Джульетта
Я гадаю, о чем теперь думают мои родители. Где-то они теперь? Все ли у них в порядке? Счастливы ли они, получив наконец то, чего хотели? Я гадаю, будут ли у моей мамы еще дети. И сжалится ли кто надо мной и убьет меня наконец, и будет ли в аду лучше, чем здесь. И какое теперь у меня лицо. И вдохну ли я еще когда-нибудь свежий воздух.
Я много о чем гадаю.
Иногда я не сплю по несколько дней, пересчитывая все, что могу найти. Я считаю стены, трещины на стенах, пальцы на руках и ногах. Считаю пружины на кровати, нитки на одеяле, шаги, которые нужно сделать, чтобы пройти по комнате туда и обратно. Я считаю свои зубы, волосы на голове и на сколько секунд я могу задержать дыхание.
Иногда я так устаю, что забываю – мне уже нельзя чего-то желать, и ловлю себя на давнем-предавнем желании. Единственном, о чем я всегда мечтала.
Я всегда хотела, чтобы у меня был друг.
Я стремлюсь к этому всей душой. Воображаю, как это – улыбаться и встречать улыбку. Когда есть человек, которому можно довериться, который не станет швырять в меня чем попало, совать мои руки в огонь или избивать меня за то, что я появилась на свет. Тот, кто, услышав, что меня бросили, попытается меня отыскать. Тот, кто не будет меня бояться.
Тот, кто будет знать – я никогда не хотела никому навредить.
Я сжимаюсь в комок, обхватывая себя руками, в углу палаты, утыкаюсь лицом в колени и раскачиваюсь взад-вперед, и желаю, желаю, желаю, и мечтаю о невозможном, пока не засыпаю в слезах.
Гадаю, каково это было бы – иметь друга.
Потом я начинаю думать, а кто еще заперт в этой лечебнице. Гадаю, откуда доносятся вопли.
Неужели это все мои крики?
Из дневников Джульетты в психиатрической лечебнице
Сегодня утром я странно себя чувствую.
Я какая-то медлительная, будто бреду сквозь густую грязь. Кости точно налиты свинцом, а голова – о-о-о…
Вздрагиваю от боли.
Голова как чугунная.
Может, это остатки яда курсируют в моих венах, но сегодня я какая-то не такая. Ожили воспоминания о лечебнице, обосновавшись на первом плане. Я надеялась, что навсегда забыла о ней, но нет, память вернулась, будто из черной пропасти. 264 дня в полной изоляции. Почти год без внешнего мира, без отдушины. Без общества людей.
Так долго, так мучительно долго без тепла человеческого общения…
Я невольно содрогнулась.
Что со мной?
Соня и Сара, должно быть, заметили, что я шевельнулась, потому что оказались надо мной. Голоса чистые, но отчего-то с вибрацией, будто от стен отдается эхо. В ушах звенит. Щурюсь, чтобы разглядеть их лица, но голова кружится, я перестаю понимать, где я, будто меня повело в сторону или я распростерлась на полу, или это мне нужно лечь на пол, или – ой…
Кажется, меня сейчас вырвет…
– Спасибо за ведро, – говорю я, борясь с остаточными позывами. Мне хочется сесть, но я не помню, как это делается. Кожа липкая от холодного пота. – Что со мной? – спрашиваю я. – Мне казалось, вы меня выле… чили…
Я снова теряю сознание.
Глаза закрыты – слишком яркий свет. Окна от пола до потолка, которые мы установили, не мешают солнцу проникать в палату, и я невольно думаю, видела ли я когда-нибудь такое яркое солнце. За последние десять лет мир буквально рушится: атмосфера ведет себя непредсказуемо, резко и радикально меняется погода – в неурочное время идет снег или начинаются дожди. Постоянно висят серые облака, птицы с неба исчезли. Яркая прежде листва деревьев и зелень травы потускнела и пожухла. Сейчас март, но, несмотря на весну, небо не меняется, и промерзшая земля остается темной, без зеленых ростков.
По крайней мере, так было вчера. Кто-то кладет холодный компресс мне на лоб, и холод приятен: я горю, хотя меня и трясет. Постепенно напряжение уходит, но нужно что-то придумать с сегодняшним беспощадным солнцем: я щурюсь даже с закрытыми глазами, отчего головная боль еще усиливается.
– Рана затянулась, – говорит кто-то, – но похоже, яд еще не полностью выведен из организма…
– Не понимаю, – раздается другой голос, – почему вы не можете ее вылечить?
– Соня, – удается мне выговорить, – Сара…
– Да? – одновременно отвечают близняшки. Их быстрые приближающиеся шаги отдаются барабанной дробью в моей несчастной голове.
Слабо показываю на окна.
– Нельзя ли что-нибудь сделать с солнцем? Очень ярко.
Мне помогают сесть, и головокружение начинает проходить. С усилием открываю глаза, и вовремя – кто-то подает мне чашку воды.
– Выпей, – говорит Соня, – у тебя сильное обезвоживание.
Быстро глотаю воду, удивляясь своей жажде. Мне дают еще чашку – выпиваю и ее. Я выпила пять чашек воды, прежде чем смогла держать голову прямо.
Оглядываюсь широко открытыми глазами. Голова трещит, но другие симптомы начали ослабевать. Первым я заметила Уорнера.
Он стоит в углу палаты – покрасневшие глаза, помятый костюм – и смотрит на меня с неприкрытым страхом. Я удивилась: это непохоже на Уорнера, он никогда не проявляет эмоций на людях.
Мне хотелось что-то сказать, но я сочла момент неподходящим. Соня и Сара внимательно смотрят на меня – две пары ярких карих глаз, смуглая кожа, – но и они кажутся мне сегодня иными. Может, я впервые вижу их так близко при солнечном свете? От яркого солнца их зрачки уменьшились до размера булавочной головки, и от этого глаза девушек кажутся другими – большими и незнакомыми.
– Как сегодня светло, – вырывается у меня. – Разве солнце всегда такое яркое?
Соня и Сара оборачиваются к окнам, снова бросают взгляд на меня и, хмурясь, смотрят друг на друга.
– Как ты себя чувствуешь? – спрашивают они. – Голова болит, кружится?
– Голова просто убивает, – пытаюсь я рассмеяться. – Что было в этих пулях? – Двумя пальцами сжимаю переносицу. – Вы не знаете, когда пройдет головная боль?
– Честно говоря, мы не знаем, что происходит, – тихо признается Сара.
– Входное отверстие от пули затянулось, – добавляет Соня, – но яд, видимо, продолжает воздействовать на мозг. Мы не можем сказать, насколько пострадали нервные клетки, прежде чем тебя принесли сюда, и обратимы ли повреждения.
Я с тревогой поднимаю взгляд. По спине бегут мурашки.
– Необратимые повреждения мозга? – повторяю я. – У меня? Такое возможно?
Девочки кивают.
– Мы понаблюдаем тебя пару недель. Галлюцинации, которые ты сейчас испытываешь, со временем могут пройти бесследно.
– Что? – я оглядываю палату, смотрю на Уорнера, который по-прежнему молчит. – Какие галлюцинации, у меня просто голова болит! – Щурясь, отворачиваюсь от окна. – Ай, черт… Простите. Давно у нас таких дней не было, – смеюсь я. – Я уже привыкла к серенькому небу… – Я прикрываю глаза ладонью. – Придется повесить жалюзи, напомните мне сказать об этом Кенджи…
Уорнер даже не побледнел, а посерел и словно замер в своей коже.
Соня и Сара озабоченно переглядываются.
– Что? – нервно спрашиваю я. Под ложечкой сосет при виде этой пантомимы. – Что случилось, почему вы мне не говорите?
– Сегодня нет солнца, – тихо отвечает Соня. – Снова идет снег.
– Сумрачно и облачно, как обычно, – добавляет Сара.
– Что?! Как это? – я смеюсь и одновременно хмурюсь. Я же чувствую на щеках солнечное тепло и вижу, как на ярком свете у девочек сужаются зрачки, а когда Соня и Сара переходят в тень, снова расширяются. – Вы шутите? Солнце такое яркое, что сил нет смотреть!
Соня и Сара качают головами. Уорнер отворачивается к стене, сцепив руки за затылком. У меня начинает учащенно биться сердце.
– Так мне что, мерещится? – тихо спрашиваю я.
Девочки кивают.
– Почему? – недоумеваю я, стараясь сдержать страх. – Что со мной происходит?
– Мы не знаем, – отвечает Соня, разглядывая свои руки. – Но надеемся, что это временный эффект.
Я начинаю ровно дышать, стараясь не терять хладнокровия.
– О’кей. Ладно. Но мне нужно идти. Я пойду, ладно? У меня тысяча дел…
– Лучше останься еще ненадолго, – говорит Сара. – Мы понаблюдаем за тобой еще несколько часов.
Качаю головой:
– Мне нужно подышать воздухом. Схожу погуляю…
– Нет!
Это первое, что произносит Уорнер, и слово вылетает из него почти криком. Он приподнимает руки в безмолвной мольбе.
– Нет, любимая, – как-то странно заговорил он. – Нельзя выходить из здания. Пока нельзя. Пожалуйста!
Выражение его лица надрывает сердце. Я чувствую, как выравнивается мой пульс.
– Прости, – говорю. – Простите, я всех вас напугала. Это была форменная глупость с моей стороны. Сама виновата. Но я всего на секунду забыла об осторожности… – я вздыхаю. – Должно быть, за мной следили, выбирая удобный момент… Обещаю, больше такого не повторится.
Я робко улыбаюсь, но Уорнер остается серьезен.
– В самом деле, – настаиваю я. – Не волнуйся, я обязана была помнить, что меня непременно попытаются убить, как только я покажусь им уязвимой, но… – я начинаю смеяться, – поверь мне, в следующий раз я буду осторожнее. Я даже попрошу усилить отряд охраны…
Уорнер качает головой. Я пристально смотрю на него, впитывая его ужас, но не понимая, чем он вызван.
Я делаю попытку встать. Оказывается, я в носках и больничной рубашке. Соня и Сара спешат переодеть меня в халат и дать тапочки. Я благодарю сестер за все – они дружески жмут мне руки.
– Мы будем в коридоре, если тебе что-нибудь понадобится, – говорят они одновременно.
– Еще раз спасибо, – с улыбкой отвечаю я. – Я вам сообщу, как будут развиваться… – я показываю на голову, – странные видения.
Они кивают и выходят. Я осторожно делаю шажочек к Уорнеру.
– Эй, – мягко говорю я, – со мной все будет в порядке, правда!
– Тебя могли убить.
– Знаю, – признаюсь я. – Я в последнее время совершенно разучилась думать. Я допустила ошибку, но это не повторится, – у меня вырывается короткий смешок. – Клянусь.
Он выдыхает. Плечи расслабляются. Проводит ладонью по лицу, затем по затылку.
Я никогда его таким не видела.
– Прости, что испугала, – добавляю я.
– Не извиняйся передо мной, любимая, и не волнуйся обо мне, – качает головой Уорнер. – Я за тебя беспокоился… Как ты себя чувствуешь?
– Не считая галлюцинаций? – криво усмехаюсь я. – Нормально. Утром я не сразу пришла в себя, но мне уже лучше, а видения скоро исчезнут, – я широко улыбаюсь – скорее для Уорнера, чем от подлинного оптимизма. – Делалье хотел не откладывая обсудить мою речь на симпозиуме… Неужели он уже завтра? – Я недоверчиво качаю головой. – Надо торопиться. Хотя… – я смотрю на себя, – может, сперва сходить в душ и одеться по-человечески?
Я снова улыбаюсь, всем видом убеждая Уорнера, что я чувствую себя прекрасно, но он будто онемел, молча глядя на меня воспаленными, в красных прожилках, глазами. Не знай я его лучше, решила бы, что он плакал.
Я уже хочу спросить, что случилось, когда он произносит:
– Любимая…
Отчего-то у меня перехватывает дыхание.
– Мне нужно с тобой поговорить, – шепотом заканчивает он.
– О’кей, – выдыхаю я.
– Не здесь.
Внутри у меня все замирает. Инстинкт подсказывает – пора бояться.
– Все в порядке или нет?
После долгой паузы он отвечает:
– Не знаю.
Я непонимающе смотрю на него. Он поднимает глаза – такие бледно-зеленые в солнечном свете, что на секунду они кажутся нечеловеческими – и ничего не добавляет.
Я глубоко вздыхаю, силясь успокоиться.
– Ладно. Но если мы вернемся в нашу комнату, можно мне сперва в душ? Очень хочется смыть песок и засохшую кровь.
Он молча кивает.
И вот тут меня охватывает неподдельный страх.
