Уорнер

Я боюсь утонуть в океане собственного молчания.

Под мерный шум в ушах, сопровождающий тишину, на меня двинулись в атаку собственные мысли. Должно быть, я слишком много думаю – гораздо больше, чем надо. Я почти не преувеличу, сказав, что целью жизни для меня теперь стало обогнать мысли и воспоминания. Поэтому мне нельзя сидеть на месте.

Раньше, когда мне требовалось переключиться, я спускался под землю – меня отлично успокаивали имитационные камеры и программы, созданные для подготовки солдат к бою. Но из-за строительного хаоса на подземные этажи мы недавно перевели солдат, и я лишился отдушины. Теперь у меня нет выбора – только наверх.

Вхожу в ангар быстрой, энергичной походкой – шаги частым эхом отдаются в огромном пространстве. Почти безотчетно я направляюсь к армейским вертолетам, стоящим в правом дальнем углу. При виде меня солдаты буквально отскакивают с дороги и с растерянностью в глазах отдают мне честь. Коротко киваю в их сторону, ничего не объяснив, и забираюсь на место пилота. Надев наушники, тихо говорю в рацию, оповестив наших воздушных диспетчеров о своем намерении полетать, и пристегиваюсь.

Сканер сетчатки автоматически меня идентифицирует. Покончив с предполетной проверкой, включаю мотор. Оглушительный рев ощущается даже сквозь звукопоглощающие наушники. Напряжение начинает отпускать.

Скоро я буду в воздухе.

Отец научил меня стрелять из пистолета, когда мне было девять лет. Когда мне было десять, он глубоко полоснул мне ножом по икре и показал, как зашивать себе раны. В одиннадцать он сломал мне руку и бросил в чаще леса на две недели. В двенадцать меня научили собирать и обезвреживать бомбы. Управлять самолетом отец меня выучил, когда мне исполнилось тринадцать.

Он никогда не учил меня ездить на велосипеде. Этому я научился сам.

С высоты несколько тысяч футов Сектор 45 кажется недособранной головоломкой. Расстояние делает мир маленьким и несложным – пилюлей, которую легко проглотить. Но я знаю, что это обман. Только здесь, над облаками, я начинаю понимать Икара: меня тоже тянет подлететь поближе к солнцу, и лишь моя неспособность к нецелесообразным поступкам привязывает меня к земле. Я глубоко вздыхаю, успокаиваюсь и возвращаюсь к работе.

Я вылетел на свою воздушную прогулку немного раньше обычного, поэтому вид внизу отличается от привычного. Обычно я летаю ближе к вечеру, следя за гражданскими, которые выходят с работы и обменивают доллары на товары в местных центрах снабжения. Обычно после этого они спешат в свои бараки, сгорбившись под тяжестью покупок (самых необходимых) и унылого сознания, что завтра все повторится. Сейчас гражданские еще на работе – земля свободна от своих рабочих муравьев. На расстоянии пейзаж причудлив и красив – огромный синий океан притягивает взгляд.

Эту странную безрадостную реальность помогал создавать мой отец.

Зажмуриваюсь, стиснув рычаг. Что-то чересчур много выпало на сегодня.

Во-первых, обезоруживающее открытие, что душа у моего брата не менее сложна и несовершенна, чем моя.

Второе, и самое обидное: скорое прибытие моего прошлого, которое чем-то растревожено.

Я еще не говорил с Джульеттой о неминуемых гостях и, честно говоря, вообще не хочу заводить об этом речь. Я никогда не обсуждал с ней бо́льшую часть моей жизни, не рассказывал о друзьях детства и их родителях, об истории Оздоровления и своей в ней роли. Как-то не выбрал времени – нужный момент не подвернулся: Джульетта семнадцать дней как Верховный главнокомандующий, а наш роман всего на два дня старше.

И дел у нас обоих по горло.

Мы через многое прошли: сложности, отчуждение, смятение, недопонимание. Она мне долго не доверяла. Я понимаю, виноват в этом только я, но меня беспокоит, что моя былая низость вызывала у Джульетты рефлекторную привычку сомневаться во мне. Эта привычка уже стала как хорошо развитая мышца, а если открыть ей иные подробности моей постыдной жизни, это только осложнит наши отношения, которые я отчаянно желаю сохранить. Защитить.

Так с чего же начать?

Когда мне исполнилось шестнадцать, наши родители, лидеры континентов, решили, что мы, их отпрыски, должны по очереди пострелять друг в друга. Не убивать, а только вывести из строя. Они хотели, чтобы мы на собственной шкуре узнали, что такое пулевое ранение, и прочувствовали, каково оправляться от ран, а главное, чтобы усвоили – даже друзья в один прекрасный день могут стать нашими противниками.

Непроизвольно на моем лице появляется невеселая улыбка.

Полагаю, это был ценный урок – в конце концов, мой отец сейчас лежит в могиле, а его старым друзьям наплевать. Но стрелять меня учил он, опытный снайпер, и я ежедневно тренировался уже пять лет, на два года дольше остальных, поэтому я был быстрее, резче и жестче своих сверстников. Я не колебался. Я перестрелял всех приятелей, прежде чем они успели достать оружие.

В тот день я впервые почувствовал, что отец гордится мною. Я долго и безуспешно старался заслужить его одобрение – и наконец смог: папа посмотрел на меня так, как я всегда мечтал, будто я ему дорог, словно он узнает во мне себя. Осознав это, я метнулся в лес, где меня вырвало в кусты.

Свою пулю я получил только однажды.

От этого воспоминания мне до сих пор стыдно, но я не жалею. Заслужил. За то, что не понял ее, за то, что плохо с ней обращался, за то, что растерялся. Но я старался стать другим человеком – если не добрее, то хотя бы порядочнее! Я не хотел потерять любовь, которой научился дорожить.

Не хочу, чтобы Джульетта знала о моем прошлом.

Не хочу делиться с ней историями, которые мне самому отвратительны и соответственно окрасят впечатление обо мне. Не хочу, чтобы она знала, какое у меня было детство. Зачем ей знать, сколько раз отец заставлял меня смотреть, как он свежует убитых животных? У меня в ушах до сих пор звучат его крики – он бил меня ногами, если я осмеливался отвести взгляд. Я предпочитаю не помнить часы, которые просидел в наручниках в темной комнате, где звучала запись голосов женщин и детей, моливших о помощи. Это чтобы я вырос сильным, говорил отец. Это поможет мне выжить.

Однако такая жизнь с отцом заставляла меня желать ему смерти.

Я не хочу говорить Джульетте, что знал – отец изменяет матери, он ее давно бросил. Я хотел убить его, мечтал об этом, планировал, надеялся однажды свернуть ему шею с помощью тех самых приемов, которым он меня научил.

И всякий раз я терпел неудачу.

Потому что я слабак.

Я не тоскую по отцу. Я не скучаю по прежней жизни. Я не хочу, чтобы его друзья или воспоминания о нем лезли мне в душу. Но отчего-то его старые друзья не оставляют меня в покое.

Они явились за своим фунтом плоти, и я боюсь, что на этот раз – как всегда – мне придется расплатиться с ними моим сердцем.