Книга: Стратегия Византийской империи
Назад: Крепость константинополь
Дальше: Часть II. Византийская дипломатия: миф и метод

Переворот юстинианова переворота: победа и чума

Флавий Пётр Савватий Юстиниан, Юстиниан I, Юстиниан Великий, «святой благоверный царь Юстиниан», как его величают в Православной Церкви, родился в семье крестьянина в местечке Таврисия (в нынешней Македонии), но без особых затруднений взошёл на престол, прослужив долгое время в качестве помощника, заместителя, соправителя и, наконец, действительного правителя вместо его дяди Юстина I (518–527 гг.).

Когда Юстиниан был официально возведён на трон в 527 г., прошло семьдесят семь лет после окончания правления Феодосия II, и к тому времени его стратегические инновации были усвоены, упрочены и получили законный статус, что привело к отрадным результатам.

Империя была теперь куда сильнее, чем в 450 г., но она всё ещё нуждалась в Длинной стене и в Феодосиевой стене для защиты Константинополя: не от полномасштабных вторжений, а скорее от разбойничьих набегов из-за Дуная, а также от грабителей и мародёров.

Как и с самого начала своего существования в третьем веке, персидская Сасанидская империя оставалась постоянной стратегической угрозой, которая не ослабевала ни благодаря взаимному уважению, ни благодаря частым переговорам и договорам, включая «Вечный» мир от 532 г. Постоянная бдительность и готовность быстро развернуть подкрепления всегда была необходима, хотя зачастую и недостаточна, чтобы сдерживать Сасанидскую державу на Кавказе, в спорной Армении и вплоть до Южной Сирии.

С другой стороны, никакой враждебной державы на севере больше не было: ни к югу от Дуная, ни к северу от него, тогда как за Адриатикой Остготское королевство в Италии желало лишь поддерживать добрые отношения с империей, а часть его элиты хотела воссоединения с империей. Вандалы и аланы, завоевавшие Африку веком ранее, всё ещё были там, но уже не грозили Египту морскими экспедициями. Что же касается опасностей из великой Евразийской степи, то ближайшими воинственными кочевниками были тюрки-кутригуры, обитавшие на территории нынешней Украины, но они представляли собою скорее неудобство, а не неодолимую силу, каковой были в своё время гунны Аттилы.

Более могущественные степные враги были пока что в пути, но важнее было то, что к эпохе Юстиниана воины-степняки безвозвратно утратили своё тактическое превосходство. Войско империи пережило тактическую революцию, полностью овладев сложным искусством стрельбы из мощного составного лука с обратным изгибом с коня, сохранив при этом навыки ближнего боя мечом и колющим копьём. Хотя в мастерстве стрельбы из лука византийцы не могли полностью сравниться с тем, что могли проделывать с луками гуннские наёмники, всё же на голову превзойти византийских воинов было уже невозможно. Степные воины утратили также часть своего превосходства на оперативном уровне, поскольку конница стала важнейшей силой имперской армии, она переняла гибкую и подвижную тактику, и то, чего каждому всаднику, взятому по отдельности, могло недоставать в виртуозной верховой езде, могло возмещаться за счёт большей сопротивляемости их дисциплинированных и сплочённых боевых подразделений.

Конечно, это означало также, что теперь войско империи обладало тактическим и оперативным превосходством над вандалами и аланами в Африке и остготами в Италии. Аланы были преимущественно всадниками, вандалы и готы – грозными противниками в ближнем бою, вполне способными снаряжать крупные экспедиции, к тому же обладающими известным опытом в осадном деле; но всем им теперь недоставало мощи обученных лучников и мобильности на поле боя. Прокопий Кесарийский, бывший очевидцем этих событий, сообщает о том, как Велизарий, прославленный военачальник Юстиниана, объяснял различие между имперским и вражеским войсками:

…почти все ромеи и их союзники-гунны [наёмники-оногуры] – хорошие конные лучники, но из готов никто не обучался этому искусству, ибо их всадники привыкли пользоваться только копьями и мечами, тогда как их лучники вступают в бой пешими и под прикрытием тяжеловооружённых воинов [чтобы отражать конные атаки]. Так что у всадников, если не говорить о ближнем бое, нет средств защититься от противников, пользующихся луком, и поэтому их легко поразить стрелами и уничтожить; что же касается пехотинцев, то они никогда не могут быть достаточно сильны для того, чтобы совершать вылазки против верховых.

Это была всего лишь тактика, не стратегия, но можно усомниться в том, что Юстиниан, не обладая таким преимуществом, взялся бы за исполнение своего плана отвоевания сначала Северной Африки (533–534 гг.), а потом Италии (начиная с 536 г.).

Современные историки почти единодушно сходятся в том, что Юстиниан был слишком амбициозен, что его завоевания чрезмерно расширили империю, и это вполне верно, если смотреть на события в обратной перспективе, – хотя, возможно, только из-за непредвиденно разразившейся катастрофы. Но даже самые беспощадные критики не считают Юстиниана глупцом, неразумным или не способным к трезвому расчёту. На знаменитой мозаике церкви Сан-Витале в Равенне Юстиниан смотрит на нас открытым взором, но в этом взоре мы видим скорее расчётливую амбицию, нежели нравственный пыл.

И был налицо один неизбежный факт: невозможность переправить действительно большие армии морем. В самой крупной экспедиции, которую тогда можно было снарядить, Велизарий отправился из Константинополя летом 533 г. во главе примерно 10 000 пехоты и 8000 конницы, которых перевозили на 500 транспортных судах, укомплектованных 30 000 экипажа и сопровождаемых 92 военными галерами. Конечно, это была самая что ни на есть впечатляющая армада, но 18 000 воинов было явно мало для того, чтобы одолеть вандалов и аланов, не говоря об остготах, чью живую военную силу поддерживали ресурсы всей Италии.

Но это можно было сделать, пусть и не без труда, воспользовавшись тактическими и оперативными преимуществами манёвра с силами конных лучников. В предшествующих фразах приведённого выше пассажа сам Велизарий ясно утверждал: «[благодаря конным лучникам] полчища врага не могли причинить ущерб ромеям, хотя их и было мало». Конечно, для этого требовалась также успешная стратегия на уровне театра военных действий и искусное командование в целом. Юстиниан славился тем, что ему служили талантливые военачальники, особенно евнух Нарсес, который был, может быть, наилучшим тактиком, а также самый знаменитый и действительно неистощимый на выдумки Велизарий, автор множества стратегем и хитростей, – даже неграмотные римляне по сей день помнят его импровизированные плавучие мельницы, приводившиеся в действие течением Тибра, которые мололи зерно во время осады Рима готами в 537–538 гг.

Успешные стратегемы – классический пример «множителя сил», и именно благодаря Велизарию они впервые стали отличительной чертой Византии и оставались в этом качестве ещё в течение долгих веков наряду с его систематическим избеганием войны «на истребление» и максимальным использованием манёвра.

В подробном рассказе о войне с вандалами и с готами, оставленном его секретарём Прокопием, который, безусловно, восхищался полководцем, но при этом не был чужд критике, мы читаем о том, что Велизарий всегда был склонен предпринять длительные переходы по самым опасным путям, чтобы появиться не там, где его ожидали, и подойти к противнику с фланга, а ещё лучше – с тыла; мы читаем и о том, как он был склонен пойти на самую рискованную стратегему, чтобы избежать прямой атаки. Чтобы победить многих, командуя немногими, он возместил недостающую массу войска высокой платой, сильно рискованными манёврами и дерзкими неожиданными действиями, смелыми предприятиями (coups de main), которые впоследствии все одобряли из-за их успеха, хотя в действительности они были рискованными ставками в опасной игре.

Одного примера будет достаточно. В 536 г. Велизарию удалось взять Неаполь после двадцатидневной осады, причём не штурмуя его прочные стены, а прибегнув к дерзкому ходу, который мог закончиться очень плохо. Один воин, движимый всего лишь любопытством, спустился в подземный акведук, ведущий в Неаполь, вода в котором с началом осады, разумеется, была перекрыта. Он продолжал осмотр, пока не достиг участка, слишком узкого для человека, но можно было предполагать, что этот ход ведёт через стены прямо в город. Когда об этом услышал Велизарий, он тут же посулил крупную награду, чтобы побудить этого воина и его спутников потихоньку углубить скальное ложе, пока ход не станет достаточно широким:

С наступлением ночи, отобрав около четырехсот человек… он велел им всем надеть панцири, взять щиты и мечи и ожидать спокойно, пока он не даст знака. [Выбрав двоих командиров, он] «велел им ввести в город своих четыреста воинов, захватив с собою светильники. Он послал с ними двух лиц, умеющих играть на трубе, с тем чтобы они, будучи внутри укреплений, могли привести в замешательство этими звуками город и дать знать своим, что поручение выполнено. <…> Он послал по лагерю [своих главных сил] людей с поручением приказать всем бодрствовать и держать оружие в руках. Около себя он собрал большой отряд тех, кого он считал самыми смелыми.

Это была подобающая предосторожность, поскольку «из тех, которые пошли в город, приблизительно половина, испугавшись опасности [пройти по длинному, узкому, тёмному туннелю], вернулась назад».

Велизарию удалось пристыдить их и загнать обратно в туннель; чтобы прикрыть происходящее, он отправил Бесса, офицера, бывшего по рождению готом, чтобы тот затеял громкую перебранку с готами, удерживавшими ближайшую сторожевую башню. А четыре сотни должны были продолжить свой путь по тесному пространству внутри акведука, покуда они не добрались наконец до отрезка, над которым не было крыши и откуда они могли выкарабкаться. Затем они убивают не ожидавших никакой беды сторожей на двух башнях, находившихся на северной стороне укреплений.

После этого Велизарий мог отправить своих отборных людей, чтобы те поднялись на незащищённые башни по лестницам и захватили Неаполь без приступа, который мог обойтись слишком дорого. Если бы эти четыре сотни были обнаружены, все они, вероятно, были бы перебиты – а ведь они представляли собою немалую расходную силу в экспедиционном войске, которое всё целиком было настолько мало, что впоследствии Велизарий мог оставить всего 300 человек для гарнизона в Неаполе, который был тогда (и остаётся по сей день) самым крупным городом к югу от Рима.

Если оставить в стороне стратегемы, то прежде всего именно искусство стрельбы из лука наряду с отменной тактикой позволило византийской армии регулярно разбивать многочисленного врага. Согласно авторитетной реконструкции двух главных битв итальянской кампании, при местечке Тадина (Тагина), или Буста Галлорум (совр. Гуальдо-Тадино), на Фламиниевой дороге в нынешней Умбрии в 552 г., и на речке Казилин (ныне Вольтурно) близ Неаполя в 554 г., византийские войска под командованием Нарсеса включали в себя смешанный контингент лангобардов, герулов и даже персов, но и в том и в другом случае именно лучники имперской армии обеспечили решающий перевес в критической фазе битвы благодаря дождю своих несущих гибель стрел.

В общем, тактическое и оперативное превосходство имперской армии было достаточным условием для двух кампаний в Северной Африке и в Италии; необходимым же условием был достигнутый путём переговоров мир с Сасанидской Персией, как сам Юстиниан объяснил, обронив мимоходом замечание в тексте нового закона об администрации Каппадокии:

…и всё же при таких огромных издержках и на величайших войнах… Бог даровал нам не только заключить мир с персами, но и покорить вандалов, аланов и маврисиев [мавров], а кроме того, овладеть всей Африкой и Сицилией, питая благие надежды на то, что Бог позволит нам вернуть и всё остальное, что древние римляне, владевшие [землями] вплоть до пределов обоих Океанов, впоследствии упустили по небрежению. Эти [земли] мы, уповая на Божественную помощь, спешим привести в лучшее состояние.

Италия едва ли была «приведена в лучшее состояние» (in melius convertere) благодаря освобождению от остготов в войне, продлившейся до 552 г. со многими губительными превратностями; а с 568 г. вторжение лангобардов открыло новый этап губительной войны, хотя это произошло уже после смерти Юстиниана в 565 г. гораздо позже той непредвиденной катастрофы, что свела на нет его стратегические планы.



Карта № 4. Империя в эпоху прихода к власти и смерти Юстиниана, 527—65 гг.





Что бы ни готовило будущее, а Юстиниан всё же осуществил свои амбициозные замыслы почти полностью, ибо его войска завоевали Северную Африку, начиная от Туниса и вдоль алжирского побережья, вплоть до северной оконечности нынешнего Марокко, дойдя до самой Атлантики, а через пролив – и прибрежную полосу Пиренейского полуострова в нынешней юго-восточной Испании, а также все острова: Балеарские, Корсику, Сардинию и Сицилию и всю Италию целиком. За исключением части побережья Пиренейского полуострова и южного побережья Галлии, где не было никакой соперничающей морской державы, всё Средиземное море снова стало Нашим морем (Mare nostrum) для всех практических целей, ибо противостоять византийскому флоту не мог никто.

И это было не частным достижением военного-авантюриста, а скорее военной стороной куда более широких амбиций. Юстиниан, ставший императором, когда ему было за сорок, славился неутомимостью, был явно умён, не имел соперников, не был связан условностями (он не побоялся жениться на женщине с социальным статусом бывшей проститутки) и обладал ещё двумя свойствами, очень ему помогавшими: полной казной и особым даром находить одарённых людей, служивших ему. Благодаря всему этому Юстиниан мог бы стать даже удачливее Анастасия, который правил 27 лет, построил немало сооружений, включая Длинную стену и крепость Дара, не проиграл ни одной войны, уменьшил налоги и всё же оставил своему преемнику Юстину предположительно 320 000 фунтов золота в казне.

Но цели Юстиниана заходили гораздо дальше. Ещё до того как приступить к своим завоеваниям, Юстиниан принялся за кодификацию всех существующих конституций (constitutiones), императорских указов, обладавших силой закона, то есть законов, изданных императорами начиная с эпохи Адриана. Феодосий II тоже издал подобную кодификацию, но она осталась незавершённой, тогда как в кодексе Юстиниана, опубликованном уже в 529 г. (из чего явствует, что работа над ним началась сразу после его восшествия на престол), все конституции Феодосиева кодекса были сопоставлены с теми, что содержались в двух неофициальных собраниях, а также с законами, изданными впоследствии, включая законы самого Юстиниана; итогом этого труда стал «Кодекс Юстиниана» (“Codex Iustiniani”) в двенадцати книгах. Руководил работой юрист Трибониан, ещё один высокоодарённый выдвиженец Юстиниана, ставший главным автором «Пандект» (“Pandectae”), или «Дигест» (“Digesta”), трактата по юриспруденции, последовавшего за Кодексом; в пятидесяти книгах «Дигесты» содержались юридические мнения по самым разнообразным случаям, принадлежавшие 39 экспертам-юристам, прежде всего Ульпиану и Павлу. Будучи изданы официальной властью, «Дигесты» стали в действительности дополнительным кодексом законов, созданных юристами, весьма похожим на корпус английского общего права (Common Law) – с той разницей, что «Дигестами» занимались римляне, поэтому организованы они куда лучше. Затем Трибониан и его коллеги приступили к гораздо более краткому труду, к «Институциям» (“Institutiones”) в четырёх книгах, представлявшим собою пособие для обучения юриспруденции. К 534 г. кодекс Юстиниана вышел в новом издании, с исправлениями и дополнениями, включая законы, изданные Юстинианом за этот срок, но и после этого его новые законы, «Новеллы» (“Novellae”), были собраны в отдельный свод, куда ко времени смерти Юстиниана в 565 г. вошли 168 законов, написанных в основном по-гречески.

Всё это в совокупности стало известно с XVI века как «Корпус гражданского права» (“Corpus juris civilis”). Но задолго до этого, в конце XI века, он был заново открыт в Италии и лёг в основу канонического права, а также светских занятий юриспруденцией в Болонье, положивших начало первому настоящему университету, а равным образом и западной юриспруденции, распространившейся ныне по всему миру. Продолжающееся использование оставляемых без перевода латинских выражений в американских судах: sine die («на неопределённый срок»), nolle prosequi («отказ истца от иска или от его части»), ad litem («для целей судопроизводства»), res judicata («окончательное судебное решение, не подлежащее пересмотру») и т. д. – символизирует собою куда более глубокую преемственность: ведь все они восходят к «Дигесте», входящей в «Свод гражданского права». В японском торговом кодексе нет латинских выражений, но там есть многое от Ульпиана, что дошло через Трибониана и через европейские кодексы, к которым восходит и японский. Если бы у юристов были святые, Юстиниан, несомненно, был бы их святым покровителем, как сам он и его жена Феодора являются святыми Православной Церкви, в которой 14/27 ноября совершается память «святых царей Юстиниана и Феодоры».

Столь же обширными и столь же успешными были амбиции Юстиниана в области общественного строительства. Прокопий написал целую книгу «О постройках» («Пери ктисматон»), где он перечисляет церкви, крепости и другие здания и сооружения, построенные или расширенные Юстинианом. Иногда Прокопий приписывает ему постройки других императоров, но мы действительно знаем, что при Юстиниане десятки крепостей и других укреплений были построены или основательно перестроены во многих частях империи и что 39 церквей были построены или перестроены в одном только Константинополе, включая великий храм святой Софии. Его громадный парящий купол до сих пор привлекает посетителей, а устроение и убранство храма воспроизводятся с большим или меньшим успехом в тысячах церквей по всему миру.

Из подробного Прокопиева описания строительства храма святой Софии мы знаем, что люди, отобранные лично Юстинианом для того, чтобы они построили ему храм принципиально новой конструкции, а именно Анфимий Тралльский и Исидор Милетский, прибегали к математическим вычислениям при проектировании, чтобы рассчитать динамику тщательно уравновешенного купола. Снова одарённый Юстиниан отыскал исключительные таланты, чтобы осуществить свои непомерные амбиции, и в Стамбуле по сей день сохраняется в целости свидетельство, доказывающее, что он добился полного успеха, как вышло и с его непомерно амбициозным юридическим проектом, влияние которого сказывается ныне гораздо шире, чем ко времени его смерти в 565 г.

Так почему же с военными амбициями Юстиниана дело обстоит иначе? О том, что они не были совершенно неосуществимыми, мы знаем по простым фактам: морская экспедиция, отправленная на завоевание Африки в 533 г., не потерпела крушение и не была разбита по прибытии, так что нынешний Тунис и побережье Алжира были завоёваны. Отвоевание Италии у остготов, начавшееся в 536 г., было предприятием куда более сложным, но и оно было успешно завершено в мае 540 г., когда Велизарий вступил в Равенну, столицу и последнее прибежище остготов, чтобы принять сдачу короля Витигеса и его жены Матасунты.

Как отмечалось выше, современные историки объясняют, что с военными амбициями Юстиниана дело обстояло иначе потому, что эти амбиции превосходили возможности империи удовлетворить их. Через год после того как Велизарий торжественно завершил войну в Италии в мае 540 г., не оставив в Италии ни одного мощного гарнизона, чтобы держать под контролем готов, последние оказались в состоянии возобновить войну, на сей раз со всё большим успехом, после того как их королём стал Тотила. Одно из общепринятых объяснений гласит: Юстиниан отозвал Велизария и его войско, поскольку «боялся, что могущественный военачальник может представлять угрозу для него». Даже Рим был потерян в 546 г., в ходе войны, продолжавшейся до 552 г. Поскольку же в 540 г. Сасанидская Персия нарушила договор о «вечном мире» и тоже начала войну, шедшую с перерывами до 562 г., империи пришлось вести две долгие и широкомасштабные войны на двух фронтах, далеко отстоящих друг от друга, так что в 559 г. в Константинополе почти не было войск, способных отразить нашествие кутригуров и славян. Конечно, всё это свидетельствовало о чрезмерных замашках и служило предсказанием неспособности защитить границу по Дунаю, а с ней и Балканский полуостров (а потому и Грецию) от вторжения аваров и от славянской оккупации.

Поэтому обвинение в чрезмерных замашках предполагает обвинение в стратегической некомпетентности – или, попросту говоря, в отсутствии обычного здравого смысла: унаследовав по восшествии на престол войну с неизменно агрессивными Сасанидами, Юстиниан должен был знать о том, что за персидским фронтом нужно следить и в военное, и в мирное время. Оставшиеся же военные силы были бы необходимы на «северном фронте» империи, от Далмации до Дуная, который в 533 г. не подвергался нападениям, но рано или поздно должен был им подвергнуться в водовороте переселения народов, по-прежнему бурлившем за границами империи. Этот северный фронт действительно был первостепенно важным оборонительным периметром империи, защищавшим ценные придунайские земли до самой Адриатики и ограждавшим Грецию, равно как и Фракию, – а значит, и сам Константинополь. Северный фронт представлял собою также главную площадку для набора бойцов в войско империи, включая сюда и то местечко неподалёку от крепости Бедерианы, где сам Юстиниан родился и провёл первые годы своей жизни, когда он был ещё Петром Савватием.

Решение снарядить дальнюю экспедицию, пусть даже для того чтобы захватить богатые нивы Африки и освящённый славой Первый Рим, пренебрегая при этом защитой континентальных подступов к имперской столице, было поэтому столь очевидной стратегической ошибкой, что выдавало слабый ум – не ум Юстиниана, каким мы его знаем. Конечно, верно, что история – это память о преступлениях и глупостях, совершённых человечеством, и немало глупых войн было затеяно после 533 г., так что Юстиниан не остался бы в одиночестве, если бы действительно забыл о первостепенной необходимости защитить то место, где он сам родился, и свою столицу.

Но есть совсем иное объяснение, отчасти основанное на свидетельствах столь же древних, что и само событие, отчасти же весьма новое – настолько новое, что его ещё не включили в более обстоятельные исследования деятельности Юстиниана и его войн, а тем более – в общие курсы истории. Значительное новое историческое свидетельство появляется очень редко и при этом всегда вследствие удачных раскопок. Это верно и для данного случая, хотя само по себе это свидетельство не является ни эпиграфическим, ни нумизматическим, ни археологическим в традиционном смысле, поскольку обнаружено оно в ДНК костей скелета и в кернах льда.

Сначала древнее свидетельство: в книге II, главе XXII «Войн» Прокопия мы читаем:

Около этого времени [с 541 г.] распространилась моровая язва, из-за которой чуть было не погибла вся жизнь человеческая. Возможно, всему тому, чем небо поражает нас, кто-либо из людей дерзновенных решится найти объяснение. <…> Причину же этого бедствия невозможно ни выразить в словах, ни достигнуть умом… Ибо болезнь разразилась не в какой-то одной части земли, не среди каких-то отдельных людей, не в одно какое-то время года, на основании чего можно было бы найти подходящее объяснение её причины, но она охватила всю землю, задела жизнь всех людей… она не щадила ни пола, ни возраста… Пусть каждый, философ или астролог, говорит об этих явлениях как ему заблагорассудится, я же перехожу к рассказу о том, откуда пошла эта болезнь и каким образом губила она людей.

Началась она у египтян, что живут в Пелусии. Зародившись там, она распространилась в двух направлениях… На второй год после появления этой болезни она в середине весны дошла до Византия, где в ту пору мне довелось жить. Большинство же ни во сне, ни наяву не ведали того, что произойдёт… Охватывала она их следующим образом. Внезапно у них появлялся жар… При этом тело не теряло своего прежнего цвета и не становилось горячим, как бывает при лихорадке, и не было никакого воспаления… В самом деле, никому из тех, кто впал в эту болезнь, не казалось, что им предстоит умереть. У одних в тот же день, у других на следующий, у третьих немного дней спустя появлялся бубон, не только в той части тела, которая расположена ниже живота и называется пахом (бубоном), но и под мышкой, иногда около уха… Одни впадали в глубокую сонливость, у других наступал сильный бред… Одни умирали тотчас же, другие много дней спустя, у некоторых тело покрывалось какими-то черными прыщами величиной с чечевицу. Эти люди не переживали и одного дня, но сразу же умирали. Многих приводило к смерти неожиданно открывшееся кровотечение…

В следующей, XXIII главе мы переходим к демографическим последствиям:

В Византии болезнь продолжалась четыре месяца, но особенно свирепствовала в течение трёх. Вначале умирало людей немногим больше обычного, но затем смертность всё более и более возрастала: число умирающих достигло пяти тысяч в день, а потом и десяти тысяч и даже больше…

Три месяца, то есть 90 дней, величайшей чумы, по 5000 жертв в день – получается 450 000; если же принять цифру 10 000 жертв в день, мы получим 900 000, а Прокопий говорит даже о большей ежедневной смертности, приводя цифры, представляющиеся невозможными.

Когда Прокопий пишет как историк, а не как полемист, его современные коллеги обычно считают его достоверным источником, но относительно пандемии есть две веские причины сильно подозревать его. Во-первых, в эпоху, когда не было статистики, не существовало и данных о смертности, которые можно было бы внимательно изучить и включить в текст, тогда как импрессионистические оценки последствий эпидемий, как известно, вводят в заблуждение: никто из читавших сухие отчёты о СПИДе в США, когда эта болезнь впервые привлекла к себе всеобщее внимание, никогда не догадался бы, что её демографические последствия будут незначительны.

Вторая причина упоминалась всегда, но зазвучала по-новому с появлением структуралистских подходов к изучению текстов. Как всякий здравомыслящий человек, Прокопий бесконечно почитал Фукидида и пытался подражать его языку, отделённому от обычного греческого эпохи Прокопия более чем тысячелетием. И происходит следующее: Фукидид наиболее душераздирающе писал о чуме в его времена в той части своего сочинения, которая сейчас издаётся как книга II его «Истории», а Прокопий явно пытается подражать его манере в своём тексте, издаваемом сейчас как книга II его «Войн», включая рассказ о происхождении чумы: «Эта болезнь началась, как утверждают, в Эфиопии за Египтом, а затем спустилась в Египет… Затем она внезапно обрушилась на жителей Пирея». Далее идёт тщательно составленное, очень подробное описание симптомов болезни («…на людей прежде всего нападал жар в голове…»), которому Прокопий опять же явно стремился подражать. Поэтому его свидетельство не принимается в расчёт, а иногда даже расценивается как грубейшее преувеличение.

Конечно, все согласны в том, что пандемия была, причём весьма масштабная; и согласны не только потому, что настолько доверяют Прокопию, но также из-за того, что все другие сохранившиеся тексты, современные этим событиям или повествующие о них ретроспективно, упоминают её, причём иногда с некоторыми подробностями.

Один из таких текстов принадлежит Евагрию Схоластику из Антиохии, высокообразованному юристу, приступившему к начальному образованию в 540 г., за год до начала пандемии, и потерявшему жену, дочь, внука и других родственников при очередном рецидиве чумы, который сам он пережил. Его «Церковная история», написанная около 593 г., даёт описание пандемии «на её 52-м году». Начинает он с происхождения болезни: «Она вышла, как говорили, из Эфиопии…» Затем он описывает её симптомы: «…у некоторых она начиналась с головы – причём глаза наливались кровью, лицо опухало…»

Высокообразованный Евагрий тоже явно отсылает к Фукидиду, но источники, не затронутые влиянием афинского историка, также описывают неслыханную катастрофу. Прежде всего это относится к «Хронике» Псевдо-Дионисия Телль-Махрского, написанной на сирийском, то есть на позднем восточноарамейском языке в северной Месопотамии в восьмом веке, но сохранившей утраченный источник, современный описываемым событиям, книгу о пандемии, написанную высокопоставленным священнослужителем и историком Иоанном Эфесским. Запись под 855 г. Селевкидской эры (=543/544 г.) гласит: «Была великая и страшная чума во всём мире во дни императора Юстиниана», а затем продолжается горькими жалобами в духе Плача Иеремии:

на трупы, распадающиеся и гниющие на улицах, ибо некому было похоронить [их];

на большие и малые дома, прекрасные и желанные, которые внезапно превратились в могилы…

на корабли среди моря, чьи моряки были внезапно сражены… и они стали могилами… и продолжали плыть по волнам;

на брачные покои, где находились наряженные невесты, но внезапно там оказались лишь безжизненные и устрашающие трупы…

На большие дороги, превратившиеся в пустыню…

Далее хронист перечисляет заражённые чумой провинции империи: все египетские провинции, Палестина до самого Красного моря, Киликия, Мисия, Сирия, Иконий (ныне Конья в центральной Анатолии), Вифиния, Асия (северная Анатолия), Галатия, Каппадокия. В тексте есть упоминание о том, что «мы видели» во время путешествия из Сирии до самой Фракии за Константинополем:

(деревни)…где больше не было жителей;

почтовые станции на дорогах [пункты проверки, а также отдыха для имперской курьерской службы], полные тьмы и одиночества, наводящие ужас на всякого, кому случится зайти в них и оставить их;

брошенный скот, бродящий по горам, и нет пастуха, который собрал бы его;

стада одичавших овец, коз, быков и свиней…

поля во всех странах, через которые мы проезжали на пути из Сирии во Фракию, изобилующие пшеницей, вполне созревшей и стоящей прямо, но не было никого, кто сжал бы её .

Это не просто литературное подражание, но скорее описание демографической катастрофы, при которой ежедневно гибло от 5000 до 10 000 человек, именно так, как писал Прокопий; если это описание правдиво, в этой катастрофе вымерла бы половина населения империи за очень короткое время. Кроме того, если это действительно было так, произошла бы также институциональная катастрофа: когда половина солдат сплочённых армейских подразделений гибнет, эти подразделения теряют не половину своей боеспособности, а всю её целиком или почти всю. Все составляющие имперской военной системы, службы сбора налогов, распоряжения центральной администрации, оружейные мастерские, склады припасов, бригады строителей крепостей, военные и прочие корабли, а также воинские подразделения повсюду оказались бы в столь же затруднительном положении, а их уцелевший личный состав, скорее всего, разбежался бы, чтобы ускользнуть от пандемии, или устремился бы к своим больным семьям, или впал бы в оцепенение, или был бы ослаблен болезнью, или просто деморализован, так что пятидесятипроцентная смерть привела бы к более чем пятидесятипроцентной недееспособности.

Таково древнее повествовательное свидетельство; если оно правдиво в отношении масштабов демографического бедствия, то могло бы непосредственно объяснить нам, почему боеспособность Юстиниана упала столь решительно, начиная с 541 г., бесповоротно разрушив его амбициозные планы.

Но это древнее свидетельство не может быть убедительным, потому что в нём нет достойных доверия цифр, и на этом именно основании оно было отвергнуто. Вот лишь один пример из многих: один особенно плодовитый современный историк, трудам которого многим обязаны настоящие страницы, пишет так:

Учёная ортодоксия, на которую производят сильное впечатление живописные и эмоциональные рассказы современников-очевидцев, Прокопия и Иоанна Эфесского, согласна с тем, что чума привела к катастрофическим и необратимым людским потерям в пределах Римской империи: возможно, целая треть населения вымерла повсюду, а ещё больше того – в Константинополе и в других очень больших и нездоровых городах; но в лучшем случае это следует рассматривать как всего лишь одну причину в числе многих.

Иными словами, Прокопий преувеличивает, и это преувеличение означает: «возможно, целая треть населения». В оценке правления Юстиниана, данной в последнем издании самого авторитетного обзора истории поздней античности, основные данные учитываются – включая налоговое законодательство, необходимость в котором была вызвана смертью множества налогоплательщиков; но вывод гласит, что чума была лишь одним из бедствий («были и другие бедствия, прежде всего землетрясения, одно из которых разрушило знаменитую юридическую школу в Берите (Бейруте)…»), последствия которого только подлили масла в огонь: «Трудности Юстиниана усугубились из-за внезапной вспышки бубонной чумы…»

Новые данные, разделяющиеся на две группы, окончательно доказывают правоту Прокопия: это была не просто ещё одна вспышка болезни, не просто ещё одно бедствие, вскорости стихнувшее: это была не знавшая прецедентов в истории пандемия, вполне способная истребить даже больше трети населения.

Во-первых, в исследовании, опубликованном в 2005 г., содержится впервые полученное с помощью анализа ДНК окончательное доказательство того, что заболевание, ставшее причиной «Юстиниановой чумы», было вызвано исключительно заразным и исключительно смертоносным биоваром палочки бубонной чумы (Yersinia pestis). Это заболевание в корне отличается от чумы, описанной Фукидидом, да и от любой другой чумы, известной ранее. Когда Yersinia pestis снова появилась как агент «Чёрной смерти», примерно с 1334 г. в Китае и с 1347 г. в Европе, некоторый остаточный иммунитет должен был сохраниться, но для населения империи в 541 г. это был совершенно новый патоген, и поэтому у тогдашних византийцев не было приобретённого иммунитета в отличие от гораздо менее распространённой естественной сопротивляемости.

В силу этого патоген был исключительно заразен; иначе говоря, его способность вызывать заболевание была очень высока; говоря практически, укус блохи, переносившей палочку Yersinia pestis в 541 г., гарантировал инфекцию, чего, разумеется, не было с привычными патогенами, поскольку многие люди обладают приобретённым иммунитетом к ним. Поэтому уровень инфекции в 90 % или выше был возможен среди людей, которых кусали блохи, а в древности таковым был практически каждый. Сам Юстиниан, как и наш свидетель Евагрий, заразился этой болезнью в числе других людей, переживших бедствие. Ведь заразность – одно дело, а смертоносность – другое. В самом деле, в силу очевидных причин очень заразные болезни не очень смертоносны: обычные биовары гриппа причиняют смерть лишь немногим из их весьма многочисленных жертв.

Но это было бы неверно в отношении биовара бубонной чумы, Yersinia pestis, в 541 г., потому что он был совершенно новым для заражённого населения. Если прибегнуть к сравнению, что при вспышке птичьего гриппа в 2003–2006 гг., вызванной новым патогеном А/Н5Ν1, было заражено всего 263 человека в Индонезии, Вьетнаме и ещё в десяти странах – иными словами, заразность этого патогена крайне низка, если учесть, что многие миллионы людей вступали в контакт с заражённой птицей в этих и в иных странах. Зато смертоносность этого заболевания была действительно высока: 158 человек из числа заражённых умерли, что составляет 60 %, то есть в шестьдесят раз больше, чем средняя смертоносность холеры, представляющей собою тем не менее заболевание страшное и всё ещё причиняющее немало смертей. И конечно же, именно поэтому весь мир встревожился по поводу птичьего гриппа, несмотря на невысокую заразность этой болезни, которую можно подхватить, только съев сырой кусок заражённой птицы, либо воздушно-капельным путём, или же просто в силу очень несчастного случая.

В пандемии 541 г. смертность в 50 % или выше была столь же возможна, как это было недавно с переносчиком птичьего гриппа (А/Н Νχ), поскольку в обоих случаях биовар был совершенно новым, так что у населения не было приобретённого иммунитета. Посему то, что казалось невероятным, если не невозможным, серьёзным историкам, на разумных основаниях считавшим уровень смертности в одну треть населения преувеличенным из-за куда более низкого уровня смертности всех иных известных пандемий, было в высшей степени возможно – и даже на уровне выше 30 %.

Второй же источник новых данных указывает: то, что «могло» случиться, случилось в действительности. Климатология сейчас заражена пристрастной полемикой, но результаты исследований ледовых кернов, демонстрирующие повышение уровня углекислого газа в атмосфере за последние десять тысяч лет, сомнению не подлежат. «Антропогенное» объяснение, недавно предложенное одним выдающимся климатологом, приведшим много убедительных свидетельств, заключается в том, что вырубка лесов в сельскохозяйственных целях, заменяющая естественные зелёные массивы засаженными полями и повышающая численность стад скота, особенно скота, производящего метан, как минимум в той же мере повлияла на повышение уровня углекислого газа в атмосфере за последние несколько тысяч лет.

В таком контексте обращают на себя внимание два резких и значительных снижения уровня содержания углекислого газа во льду, одно из которых примерно соответствует 541 г., что даёт внешнее свидетельство неслыханного демографического бедствия, вызвавшего распространившееся на широкой территории возвращение возделанных полей к естественному зелёному покрову, а также пожирание брошенного травоядного скота (на территории империи всё ещё водились стаи волков, медведи, львы и гепарды, а в восточной Анатолии – каспийские тигры). Климатологические свидетельства носят более решающий характер, чем доступные доселе археологические, но последние полностью согласуются с первыми; в заключении одного из написанных недавно обзоров говорится:

…экспансия поселений, бывшая столь характерной для большей части сельской и городской Сирии в пятом и шестом веках, внезапно оборвалась в середине шестого века. Есть свидетельства тому, что новая застройка почти прекратилась, хотя обновление домов и пристройка к ним продолжались в сельских районах…

Между прочим, последнее замечание легко объяснимо формированием новых семей из сохранившихся остатков тех семей, что существовали до начала чумы. Взятые вместе, новые данные биологии и климатологическая теория взывают к новой оценке Юстиниана и его политики. Он мог бы добиться таких же успехов в осуществлении своих военных амбиций, как это удалось ему с амбициями юридическими и архитектурными. Империя потерпела крах из-за Yersinia pestis, из-за бубонной чумы, которая страшно ослабила её в военном отношении, если сравнивать с её врагами, которые не понесли столь огромного ущерба, ибо не были столь инфицированы: то ли потому, что были не столь цивилизованны, то ли потому, что не столь организованы (это прежде всего), а потому не столь уязвимы перед лицом крушения всех социальных установлений.

Совершенно неожиданно, когда границы лишились своих защитников (прекращение чеканки монет в византийских военных пунктах на границах Сирии и Аравии засвидетельствовано давно, хотя объяснялось неверно), крепости были покинуты, некогда процветавшие провинции опустошены, административная машина чрезвычайно ослаблена, и империя оказалась в коренным образом изменившемся мире, в котором кочевники из степи и из пустыни находились в гораздо более выгодном положении, чем империи, а не столь цивилизованная Персидская империя также пользовалась относительными преимуществами.

И всё же то, что сделал Юстиниан, не могли сделать его предшественники. Именно ему принадлежало решение полностью разрушить державу вандалов, завоевавших Африку, и ему это удалось. Поэтому, когда племена туземцев стали совершать набеги из пустыни и с гор Аврасии, у покорённых вандалов не нашлось ополчения, чтобы сопротивляться им (а тем более не нашлось его у зависимого вандальского государства), так что сражаться с ними вынуждено было войско империи, и без того перегруженное другими задачами. Равным образом имелись многообещающие возможности захватить Италию путём мирных переговоров, не прибегая к вторжению и к полномасштабной войне, чтобы уничтожить державу остготов. Высадке византийских войск с отвоёванной Сицилии в континентальную часть Италии в 535 г. предшествовали тайные переговоры с королём Теодахадом; речь шла либо о сделанном ему предложении остаться подчинённым правителем зависимого государства, либо о вознаграждении поместьями, приносившими ежегодный доход в 86 400 солидов – заработок 43 200 бедняков. Возможно, 100 000 солидов или компромиссное решение о королевском статусе устроили бы Теодахада. Преемники Юстиниана сделали бы это, а он не сделал – до начала пандемии.

После этого не было иного выбора, кроме одного: возвратиться к зачаточной Феодосиевой стратегии, «дипломатическая» сторона которой основывалась на простой арифметике войны и мира. Во время мира экономика империи была исключительно продуктивна по меркам того времени, принося такие поступления от налогов, которые позволяли выплачивать крупные суммы агрессивным соседям, чтобы они вели себя тихо, – причём это золото очень скоро возвращалось в империю в виде платы за те товары, которые были столь желанны этим «соседям», не умевшим их производить.

Когда в 559 г. тюрки-кутригуры из Понтийской степи под предводительством Забергана совершили набег, проникли в Грецию и достигли Константинополя, чиня, как всегда, насилия, о которых Агафий Схоластик сообщает, чтобы пощекотать нервы себе самому и своим читателям («похищались и многие благородные женщины, и даже ведущие непорочную жизнь подвергались величайшему бедствию, становясь жертвой разнузданной страсти варваров»), Юстиниан вызвал Велизария (которому исполнилось тогда 53 года) из отставки, чтобы тот отразил врагов, располагая церемониальной дворцовой гвардией, 300 ветеранами и толпой добровольцев, но затем предпринял более решительные действия:

…Юстиниан… не давал отдыха вождю утригуров [другое племя огуров] Сандилху, частыми посольствами и другими способами подстрекая его во что бы то ни стало воевать против Забергана. К увещаниям император присоединил и обещание, что передаст Сандилху то жалованье, какое от Римской державы назначено было Забергану, если только Сандилх одолеет кутригуров. Сандилх хотя и желал быть в дружеских сношениях с римлянами, однако же так писал к царю: «Было бы неприлично и притом беззаконно вконец истребить наших единоплеменников, не только говорящих одним языком с нами, ведущих одинаковый образ жизни, носящих одну с нами одежду но притом и родственников наших [т. е. тюрок-огуров], хотя и подвластных другим вождям. При всем том (так как того требует Юстиниан!) я отниму у кутригуров коней и присвою их себе, чтобы им не на чем было ездить и невозможно было вредить римлянам». Это Юстиниан и попросил его сделать.

Альтернативное решение, то есть вступление в войну, могло быть весьма успешным на уровне тактическом и оперативном, но даже в случае полной победы единственным определённым результатом была бы её цена, тогда как выгода могла быть лишь временной, ибо разгром одного врага освобождает место другому Феофилакт Симокатта, принадлежавший к следующему за Юстинианом поколению и доживший до того времени, когда Сасанидская Персия была разгромлена, а её место заняли армии ислама, включил этот аргумент в речь, вложенную им в уста персидского посла к императору Маврикию (582–602 гг.). Посол утверждает, что Рим не обретёт выгоды, если персидская держава будет полностью уничтожена:

Нельзя, чтобы одна монархия взяла на себя бесчисленные заботы об устройстве мира и одним только веслом своего разума могла управлять всеми людьми, которых видит под собою солнце. <…> Отсюда видно, что, если персы потеряют власть, она тотчас же перейдет к другим… В качестве примера этого можно привести всем известный стремительный и невероятный поход македонского юноши. С юных лет став любимцем счастья и на короткое время обрадованный им, Александр… весь подлунный мир стремился ввергнуть в рабство, подчинить единой и нераздельной власти. Но его стремительность вскоре угасла вместе с жизнью, и все дела вновь, так сказать, распались в многовластии отдельных правителей… Какая же выгода будет для дел ромеев, если персы потеряют власть и передадут деспотическую власть другому племени?

Трудно представить себе, что империя смогла бы пережить следующее столетие острых внутренних кризисов и опустошительных нашествий, не выработав новой стратегии. Она добилась непомерного могущества, увеличив силу, которую можно было получить от войска, сильно сократившегося в численности, и соединив эту военную силу со средствами и техникой убеждения, составляющего самую суть дипломатии, к которой мы теперь и обратимся.

Назад: Крепость константинополь
Дальше: Часть II. Византийская дипломатия: миф и метод