды теплым майским вечером, когда вся Москва успела покрыться разлопушенными клейкими листочками, когда мягко пахло резво пробежавшим к дальнему лесу в Сокольниках дождем, царь решил оказать своему любимцу честь. Разгоняя зевак плетьми, государев кортеж прискакал к обширной усадьбе Мелентьева, что на высоком берегу Неглинной, возле Рождественского монастыря.

— Встречай, стремянный, своего государя! — растянул узкий рот царь. — Чай, не ожидал такой чести?

Все засуетилось, закипело в доме. Десятки слуг сбились с ног, сталкиваясь с разбегу лбами, но подносов не роняли, и вмиг громадный дубовый стол заполнили питьем и яствами.

Как и положено по изящному этикету, появилась хозяйка с золотой чаркой вина на подносе, с низким поклоном поднесла:

— Отведай, свет-батюшка, себе на здравие!

Иоанн Васильевич едва взглянул на Василису, как задохнулся в восторге:

— Зело красота могучая, словно пламень сердце поражающа… Истинно вторая египтянка Лиалида! — Строго посмотрел на Никиту: — Ты, стремянный, небось погряз во глубине страстей? Сие вельми грешно.

Лицо Василисы заалело от царской похвалы. Мелентьев же заторопился:

— Негоже бабе стремянного пред царскими очами быть! Ступай, Василиса, к себе.

Государь ухмыльнулся:

— Суров ты, обаче! Аз реку: ныне же пришли Василису во дворец. Незачем ей тут молодость губить.

Мелентьев раздул ноздри, сжал кулаки, но смолчал, лишь покорно склонил голову. Про себя же решил: «Не отдам жену!»