Петр хотел было швырнуть в горевший камин цидульку, да в последний миг задумался: «Авось для розыска сгодится!»

Государь все еще ходил по спальне в одной рубахе и по причине жуткой меланхолии по мальчишечьей привычке грыз ноготь, как дверь без стука отворилась и к нему влетел Меншиков. Он запыхался от быстрой ходьбы, был всклокочен. Светлейший источал счастье необыкновенное. Он схватил в объятия Петра, начал кружить его и тискать:

— Наконец-то, мин херц, проказливый мышонок попался!

Петр сразу понял, что речь идет о его сыне — царевиче Алексее. Пронеслось в голове: «Какой страстью пылать надо, чтобы бросить очаровательную супругу, принцессу Софью, и двух своих царственных детей, бежать в Вену с чухонкой Афросиньей! Ведь Софья скончалась, должно быть, от сего огорчения. И супротивничать родному отцу! Ради чего?» Сглотнул враз высохшим горлом:

— Что, письмо? От кого? От Петрушки Толстого?

— От него! Не зря деньги из казны тянул, тратился. Уговорил-таки царевича! Вот, мин херц, слушай. — Оглянулся на столик. — Только дай ренского хлебнуть, во рту что-то вязнет.

Петр налил в большие бокалы золотистого, ароматного вина.

— Прозит, светлейший! Читай, не томи…

— Толстой пишет третьего октября из Неаполя: «Всемилостивейший Государь! Доносим, что сын Вашего Величества, его Высочество Государь-царевич Алексей Петрович изволил нам объявить свое намерение: оставя все прежние противления, повинуется указу Вашего Величества и к вам в Санкт-Петербург едет беспрекословно с нами, о чем изволил к Вашему Величеству саморучно писать, и оное письмо изволил нам отдать не запечатанное, с которого, Государь, при сем копия приложена, а оригинальное мы оставили у себя, опасаясь при сем случае отпустить…»

Меншиков поднял сияющий счастьем взор на Петра, осенил себя крестным знамением:

— Господи, неужто у злодеев России вырвем его? А то сколько позора!

— Читай! — Петр сидел, весь подавшись вперед, словно боясь что-нибудь пропустить из столь долгожданного послания.

Меншиков продолжил, близоруко приблизив бумагу к глазу:

— «Мы уповаем из Неаполя выехать сего октября в шестой или конечно седьмой день: понеже вицерой (правитель короля. — В. Л.) имеет указ от цесаря, не описываясь к нему, царевича отпустить, о чем мы из Вены Вашему Величеству доносили. Однако ж царевич изволит прежде съездить в Бар, видеть мощи святого Николая… А приехав в Рим, будем трудиться, чтоб избрать путь, который ближе и безопасней; о чем впредь подлинее Вашему Величеству донесем. А ныне, Государь, за краткостью времени доносить не могли. И тако со всенижайшим респектом пребываем и прочее».

Петр задумчиво постукивал пальцами по столу:

— Пока своими очами ослушника не увижу, боюсь верить…

— Тут еще, мин херц, рукой Толстого на отдельном лоскутке. Просит, чтобы новость о возвращении сына несколько времени в секрете содержал. Ибо есмь немало противников сего дела, дабы они не стали противодействовать и отговаривать Алексея Петровича.

Петр согласно кивнул:

— Ты, светлейший, смотри сам спьяну не сболтни. Где письмо царевича?

Государь вздел на нос очки, развернул небольшой, аккуратно исписанный писарем листок, увидал внизу подлинную, родной руки подпись «Алексей», и все в нем задрожало. Он читал, слезы туманили его взор: «Всемилостивейший Государь-Батюшка! Письмо твое получил, из которого понял, что от тебя, Государь, мне, недостойному, всякие милости будут и за мой своевольный отъезд прощение. О чем со слезами благодарю и, припадая к ногам милосердия вашего, слезно прошу об оставлении мне преступлений моих, мне, всяким казням достойному. И надеясь на милостивое обещание ваше, полагаю себя в волю вашу, и с присланными от тебя, Государя, поеду к тебе в Санктпитербурх. Всенижайший и непотребный раб и недостойный назваться сыном Алексей».

Петр снял очки, поискал платок, не нашел и, задрав полу халата, вытер заплаканные глаза.

Меншиков сидел враз потускневший, повернув голову к окну, за которым вдруг хлопьями стал падать первый снег. Подумал: «Как бы дурен ребенок ни был, а родителю он всегда дороже собственной жизни!»

Петр, словно уловив эти мысли, вздохнул:

— Данилыч, поверь, что и пять дочерей сына одного не заменят.

Помолившись на образ Казанской, Петр прошептал:

— Прощу Алешеньку, дитятку своего… Наследник!