Пути Господни
И тут случилось нечто такое, о чем с удивлением и восторгом много десятилетий писали историки.
Из Спасских ворот выехала кавалькада. Впереди, в коротком камзоле и при шпаге, гарцевал сам государь. За ним на молодом сильном жеребце манерно держался Меншиков.
Государь, проезжая мимо места казни, натянул узду, осадил коня. Он обратился к старушке:
— Что, жалко убийцу стало?
Лукерья, до того сидевшая на корточках возле Феодосии, поднялась в рост, подошла к государю, смело сказала:
— Ты, батюшка, хоть и самодержец, а того не ведаешь, что женка сия страдает безвинно.
— Ну, бабка, то ты лжешь: я сам слыхал, как Феодосия в убийстве призналась…
Лукерья совсем разошлась, подступила к государю, рукой аж за стремя ухватилась:
— Милок, а коли б тебе уд огнем прижгли, ты что, рази не обличился бы во всех смертных грехах? Все на себя принял бы, сердечный, потому как человеческое естество болезно и слабо.
— Молчи, старая дура! — Государь сурово нахмурился, дернул ногой: речи старухи ему показались бесстыжими.
Лукерья же продолжала:
— Недолго ей мучиться осталось: собаки нынче же сгрызут ее. Вот она мне Христом Спасителем и собственным дитем поклялась: мужа своего она живота не лишала.
— А кто?
— То ей неведомо. А ты — наш заступник и справедливец, тебе сердце должно правду вещать. Много она, сердечная, перенесла, не бери грех на душу, будь пастырем добрым, Петр Алексеевич, отпусти несчастную с миром.
Государь глубоко задумался, вспомнил то доброе, что сделал ему старый князь Лукомский — отец Феодосии, но сдержал добрый порыв. Он хотел уж было коня своего пришпорить, как Меншиков вдруг слезно стал просить:
— Мин херц, старуха верно говорит: отпусти несчастную. А лучше отдай ее мне.
Фыркнул государь:
— Фу, сластолюбец, смотри, попадешь в ад, там тебе эти, с рожками, уд-то жупелом и прижгут. Ха-ха-ха!
Конники, сопровождавшие государя, весело зареготали. Тот, подобревший, вдруг сказал:
— Забирай себе… — и, пришпорив ретивого коня, по летел в черную ночную беспредельность.
Феодосию тут же вынули из ямы, распутали ноги-руки, одели в мужицкий кафтан и, почти бесчувственную, в кибитке отправили в дом Меншикова.
