3. Определение великодержавного аутизма

Во всех больших государствах внутриполитическая жизнь столь насыщена, что их лидеры и те, кто ответственен за принятие решений, не могут уделять равное внимание внешним делам, разве что во время какого-нибудь кризиса. Им не свойственно постоянное беспокойство о событиях на международной арене, присущее малым странам сходного уровня развития. В конце концов, индивидуальное восприятие и интеллектуальные способности людей одинаковы как в странах с устоявшимся способом правления, чье население составляет несколько миллионов человек, так и в мега-странах, таких как Российская Федерация, США, Индия и Китай, где лидеры каждый день имеют дело с внутренними проблемами или даже чрезвычайными ситуациями в дополнение к обычным рабочим заседаниям и официальным обязанностям.

В результате мы имеем нечто большее, чем просто невнимание к внешнему миру. Это не только возможная, но и обычная позиция лидеров великих держав, и даже целых правящих политических элит, когда внимание внешним делам уделяется только ради приятного отвлечения от тяжелых проблем внутренней политики, где почти каждое решение приемлемо для одних, но недопустимо для других. В то время как без политической поддержки иностранцев можно и обойтись.

Великодержавный аутизм хуже, чем простое невнимание к внешним делам, потому что в отсутствии серьезного и тщательного изучения вопроса (срочные внутренние заботы делают это невозможным) ответственные за принятие решений люди не могут вникнуть в существо дела со всеми его деталями и сложностями, даже если им предлагается необходимая информация (что маловероятно: сотрудники разведки, чтобы их карьера не пострадала, отнюдь не придерживаются правила говорить высшим руководителям то, чего те не хотят слышать). В действительности решения по внешнеполитическим вопросам обычно принимаются на основе очень упрощенных, схематичных представлений о сложных, плохо управляемых реальностях, которые тем самым искажаются, чтобы совпасть с общими понятиями, ожиданиями и перспективами. Только таким образом политик из Массачусетса или Мичигана, считающий себя недостаточно квалифицированным для того, чтобы высказаться по местным проблемам, скажем, по поводу Миссисипи («слишком чужой, чтобы разбираться в локальной политике»), может уверенно выразить свою точку зрения на то, что, по его мнению, лучше всего подходит для Афганистана, Ирака или Ливии.

Несомненно, именно поэтому умнейшие люди Пекина способны убедить самих себя в том, что визит в Индию премьера Вэнь Цзыбао (Wēn Jiābao) может успокоить многочисленные опасения и тревоги, вызванные новыми китайскими инициативами¹⁵, посредством предложения Индии привлекательных перспектив выгодных коммерческих сделок с Китаем. В этом случае, как часто бывает, схематичное представление выступает в роли всем известного кривого зеркала: так, для многих китайцев китайский бизнес – это действительно бизнес, а индийский бизнес – это сама Индия, поскольку ее внутренние экономические интересы не сильно отражаются на внешней политике, где доминируют интересы профессиональных дипломатов и позиции наиболее идеологических из избранных политиков (если бы это было не так, отношения между США и Индией не были бы такими ограниченными, какими они являются начиная с 1947 года и до последнего времени).

Таким образом, всевозможные соблазнительные сделки, которые лидеры китайского бизнеса и обычные предприниматели предлагают своим индийским коллегам, обычно не имеют никакого значения для тех, кто принимает решения в Индии. Тамошние официальные лица прежде всего уделяют внимание геополитическим, а не экономическим интересам; что касается политиков, то их, разумеется, можно заинтересовать личной выгодой, но никак не экономическими интересами страны в целом. В любом случае, как индийские чиновники, так и политики прекрасно понимают, что они не могут допустить территориальных уступок без того, чтобы немедленно не потерять свою должность, если не нечто большее.

Это, наверное, сложно понять китайским лидерам, которые в последнее время почти добровольно уступали территории или как минимум отказывались от давнишних территориальных притязаний для того, чтобы урегулировать территориальные споры с соседними странами. В ходе двусторонних переговоров, китайская сторона уступила 100 % своих притязаний на территории Афганистана, 76 % – Лаоса, 66 % – Казахстана, 65 % – Монголии, 94 % – Непала, 60 % – Северной Кореи, 96 % – Таджикистана и 50 % – Вьетнама на суше (что сильно контрастирует с неуступчивостью Китая в отношении границы с Вьетнамом по морю). С Советским Союзом, а затем и с Российской Федерацией переговоры также были успешно завершены на основе 50 %-ных уступок каждой стороны¹⁶.

Очевидно, территории, являвшиеся предметом переговоров, прагматически рассматривались китайцами как предмет торга, и так как они были относительно небольшими и не слишком ценными, равно как и их население: небольшое и в основном не китайское, – уступки были сделаны. Одна из целей Китая состояла в расчистке пути для трансграничной торговли, что экономически было не особенно значимо на национальном уровне, но политически важно для отдельных регионов, поскольку способствовало обогащению и стабилизации строптивого некитайского населения пограничных территорий КНР; другая цель состояла в том, чтобы убрать препятствия сотрудничеству в области безопасности в отношении тех же самых народностей, живущих по большей части в сопредельных государствах. Для того чтобы обеспечить сотрудничество пограничных властей по обе стороны границы в деле подавления оппозиционно настроенных инородцев, было необходимо определить и демаркировать эти самые границы в духе взаимного согласия, и китайцы были готовы заплатить эту цену.

Деловые сделки-компромиссы урегулировали территориальные споры с 12 китайскими соседями путем раздела спорных территорий на суше, так как с китайской точки зрения это были обычные обмены собственностью, к тому же эти территории не отличались экономической привлекательностью.

С другой стороны, для Индии (именно для реально существующей Индии, а не для той, которую схематично нарисовали себе китайцы) границы имеют совершенно иное значение, не оставляющее места для прагматических компромиссных сделок типа раздела спорной территории. Это так потому, что индийские границы являются наследием бывшей метрополии – Англии – и у них нет индийского исторического происхождения или какой-бы то ни было легитимации. Поэтому любая уступка части территории времен 1947 года (когда Индия получила независимость) может подорвать легитимацию всех границ Индии¹⁷.

Британцы произвольно исключили Бирму, Цейлон и Сикким из Индийского Союза, прежде чем предоставить последнему независимость, и в то же время включили в союз Ассам, который был не более хиндиговорящим или «индийским», чем Цейлон или Бирма, от которой Ассам был отторгнут.

Объект китайских территориальных притязаний – штат Аруначал Прадеш – сам был выкроен из Ассама, так же как штаты Нагаленд, Мегалайя и Мизорам, поэтому отдать один из них как не принадлежащий Индии или «не индийский» значило бы отказаться и от других.

Сменявшие друг друга индийские правительства различного политического толка, столкнувшись со сложным вопросом легитимации, не могли предложить какие-либо варианты решения территориального спора в непрекращающемся конфликте Джаммы – Кашмира; в результате, затронутая пограничным конфликтом территория оказалась неотделима от легитимации индийского суверенитета над всей этой территорией. По тем же соображениям никакое потенциальное индийское правительство не сможет уступить даже части Аруначал Прадеша Китаю. Но, похоже, что те, кто принимает решения в Пекине, не видят Индию такой, какой она есть на самом деле, а вместо этого действуют на основе схематичного представления о ней – будто бы схожей с Китаем в отношении прагматичного отношения к собственной территории.

Китайские аналитики, несомненно, подчеркнут, что американцы тоже подвержены как великодержавному аутизму, так и представлению своих соседей в кривом зеркале. К тому же, этот кривой зеркальный образ других стран присущ всего-навсего узкой прослойке городских секуляристов, которая не может выступать представителем всего американского общества. Например, эта элита часто интерпретирует религиозные дебаты как меркантильное выражение политического или экономического недовольства, а не как всплеск религиозного недовольства вторжением современности – хотя такие чувства разделяют многие простые американцы, которые ходят в церковь.

Точно так же и русские обычно интерпретируют мотивы других почти исключительно в русских же понятиях. Классическим примером этого является расширение НАТО после окончания холодной войны путем принятия в свои ряды пяти бывших коммунистических стран-сателлитов СССР и трех бывших советских прибалтийских республик. Для американцев это был самый быстрый и дешевый путь стабилизации хрупких демократических режимов в этих странах (процедуры принятия в Европейский Союз были гораздо более медленными); предполагалось, что русские также примут участие в этом процессе и получат от него выгоды. Они были приглашены не только к внешнему, но и к внутреннему сотрудничеству внутри Североатлантического

Альянса, который более не являлся антисоветской организацией и не имел никаких причин становиться антирусской.

Тем не менее, для русских (то есть почти для всех представителей политической элиты России, которых автор знает либо лично, либо по их работам)¹⁸, расширение НАТО было просчитанным и, конечно, наступательным по своему замыслу, враждебным ходом американцев, размещением военного потенциала ближе к Москве, как того страстно желал «Пентагон». Кроме того, этот ход был вероломным с их точки зрения, так как перед выводом советских войск из Восточной Европы США дали устное обещание, что НАТО не будет расширяться на Восток. Это соответствует действительности, но не имеет никакого значения в глазах американцев, так как у них не было враждебных намерений.

Существует еще множество более мелких примеров кривозеркального изображения русскими чужих мотивов, и нет сомнений в том, что единственной структурной скрепой, объединяющей эти схематичные изображения более сложных реальностей, является приписывание другим каких-либо нехороших мотивов поведения. Обычным русским предположением является то, что иностранцам нужна более слабая, бедная, небезопасная и менее счастливая Россия, а все благожелательные слова и даже дела – не более чем камуфляж. В этом состоит подтекст ежедневного представления русскими СМИ иностранных новостей, причем речь идет не только об официальных СМИ. То, что авторитарным лидерам выгодна такая ложная интерпретация, не умаляет того факта, что они и сами в это верят.

Китайские лидеры – еще более синоцентричны, чем русские – русскоцентричны, а американцы – американоцентричны, тем самым они больше подвержены аутизму, в первую очередь потому, что их внутренние реалии не только более масштабны, но и динамично нестабильны: каждый день в каком-нибудь уголке Китая случается достаточно серьезная чрезвычайная ситуация, чтобы приковать к себе внимание высшего руководства страны, будь то землетрясение, большое наводнение, этнические столкновения, неожиданные экономические явления вроде резкого роста цен на продукты питания, реальная или воображаемая внутриполитическая угроза.

Многочисленные свидетельства подтверждают тот факт, что лидеры Коммунистической партии Китая (КПК) в своих оценках значительности тех или иных политических угроз проявляют чрезмерную предусмотрительность – если только это подходящее наименование для свойственного им неистового преувеличения даже малейших угроз стабильности режима. Хотя, возможно, огромный аппарат органов госбезопасности специально раздувает значение внутренних угроз. Но, в любом случае, внимание лидеров КПК легко поглощается этими угрозами, а также, и даже в большей степени, – теми цепными реакциями, которые провоцируют их собственные чрезмерные репрессивные меры. Например, весной 2011 года очень робкие попытки импортировать в Китай североафриканскую («жасминовую») модель народных волнений, спровоцированных призывами социальных сетей к собраниям и демонстрациям, привели к серьезным проблемам. В то время как реальные попытки не вышли за пределы нескольких сообщений в социальных сетях, большое количество воинственно настроенных сотрудников полиции общественной безопасности появилось на центральных улицах, например, пекинской Ванфуцзин (Wángfujing), чтобы подавить несуществующие демонстрации. Невинным прохожим и целым семьям китайских туристов в резкой форме было приказано немедленно удалиться. Не помешало отсутствие ожидавшихся демонстраций и проведению по всему Китаю арестов «обычных подозреваемых» – известных правозащитников, борцов за верховенство закона, независимых профсоюзных организаторов и сторонников политической либерализации. Это, в свою очередь, активизировало юристов, которые обычно безуспешно пытаются защищать этих «штатных подозреваемых», на что власти отреагировали арестами уже самих юристов. Помимо прочего, ко всем был обращен суровый призыв не лезть в эти дела. Для усиления произведенного эффекта превентивного запугивания в пекинском аэропорту с излишним показным драматизмом был арестован самый главный представитель независимо мыслящей, но принадлежащей к правящим кругам китайской интеллигенции, Ай Вэй-вэй (Ai Weiwei), когда он пытался вылететь в Гонконг. Волна протеста в защиту Ай Вэйвэя, прокатившаяся по всему миру, спровоцировала уменьшение эффективности крупных китайских инвестиций в павильон Биеннале в Венеции, что существенно увеличило реальные политические издержки от воображаемой «жасминовой» угрозы.

Таким образом, в отсутствие землетрясения, наводнения, крупных беспорядков или резкого экономического спада¹⁹, способных отвлечь внимание китайских лидеров от сложностей внешнего мира, они выдумывают себе проблемы сами, преувеличивая малейшие политические угрозы, прямо-таки внушая себе реальность несуществующих угроз. Эта модель поведения очень важна, так как она отражает постоянный фактор китайской политики: структурную нестабильность власти лидеров КПК, не имеющей, несмотря на ее объективные достоинства, ни демократической, ни идеологической легитимации, на которую могли претендовать их предшественники²⁰. Попытки оживить эту легитимацию с помощью памятных кинофильмов или официально организованного хорового пения не привели к реальным позитивным эффектам для КПК, вызвав одновременно насмешки и презрение образованного класса.

Китайские руководители, очевидно, осознают свое затруднительное положение: есть явное свидетельство их неуверенности в виде внушительных мер безопасности в районе Пекина. В Москве и Вашингтоне в последние годы меры безопасности также стали весьма заметными, но в Пекине они предназначены для подавления народных выступлений, в то время как в Москве и Вашингтоне – для борьбы против единичных террористических актов.

Еще более удивляет несомненное недоверие высших китайских лидеров к их собственной службе безопасности. Так, прямо у главного въезда в Чжуннанхай (Zhongnanhai), на запад от «Запретного города», располагается огромный огороженный стеной квартал, в котором находятся различные залы заседаний, партийные учреждения и резиденции лидеров вокруг двух больших прудов. Это и есть подлинный китайский Кремль или Белый дом, хотя и гораздо более объемный (тем не менее, по некоторым данным, нынешний верховный руководитель КНР Ху Цзинтао как раз там не живет, но это, естественно, тоже государственная тайна). Недоверие к службе безопасности дает о себе знать на традиционном извилистом пути, маскирующем главный въезд на бульвар Чань янь (Chang'an) – главную центральную улицу Пекина: этот въезд охраняют три абсолютно разных полицейских формирования – национальная полиция в черной форме, полувоенная народная вооруженная милиция в зеленой форме и полиция безопасности в белом²¹, каждый пост имеет своего руководителя, которые подчиняются абсолютно разным начальникам в разных министерствах.

Видимо, ни одному из этих полицейских формирований полностью не доверяют, и правильно делают: стражи порядка каждый день видят, в какой роскоши живут лидеры КНР, в то время как они сами вынуждены существовать в довольно дорогом Пекине на маленькую зарплату. Потенциал недовольства налицо, и есть, во всяком случае, один прецедент, когда он дал о себе знать. Несмотря на то, что охрана Чжуннанхая была сильно увеличена после мощных демонстраций 1989 года на площади Тяньанмень, недалеко от этого бульвара утром 25 апреля 1999 года граждане, проснувшись, с удивлением увидели примерно 10 тысяч последователей организации Фалун Дафа (Falun Dafa) или Фалун Гон (Falun Gong), которые держались за руки в знак безмолвного протеста.

Это событие было бы абсолютно немыслимо без содействия полиции, или, по крайней мере, пассивности с ее стороны.

Иностранные наблюдатели не обращают внимания на нынешнюю политическую нестабильность лидеров КПК, тем самым упуская из виду важный источник мотивации их поведения и главную причину их аутизма по отношению к внешнему миру.