Часть третья. У границы

Мы устроились на самом краю земли. Нам сказали, что всего в нескольких километрах к востоку по горным хребтам и ущельям проходит граница с Китаем. Мы расположились довольно высоко в горах. Позади осталась обширная луговина с большим синим озером. Мы долго, медленно ехали по дороге вдоль берега, и я не могла наглядеться, как белые горные вершины плывут по невозможно гладкому зеркалу воды. По краям равнины, у отрогов гор, находились большие и малые селения, хорошо видимые издали в прозрачном воздухе. Луговина плавно поднималась. Там, куда наши гружёные АМО держали путь, она незаметно переходила в горную долину, постепенно сужавшуюся между двух высоких лысых хребтов, которые сжимали долину в тисках своих объятий и выдавливали всё выше. В этой-то горной долине, расщеплявшейся в самой узкой своей части на несколько ущелий, и стояло большое село, давшее нам приют. В итоге мы поселились на высоте трёх тысяч метров над уровнем моря – цифра, которую мне не так легко было осмыслить.

Село всего несколько лет назад было райцентром, но райцентр перевели на равнину у озера. Туда переехали всё руководство, библиотека, школа, клуб, почта, другие учреждения – со всеми служащими и их семьями. В результате наше село почти опустело, особенно в той его части, где располагалось здание местной администрации. Наша Школа как раз и заняла бывшее здание администрации – огромное, с множеством комнат, несколькими печками, просторное, чистое и крепкое. Вокруг все дома – тоже большие и крепкие – пустовали, и лишь на дальнем краю села оставались жить люди: топились печи, слышались голоса всякой живности, горел по вечерам свет. Но человека из местных лишь изредка можно было встретить на улице. Дети выбегали порой, играли, а взрослые опасались военных и старались сидеть по своим подворьям.

Село было построено ещё в давние дореволюционные времена русскими – не то старообрядцами, не то казаками, точно не знаю. Главная площадь располагалась ближе ко входу в долину с запада, с равнины, а главная и практически единственная улица тянулась вверх, по направлению к ущельям. Параллельно улице, на задворках частных подворий, бежал узкий, но полноводный горный ручей. На окраине села, ближе к ручью и горным склонам, со временем поселились казахские семьи. С тех пор как люди, занятые на службе, переехали в новый райцентр, заколотив свои дома, остались на месте те, кто жил только колхозной работой да собственным небольшим хозяйством.

Я понимаю так, что кто-то проделал колоссальную работу, заранее подобрав для нашей группы на случай эвакуации такое тихое и удобное место. Удобно оно было ещё и тем, что хорошая дорога вела прямо в село, а внизу, на равнине, были вполне подходящие площадки для взлёта и посадки самолётов. Дело в том, что пока вся группа потихоньку пускала корни в каменистые горные склоны, наш руководитель не оставался на месте дольше пары недель: товарищ Бродов проводил с основной частью Лаборатории в Куйбышеве времени не меньше, чем с нами; иногда летал в Москву.

Несколько позже я узнала, что была ещё одна веская причина разместить нас у самой границы.

А пока мы обживались. Жизнь на природе имела множество преимуществ. В наш рацион вошли свежая рыба из озера, некоторые овощи, фрукты – всё, что можно было купить у местных жителей. Тут было множество погожих дней, и для любых секретных переговоров теперь не требовалось закрываться в помещении и шептаться, а можно было отправиться на прогулку по горам или на равнину, к озеру. Мы и заниматься часто уходили подальше от селения – особенно для телепатических тренировок и разных практик. Одно непривычно: здесь часто дули сильнейшие ветра, пробиравшие до костей даже под лучами яркого и тёплого солнца. С такими ветрами и ленинградские, знакомые мне, ни в какое сравнение не шли. Но мы быстро сориентировались, как надо одеваться, чтобы не продуло, и прогулки шли на пользу даже в ветреную погоду.

Характер обучения существенно изменился в сравнении с московским периодом. В Москве мы частенько не знали, какие занятия нас ждут сегодня: расписание объявлялось утром, и то порой не на целый день сразу. Чехарда преподавателей и предметов, множество неожиданных экспериментов. Какие-то методы на ходу корректировались, другие отменялись как не оправдавшие себя. После переезда установилось строгое и чёткое расписание занятий. Язык, конспирацию, телепатию, противодействие нейроэнергетическим атакам и устойчивость к психотропным воздействиям осваивали все четверо будущих операторов поиска. Сам товарищ Бродов частенько присутствовал на занятиях и активно участвовал – уточняющими вопросами, репликами в дискуссиях. Когда он был рядом, мы чувствовали себя увереннее, меньше пасовали перед строгими приезжими учителями, не смущались лишний раз просить разъяснений тому, чего не очень понимали, и повторения того, что не получалось.

Преподаватели были уже совсем другие люди – не те, что учили нас в Москве. Их почему-то размещали в большом новом селе у подножия гор, а не в пустующих домах напротив нашей Школы. Возможно, ради конспирации. Впрочем, и в новом селе места хватало: многие мужчины были призваны, и женщины радовались возможности поселить у себя жильцов, готовых платить и за постой, и за еду, и за стирку.

Индивидуально со мной занимались по моей легенде, а ещё вскоре появился второй язык. Понятно, что и один-то немецкий у меня не было шансов освоить в совершенстве всего за несколько месяцев. Мне ставили в первую очередь произношение, знание идиом, всяких разговорных словечек. Берлинский диалект, поскольку мои родители, по легенде, были берлинцами. Словарный запас я имела право освоить далеко не в полном объёме, и даже строить фразы всегда правильно от меня не требовалось – такая была удобная легенда! На втором языке я должна была уметь объясниться по простейшим бытовым вопросам. Когда слова и обороты обоих наречий путались в моей голове и она порождала языковые химеры, мои учителя приходили в восторг – так естественно звучала моя неправильная речь, как и было нужно.

Наши будущие медики всё свободное время сидели над учебниками: готовились экстерном сдавать сессию. Даже ребята – технари – штудировали какие-то учебники, чем настоятельно рекомендовал им заняться наш руководитель: товарищ Бродов всегда настаивал, чтобы его подчинённые учились и стремились всячески развиваться.

Сухие и солнечные дни не мешали зиме вступать в свои права в этом суровом горном краю. По ночам сильно морозило, да и днём ветер выстуживал тепло. Снега в нашей долине выпадало мало даже среди зимы, хоть говорили, что за соседними хребтами есть места, где заносы непроходимы. А тут даже после редких, но обильных снегопадов снежный покров не устанавливался: всё раздувало теми же ветрами. В здании Школы топили все печи, и было уютно. По ночам, если ветер не завывал, было слышно отдалённое журчание воды в ручье, особенно после снегопадов. Звёзды, казалось, можно было брать с неба и нанизывать на нити для просушки, как диковинные ягоды, – такими они были крупными и близкими. Но здесь – впервые в жизни! – я боялась выходить одна по ночам даже на огороженную и охраняемую территорию Школы. Если бы по неведомой причине я получила разрешение гулять ночью по селению – не пошла бы! Будто незнакомые духи гор стояли на скальных выступах и насторожённо наблюдали за каждым шагом чужаков.

Самолёт опять медленно, тошнотворно валился в какую-то воздушную канаву. Бродов привычно сжимал и разжимал кулаки, чтобы не терять сознания и отвлечься от тошноты. Опытный лётчик Змеевский, оборачиваясь назад, поглядывал на своего пассажира не без сочувствия.

Лётчик-истребитель – не шофёр, чтоб быть приставленным к начальнику и возить того в любой момент, куда прикажут. Дважды за прошедшие полтора месяца Бродов летал в Куйбышев, теперь – Москва. Лётчиков ему прикомандировывали разных, даже из разных авиационных частей. Условия: опыт и знание маршрута, ведь место штурмана в кабине занимал пассажир. Ему выделяли чаще всего Р-10 – обычный, боевой, а не переоборудованную под пассажирские перевозки модификацию: где её возьмёшь? А то и старенький Р-5. За один перелёт он должен был сменить как минимум две машины. Конспирация: ни один лётчик не должен знать, откуда и куда на самом деле перемещается товарищ Бродов. И всё же с комэском Змеевским привелось лететь вторично. Похоже, его присылали издалека, когда, согласно сводкам погоды по маршруту, предполагался полёт в сложных метеоусловиях. Потому комэск имел достаточно возможностей заметить, что его спецпассажир плохо переносит полёт, но держится терпеливо и стойко.

– У нас в полку есть доктор. Вот, я вам скажу, настоящий специалист. Про состояние человека в полёте объяснит всё до малейших подробностей. – Лётчик, перекрикивая шум, ухитрялся говорить неторопливо, обстоятельно и весомо, с явным желанием произвести впечатление, будто чтец-декламатор. – Он пришёл год-полтора назад. Осмотрелся. Сразу собрал весь лётный состав на лекцию. Рассказал, отчего укачивает, почему в глазах у некоторых темнеет, почему кровь из ушей. Что нужно делать, чтобы не укачивало, – это, оказывается, современной медицине досконально известно!

Змеевский, чуть только позволяла ситуация, старался развлекать Бродова разговорами: травил байки, анекдоты, шутил, рассказывал увлекательные случаи из лётной практики. Николай Иванович вначале его расспрашивал – о жизни, о службе, о лётной работе. Но комэск предпочитал выбирать темы для беседы сам.

– Доктор нам всё рассказал, не утаил. А нам-то, Николай Иванович, сами понимаете, трудно применить медицинскую эту науку: нас и раньше не то чтобы сильно укачивало. Ну, мы товарища военврача покатали. – Тут Змеевский многозначительно усмехнулся. – Предоставили возможность доктору совместить теорию с практикой. Кое-какая корректировка вышла – не без этого!

– Теории или практики?

Николай Иванович приложил усилие, чтобы выкрикнуть вопрос громко и чётко. Наушники с микрофоном в таком шуме помогали лишь отчасти, а отчасти – мешали, когда в них начинали хрипеть и петь помехи.

– Не понял.

– Что пришлось корректировать: теорию или практику?

– Это, Николай Иванович, особая история. Дело было так…

Лётчикам не составило труда обмануть молодого врача, подменив его теоретические знания своими вредительскими рекомендациями вроде такой: «Чтобы меньше кружилась голова, когда буду выполнять левый разворот, смотри на кончик правого крыла, и наоборот». Бродов едва представил такое – позеленел ещё сильнее прежнего. Молодой врач тоже, судя по рассказу лётчика, бледнел и зеленел, но упорно показывал своему мучителю большой палец – всё отлично! – и испытание в целом выдержал с честью…

У комэска семья в оккупированной Одессе. Жена, мать и малолетние дети. По-настоящему он не может думать ни о чём, кроме этого. Он прикидывает так и этак, кто из соседей промолчит, а кто с удовольствием укажет фашистам на семью командира Красной армии. Он просчитывает вероятную интенсивность артобстрелов и авиаударов, которые наносились по тому району, где находится его дом. Он пытается сообразить, какие запасы провизии есть в доме, можно ли их надёжно спрятать и на сколько их хватит. Он мысленно всматривается в лица детей и умоляет их выжить…

С каждой беззаботно брошенной комэском фразой, с каждым сочувственным взглядом через плечо боль и тоска этого человека штормовыми валами обрушивались на Бродова. В своём нынешнем предобморочном состоянии он ощущал это с такой отчётливостью, как будто был прирождённым оператором. Николай Иванович, в свою очередь, сочувствовал лётчику всей душой. Ему была знакома мучительная ситуация, когда не находишь способа защитить от смертельной опасности тех, за кого несёшь ответственность. Однако он не находил другого способа поддержать лётчика, кроме поддержания беседы на любую отвлекающую тему. И знал при этом: единственное, что действительно помогало Змеевскому отвлечься от мыслей о семье, была мечта о фронте. Он рвался на фронт всем сердцем, он писал рапорты и слышал от комполка те же слова, что Бродов говорил своим подчинённым: «Здесь тоже нужны люди. Сейчас везде – фронт». Однако Николай Иванович был уверен, что упорный и целеустремлённый комэск рано или поздно добьётся своего. Любой ценой.

– Нет, кроме шуток. Нашему полку повезло с врачом. Показал себя отличным специалистом, внимательным, заботливым. Профилактикой занимается, питание наладил на высшем уровне, местное население лечит – помогает налаживать контакт…

Лётчик будто намекал Николаю Ивановичу: мол, заехал бы ты, мил человек, к нам в полк, и наш доктор научил бы тебя летать, не морщась. Абсурд, конечно. Да и комэск вряд ли серьёзно относился к собственной болтовне. Но Бродову пришла в голову полезная идея. Он открыл планшет, взял карандаш:

– Как зовут вашего доктора? Связь у вас там устойчивая? Радировать, если что, без затруднений? Хорошо.

Как же весело мы встречали Новый, 1942 год!

Вообще-то я впервые в жизни встречала Новый год. Дома по старой памяти праздновали Рождество. Ёлку не ставили: запутались, можно ли, нельзя, а если можно, то когда. Бабушка старалась сготовить что-нибудь вкусное, не будничное из тех простых продуктов, что сумели запасти. Но всё делалось – и готовка, и стол – тишком, тайком, полушёпотом, заперев на щеколду дверь, задёрнув занавески. И знали, что все сейчас сидят празднуют, но никому не сознались бы. Оттого настроение получалось печальное, бабушка тайком утирала слёзы, вспоминая радость и благополучие молодых лет.

На Новый год мать, иногда и отец ходили в клуб. Там наряжали большую ёлку и детей со всей деревни приглашали днём – посмотреть. Меня не впечатляло тяп-ляп и кое-чем украшенное крупное дерево: будто его мало, что убили, так ещё мусором забросали. На новогоднюю ночь меня не брали, а укладывали спать. На следующий день никаких впечатлений о торжестве, кроме головной боли, у родителей и не вытянуть было. В других деревенских праздниках дети участвовали: на Первомай, на 7 Ноября, на свадьбы накрывали вскладчину столы. Но меня эти общие посиделки скорее пугали и тяготили, чем влекли: сначала – скучные официальные речи, потом – неразборчивый застольный гул с сосредоточенным чавканьем и звяканьем бутыли о стопки, ещё позже – пляски, гармошка, ругань, ссоры, драки. Бывало порой и весело, и захватит тебя, но без радости всё – скорее надрывно как-то. Лучше – простые, будничные посиделки, где и «Барыню» попляшешь, и подтянешь песню, и уйдёшь – никто не в обиде.

Вот в ленинградской коммуналке я впервые попала на весёлый праздник. И Ноябрь там гуляли культурно, и Новый год: публика интеллигентная. Ёлка сияла огнями, на ней висели сказочной красоты игрушки, каждая – крошечный шедевр, произведение искусства, по моим понятиям, особенно – стеклянные. Всё вместе нарядно – не наглядишься. Но мы с матерью ещё мало кого хорошо знали, держались на отшибе, и нас народ слегка сторонился, хоть и пригласили. Ощущение, что я тут чужая и лишняя, прошло к весне, с соседями я стала чувствовать себя свободно, однако сознавала, что не ровня им – необразованная девчонка, – и помалкивала большей частью, общих разговоров, общих развлечений сторонилась: стыдилась, что всё, им привычное, для меня внове.

7 ноября 1941 года грозное время превратило в суровое торжество.

Под Новый год же настроение совершенно переменилось. Наши ещё в начале декабря перешли в контрнаступление, наши гонят врага от Москвы, наши освобождают родные города и сёла. Значит, не за горами время, когда сбудутся довоенные обещания руководителей государства и воплотятся в жизнь планы наших военачальников: все пяди родной земли будут возвращены, и боевые действия пойдут на чужой территории. Казалось, исчезла тяжесть, давившая на грудь, и стало легче дышать. От этого хотелось и смеяться, и петь; и любовь ко всем, с кем свела судьба в заброшенном среди гор селении на далёкой границе, так и рвалась из груди.

Да, мы уже не в теплушке, затерянной среди бескрайних равнин, неприкаянные, бесполезные, не находящие себе места и занятия в большой войне. Каждый занят делом по самую макушку, у каждого – своя ответственная задача. До полной победы над фашистами ещё далеко, поэтому вся наша поисковая деятельность придётся как нельзя кстати, её рано сворачивать, а надо, напротив, вовсю развивать. Мы знаем теперь, чем должны послужить Родине, и стараемся, готовимся, не щадя сил.

Часто я, вспоминая те несколько первых месяцев в Лаборатории, говорю «мы». Это – от того, что я тогда и не отделяла себя от коллектива Лаборатории. Мне представлялось: у нас общее дело, общие интересы, стремления, общие успехи и неудачи, радости и огорчения, единая судьба. Должно быть, я и товарища Бродова включала в это единое «мы», и Нину Анфилофьевну включила бы, окажись та с нами в вагоне. Любые личные события, любые разногласия представлялись второстепенными, когда каждый стоял перед лицом общей судьбы, когда ледяные вдохи и огненные выдохи этой общей судьбы переживала одновременно вся страна…

В ту новогоднюю ночь не случилось ничего судьбоносного, кроме неброского, необоснованного ощущения счастья…

За пару дней до Нового года Николай Иванович вернулся из Москвы и навёз гостинцев. Он летал на совещание, как обычно, военным самолётом. Мы вначале и не обратили внимания на гостинцы. Обступили товарища Бродова и расспрашивали наперебой: как там? Тот отвечал усталым голосом, но с охотой: он был вдохновлён общим положением дел, и своей поездкой, и самой встречей с городом.

Из продуктов, им привезённых, и тех, что были, получился настоящий праздничный стол, но главное: Николай Иванович привёз патефон и пластинки! Наконец у нас будет настоящая музыка и танцы! Девчонки бросились бы его целовать, если бы в Лаборатории хоть капельку допускались подобные фамильярности. Но не допускались. Поэтому мы на радостях прыгали, хлопали в ладоши, обнимали друг дружку и целовали ящик с патефоном. Николай Иванович лишь скупо улыбнулся, но надо было быть слепой, чтобы не заметить по глазам, насколько он доволен произведённым впечатлением.

Я решила, что музыку Николай Иванович привёз свою, из дома. Носитель музыкального звука вбирает тонкие энергии, как губка. С чужой вещью, неизвестно где пылившейся и кого развлекавшей, не станет так светло и уютно, как стало в общей комнате – она же столовая – нашего временного дома, когда только ещё поставили патефон на почётное место и положили рядом солидную стопку пластинок. К патефону московского «Тизприбора», как выяснилось позже, прилагались просто отличные иглы, и он давал очень хороший звук. Большинство пластинок были в прекрасном состоянии, не затёртые.

Я шепнула Лиде:

– Как думаешь, свой?

– Думаю, да.

Наши впечатления совпали. Хорошо.

– А пластинки?

– Тоже. Что такого?

– По ощущению – да. Но там сколько танго, фокстротов! Рио-рита… Это молодёжь танцует. Зачем ему?

Лида нахмурилась.

– Городские… в столицах это и раньше танцевали, – ответила подруга сухо.

Ей не понравилось, что я обсуждаю Николая Ивановича в таком вольном тоне. Но я не отставала: не люблю, когда интуиция и разум расходятся во мнениях, и всегда стараюсь докопаться до общего знаменателя.

– Может, и раньше. Но пластинки-то все – тридцатых годов.

Я не договорила того, что прозвучало бы совсем уж неуважительно. Лидок и так поняла: если очень напрячь воображение, можно себе представить, как товарищ Бродов принимает дома гостей. Но и что же, он заводит Рио-Риту, и все эти пожилые люди, его гости, начинают отплясывать? Ерунда какая-то.

Лида волей-неволей задумалась.

– Там только песни. Нет ни одной мелодии без слов.

Вот теперь всё сошлось!

– Лидок, золотце, когда ж я стану такой умной?!

Может же человек не танцевать вовсе, а только слушать песни. И гостей ему для этого не надо звать.

Вот ёлочных украшений не нашлось, но никого это особо не огорчило. А уж когда мы вечером тридцать первого расставили по столу сразу три керосиновые лампы, собранные по разным помещениям, и ещё одну – на отдельном столике с патефоном, а в печи ярко разгорелся уголь, в большой комнате сразу стало нарядно, празднично и слегка таинственно, как положено в Новый год.

Тридцать первое декабря – обычный рабочий день. Товарищ Бродов разрешил закончить занятия только на час раньше обычного – и только нам, девчонкам, чтобы успели всё подготовить к двадцати трём тридцати. Получилась сумасшедшая радостная спешка. Когда привычные дела делаешь в бешеном темпе, они забирают всё твоё внимание, и сознание, освобождённое от тяжкой обязанности контролировать само себя, входит в размеренный ритм – сродни трансу. Мы работали в приподнятом настроении, которое попало в трансовый резонанс и многократно усилилось.

Мы успели минутка в минутку. И приодеты, и волосы вымыты. Уютно светят лампы. Для них на столе еле нашлось свободное место среди блюд и кастрюль с варёной картошкой, щами из верхнего капустного листа и сушёных грибов, омлетом – настоящим, а не из яичного порошка, макаронами с американской тушёнкой, сладкими галетами и другими разносолами, частью определённо купленными на рынке за баснословные деньги. Мы думали поразить мужчин, и те, конечно, оценили наши старания, но сами поразили нас ещё больше: форма ослепительно отглажена, сапоги ослепительно начищены, пуговицы и пряжки натёрты до блеска, щёки и те поблёскивают – так гладко выбриты, и от кого-то – лёгкий аромат одеколона.

Ещё в гости пришли наши преподаватели, квартировавшие в селении на равнине. Это событие добавило торжественности всему происходившему: какой же праздник без гостей?!

А вот сюрприз, казалось бы, абсолютно невозможный: вдобавок к водке несут бутылку шампанского! И Николай Иванович с деланой будничностью объявляет, что выпить шампанского можно даже операторам, но не более трети бокала, не то опьянеем – с непривычки и из-за условий высокогорья. По правде, бокалов у нас нет – только большие толстостенные стаканы, которые пришлось срочно достать из буфета. А я-то ещё ни разу в жизни не держала во рту вина! И помалкиваю, чтобы товарищ Бродов не передумал, и молю мысленно остальных: забудьте про меня, только не спрашивайте, можно ли Тасе, налейте молча, как всем!

Радио отчаянно шипит, сигнал уплывает, и приходится его с сожалением выключить. Мы поглядываем на часы, чтобы не пропустить заветное время. Наш руководитель успевает произнести тост – целую речь – за Сталина и за грядущую победу. В моей памяти вспыхивает яркий образ человека, который стоял за моей спиной, которого я чувствовала так хорошо, будто жала ему руку и смотрела в глаза; человека с мощной энергетикой и ещё более мощной защитой включением. Теперь он как будто присутствует в комнате вместе с нами. Дружно встаём, с грохотом отодвигая стулья.

Кричим «ура!» и тянемся стаканами – мне тоже достался! – через весь стол друг к другу, чтобы сдвинуть их вместе одновременно. Удалось. Стук превращается от нашего горячего желания в хрустальный звон. Вот оно, шампанское. Я не тороплюсь выпить: надо же распробовать! Острые иголочки пузырьков щекочут язык и нёбо, во рту и сладко, и кисловато, и терпко одновременно. Вкуснота!

– Шампанское надо пить целиком в Новый год – на удачу, – шепчет Сима. – Тем более за такой тост. Нельзя оставлять.

Жаль. Я собиралась растянуть удовольствие. Но, по правде, залпом удовольствия ещё больше!

Неожиданное головокружение. И ощущение, что весь мир искрится, всё в нём легко и просто, что радость, овладевшая сердцем, теперь останется навсегда. И все, кто есть вокруг, улыбаются лично мне, и я всех люблю. И испытующий, в самую душу проникающий взгляд зелёных глаз, обведённых тенями от неизбывного переутомления – уже почти родных глаз…

Внимание, Тася! Берегись!!

Во-первых, меня повело. Чувства под действием незнакомого вещества разбухли, как тесто от дрожжей, и полились через край.

Во-вторых, для всех, может, и просто подарок, но мне Николай Иванович устроил с помощью этого шампанского очередную проверку. И я её пройду.

Берём контроль над лицом и глазами – чтобы не разъезжались в разные стороны и не закатывались блаженно под веки. Движения рук и осанка. Берём контроль над чувствами. Люблю я всех присутствующих? Люблю. Почти всех. Любят они меня? Безусловно. Это естественно, и нечего приходить от этого в слюнявый щенячий восторг. А теперь восстанавливаем контроль над энергетикой. Ну-ка: вдох – выдох – пауза, вдох – выдох – пауза, вдох… Вот так. Новое вещество в организме – само по себе, я – сама по себе. Мне и без вашего шампанского, Николай Иванович, было весело. И сейчас поводов для радости без него довольно.

Теперь смотрим на часы. Выпили ровно в полночь, опьянение наступило практически сразу, сейчас – семь минут первого. Прошли семь минут нового, 1942 года. Не так быстро справилась, как бы надо. Но дров не наломала. И по поводу маленькой победы над одной третью стакана шампанского тоже не впадаем в щенячий восторг. Хорошо бы самой заметить подвох и остановиться, но мне подсказкой стал пристальный взгляд руководителя. Испытание, считай, наполовину провалено. Так-то!

Товарища Бродова с его испытующим взглядом я не выпускала из внимания, пока поспешно брала контроль над новым для себя состоянием опьянения. Так мы и играли в переглядки, якобы скрытные, но обоим заметные. Я чувствовала себя по этому поводу довольно глупо. В конце концов, решительно вздёрнула нос и отвернулась: я справилась с задачей как сумела, а вы думайте что хотите. Но не выдержала и вновь скосила глаза на руководителя. Николай Иванович медленно наклонил голову, утвердительно прикрыв веки: мол, принято, прошла проверку.

Тут Сима взяла слово для нового тоста и переключила наше внимание на себя. Ох, Симка, а случайно ли ты мне под руку шепнула, чтоб выпила залпом? Влистила ты товарищу Бродову! Сравнение развеселило меня, оживив приятные воспоминания о наших карточных баталиях в теплушке. Ох и шулерская у нас, товарищи, игра!

Настроение у меня в итоге только поднялось: справилась же худо-бедно, и сам товарищ Бродов одобрил. И Симку расколола! Вспомнилось: «Интересная у нас с тобой работа, а, Таськ?» Между прочим, в тот вечер я впервые услышала, как наш вечно озабоченный и насторожённый руководитель смеётся от души и шутит сам.

Стали петь песни – не вполголоса, как давеча в поезде, а громко, дружно, самозабвенно. Даже Николай Иванович присоединился к нам. Он знал такие красивые, протяжные старые песни, от которых, как выяснилось, и Лида, и Женя, и кое-кто из наших военных тоже знали слова, да не все. Я тоже знала и любила кое-какие старые, деревенские песни, то есть народные: старушки по завалинкам певали, бабушка напевала за штопкой. Но из моих северных краёв больше никого в группе не случилось – некому подтянуть.

И наконец – танцы. Я ждала их с нетерпением, как все, хотя умела плясать только по старинке. Вначале как раз поставили «Барыню». Тут оказались мастерами Саша Ковязин, Лида и я. Ох, мы и разошлись, и других завели. Потом сразу «Русскую». Под «Светит месяц» Лида меня схватила за руку, и как мы заплясали вдвоём по широкому кругу – расступайся, народ!

Ну а дальше – всё мимо: на вальс, на танго, на фокстрот меня приглашать без толку. Я тихонько ретировалась в тень и оказалась под прикрытием товарища Бродова. Тот устроился в отдалении от стола, над которым витали клубы табачного дыма, и рассеянно наблюдал за танцующими. К нему подсели побеседовать наши учителя, но скоро один за другим ретировались в приготовленную для них гостевую комнату – отдыхать.

Ребята поочерёдно приглашали девчонок. Девчонки танцевали и шерочка с машерочкой, потому что мужчины часто отходили к столу – подымить, а то – в наш тенистый уголок – поговорить с Николаем Ивановичем о войне, о перспективах развития нашего контрнаступления, о новых самолётах, танках, орудиях, производство которых налаживается в глубоком тылу.

Я отсиживалась не долго. Та же Лида меня отыскала и потащила с собой – разучивать вальс.

– О, сестрёнку чуть не забыли! – нетрезвым голосом воскликнул, заметив это, Геннадий.

Так сложилось уже по прибытии на место, что наши военные стали звать меня «сестрёнкой». Я – тощенькая, небольшого роста – казалась ещё моложе, чем была на самом деле. На роль девушки, с которой имеет смысл пофлиртовать, я определённо не годилась, а вот участие и готовность оказать покровительство, как видно, вызывала…

Между прочим, мне привелось наблюдать в детстве, благодаря простоте нравов и открытости деревенской жизни, самые разные стадии и нюансы отношений между парнями и девушками. И я довольно скоро приметила, что отношения в тесном коллективе Лаборатории развиваются согласно какому-то другому, не знакомому мне сценарию. Точнее, не развиваются. Молодые мужчины и девушки с удовольствием флиртовали, но никто никому не делал особых знаков внимания. Если девчонки и пытались проявить какие-то предпочтения, то ребята упорно и стойко не замечали этих попыток.

Думаю, наши военные получили на сей счёт жёсткие указания руководителя. Когда все друг у друга на виду, любые ухаживания оборачиваются завистью, ревностью, конкуренцией. Далее – как снежный ком – ссоры, разборки, обиды, взаимное вредительство, ну в деревне – ещё драки и прочий мордобой. Нельзя было такого допустить даже в минимальной мере. Возникни у кого по-настоящему глубокие и серьёзные чувства, их бы запретами не остановить: они бы всем стали заметны. Тогда и вопрос решался бы иной и по-другому. Но не возникли…

А может, всё дело в том, что в Лаборатории культивировалось подчёркнутое отношение к операторам как к белой кости, а к операторам поиска – как к элите элит. Кому из мужчин понравится всерьёз ухаживать за девушкой, положение которой в группе заведомо выше его собственного?

Как бы то ни было, ребята и девчонки общались мирно, весело и дружно.

Когда Лида повела меня разучивать вальс, я оглянулась на Николая Ивановича: не против ли он? Дело в том, что, по легенде, мне не положено уметь танцевать европейские танцы. Если впоследствии кто-то возьмётся обучать меня им, то не должны проявиться сформированные ранее механические двигательные привычки. С другой стороны, никто не знает моей легенды, даже Лида пока не знает. Пока ещё никому из группы вообще не положено знать, что для меня разработана легенда. И маршрут внедрения… Тем не менее руководитель не сделал мне никакого запрещающего знака.

Я так старалась, и Лидок так старалась меня научить, и мы обе так хохотали над моими неумелыми шагами, что каждому захотелось попробовать себя в роли учителя танцев. А поскольку мелодии ставили разные вперемешку, то и шаги я разучивала то вальса, то танго, то фокстрота. Причём надо иметь в виду, что мужчины были навеселе. Я страшно запуталась. Думаю, что Николай Иванович потому и не запретил мне поучиться, что прогнозировал именно такое развитие событий. Крепко врезалось в память только одно: если тебя, как бы криво ни шагала, на последнем аккорде сильная рука подхватывает под поясницу, приподнимает и заставляет таким образом выгнуться, почти коснувшись волосами пола, значит, звучало танго.

Ребята быстро наигрались в учителей, да и я подустала бессмысленно тыкаться в разных направлениях, не понимая толком, что требуется. Все нахохотались, включая меня, – и довольно. Только Саша – неторопливый, обстоятельный, и наиболее трезвый из мужчин, задался целью добить со мной вальс. Он взялся подбирать и ставить пластинки. Уже с третьей мелодии я закружилась как надо. И тут совершенно отчётливо почувствовала мысленный приказ: «Достаточно!»

Я торопливо пискнула, что не могу больше, загоняли, ноги отваливаются, и ретировалась в тенистый уголок. Ноги, правда, забила. Плюхнулась на стул и осторожно покосилась на Николая Ивановича.

– Я не слишком увлеклась?

– Не слишком, – заверил тот насмешливо и добавил уже серьёзно: – Самое главное: смотри в глаза партнёру. Это очень информативно. И полезно.

Сегодня я усердно смотрела не партнёрам в глаза, а под ноги или в стенку, считая такты… Неужели всё время смотреть в глаза? Это же неловко. И неуютно.

Николай Иванович внезапно легко выбрался из кресла и подал мне обе руки:

– Давай покажу!

Я протянула ему руки и не успела встать со стула, как он поднял меня, словно пушинку.

– Смотри мне в глаза и забудь о шагах: это моя забота.

Он спокойно завладел моим взглядом. Мягко улыбнулся, и, хотя глаза его оставались серьёзными и холодными, как обычно, я буквально провалилась в немое общение. Не было ни привычных мне чётко «слышимых» мысленных формул, ни мыслеобразов, ни считывания эмоций. Мы вышли на какой-то другой уровень. Звучала медленная мелодия. Николай Иванович вёл меня довольно просто, но мы и кружились, и по прямой шли, и куда-то вбок. Я ни разу не сбилась. Параллельно в моё сознание ничем не ограниченным потоком лилась информация. В тот момент я могла бы ответить на любой вопрос о самом товарище Бродове и о тех знаниях, что хранятся в его голове. Однако именно в тот момент я не имела ни малейшего желания задаваться вопросами и искать ответы, поскольку и так знала всё. Открытая тогда информация поныне со мной, и я получу любой ответ, если, конечно, задам правильный вопрос.

Сознавал ли он, насколько глубоко открывает мне доступ в своё сознание? И если да, то зачем он так рисковал? Я не знаю до сих пор. Я почему-то боюсь узнать.

Но как же мне пригодился впоследствии тот урок, преподанный товарищем Бродовым! Всякий раз танец глаза в глаза приносил плоды, многократно превосходившие ожидания…

Понятное дело, Николаю Ивановичу пришлось после этого потанцевать с каждой из девчонок, что их несказанно порадовало.

Новый год не у одной меня остался в памяти тёплым лучиком счастья.

Николай Иванович переоценил свои силы, когда спланировал деятельность на два фронта: руководство лабораториями и организацию засылки первой партии разведчиков с нейроэнергетической подготовкой. Пришлось часто летать. Он пользовался специально данным ему правом в любой момент запрашивать самолёты из авиационных частей, находившихся в ведении НКВД. Гонять ради одного человека крупный комфортный транспортник никто бы ему не позволил. Оставалось садиться в кресло штурмана многоцелевых Р либо забираться в Пе-2.

Полёт длился часами, потом – посадка для дозаправки или смены машины – и дальнейшее многочасовое испытание. Холод, болтанка, перепады давления; плохой вестибулярный аппарат, давний порок сердца. Он каждый раз прилетал больным, с трудом скрывал это и не менее суток приходил в себя. Вдобавок группа в данный момент дислоцировалась в горной местности. Высота – около трёх тысяч. Молодёжи – хоть бы что, а Николай Иванович замечал нехватку кислорода, и привыкание не наступало.

Одно дело – время от времени бросить небрежно: «Девчонки, подлечите: что-то сердце шалит, что-то голова разболелась». Никто не воспринимает этих сеансов исцеления всерьёз, кроме Лиды и Жени. Остальные принимают за чудачество здорового в целом человека – что ему и требовалось. Совсем другое дело – тяжёлые, сутками длящиеся скачки кровяного давления с ломотой под лопаткой, с изнурительными головными болями, с продолжительными головокружениями – до темноты в глазах. Стоит всей этой симптоматике «всплыть», стоит кому-нибудь узнать, как часто товарищ Бродов находится, по сути, в нерабочем состоянии – информация тем или иным путём уйдёт наверх.

Взять, например, чудесную девушку Серафиму. Если ей ничто не мешает помогать Николаю Ивановичу наблюдать за её собственными подругами, товарищами по работе, то что же ей помешает информировать более высокое начальство о жизни и деятельности самого Николая Ивановича? О врачах, к которым стройными рядами ходит лечиться весь высший комсостав ведомства, и говорить не приходится.

Наверху же, получив информацию, не станут разбираться, какой объём работы и какого качества товарищ Бродов фактически успевает выполнить – даже в те часы и дни, когда ему представляется гораздо более предпочтительным лечь и умереть. Велика вероятность, что из самых добрых побуждений его отстранят от руководства лабораториями, но назначат консультантом. И останется ему, отдохнувшему и окрепшему, сцепив зубы, наблюдать, как «новая метла» перекраивает, неизбежно рушит и выметает в качестве устаревшего хлама всё, им созданное.

Так что с недавних пор Николай Иванович стал изменять старой доброй привычке к максимальной открытости личной жизни: стал недомогания свои – оптом и в розницу – скрывать. Мера вынужденная и сугубо временная.

Следовало скорее воссоединить две группы. Нужно было в кратчайшие сроки осуществить заброску Таисии. Уже давно было принято решение, что Игорь пойдёт отдельно и совершенно другим путём. Тасе хватит пары месяцев, чтобы завершить подготовку. И между прочим, коридор, который для неё тщательно спланировали, не вечен. Война наползает и с востока, и с юга. Положение может в одночасье перемениться.

Николай Иванович провёл все необходимые консультации и согласования, и срок начала операции был определён. Нелегальщики начали подготовку обеспечения…

– У нас она получит псевдоним Немезида.

Бродов недоумённо поднял брови. Могущественная богиня справедливости и возмездия? Почему?

– Какая ж из Таськи Немезида?!

Собеседник отмахнулся:

– Не обращай внимания! Никакого особого смысла. У нас своя система присвоения псевдонимов. Тебе раскрыть не имею права: «Особая важность».

Что ж, были и у Николая Ивановича секреты под грифом «Особой важности», которых он не мог раскрыть соратникам из управления нелегальной разведки. Немезида так Немезида.

* * *

Раз в неделю кто-нибудь из наших военных ездил в райцентр за продовольствием, углём и множеством бытовых мелочей, которые имеют свойство быстро расходоваться. Мы жили скромно и экономно, однако всё действительно необходимое получали со спецсклада регулярно. Ребята привозили и газеты. Таким образом, у нас была относительно свежая пресса – как местная, так и центральная.

Моё время было забито до отказа, и сон – по часам: мне категорически запретили недосыпать. «Ты работаешь, главным образом, головой. Ничего ты толком не усвоишь и не сделаешь, если голова не будет ясной!» Так что я не успевала читать газеты. Но самыми интересными новостями, а также историями от фронтовых корреспондентов со мной делились девчонки.

Где-то в конце января приходит ко мне Лида с газетой в руке. Глаза подозрительно блестят: не то на мокром месте, не то, наоборот, от радости какой-то, энтузиазма. Протягивает мне «Правду», раскрытую на развороте. В фокус внимания сразу попадает большая фронтовая фотография, а под ней напечатано стихотворение.

– Прочти!

Я взяла газету из рук подруги и прочитала на одном дыхании стихотворение Константина Симонова «Жди меня». Своим чеканным ритмом, своей зовущей, требовательной интонацией стихотворение затягивало, от его смысла захватывало дух.

– Оставишь? Я перепишу.

Удивило, что Лида неделикатно стоит над душой и наблюдает мою реакцию. На неё не похоже. Хотелось потом, в одиночестве, прочитать ещё раз от начала до конца, вникая в каждое слово. И ещё раз – вслух, с выражением, чтобы зазвучало, как музыка. А тогда уж оно и наизусть запомнится…

– Тась, включись! – нетерпеливо потребовала подруга.

Вот чего она ждёт. Регистр восприятия переключился сам собой, и газета будто полыхнула в моих руках. Как я сама не заметила?! Стала читать с начала. Сердце бешено заколотилось от такого реального прикосновения к чуду.

– Он что, из нас?!

– Потенциальный оператор…

– Действующий!

Лида с сомнением покачала головой:

– Вряд ли. Я прощупала. Не похоже.

Я молча вернулась к тексту. И чем дальше бежала по строчкам, тем сильнее колотилось сердце, тем яснее становилось узнавание.

– Лидок, это наша волна! Это то, чего мне… чего нам не хватало седьмого ноября. Помнишь? Будь у нас тогда этот текст… Он как ключ.

– Ключ к чему? – спросила Лида напряжённо.

Она тоже старалась понять, что же такое мы держим сейчас в своих руках. С какой целью это создано и как работает.

В моей голове ответа на Лидин вопрос не было – он выпалился сам собой:

– Ключ к нашей волне! Не той, на которой мы обычно работали «помощь фронту», а именно той, что поймали седьмого. Защита через сердечную чакру.

– Таська, давай называть вещи своими именами: защита любовью.

Я промолчала. Мне слово «любовь» казалось далёким и не совсем понятным. С чакрами куда проще.

– Да. Лидок, с таким ключом, да с нашими силами…

– Ты помнишь, что нам запретили работу с Великими энергиями? – строго напомнила подружка.

Ещё бы! В начале декабря – сразу после того, как разгром фашистов под Москвой стал необратимым, Николай Иванович собрал нас вместе. Официальным тоном и совершенно серьёзно он выразил нам благодарность за ту помощь, которую мы оказали в самый трудный период, когда Отечество находилось в смертельной опасности. Мы с девчонками страшно смутились, только Игорю хоть бы что: он, казалось, принял слова руководителя как нечто само собой разумеющееся. «Но теперь, – продолжил товарищ Бродов, – перед вами стоят неотложные задачи, которые требуют полного сосредоточения всех ваших сил». В общем, он запретил отвлекаться на любые внеплановые занятия. А особенно запретил рисковать и «светиться» перед врагом.

– Наберусь смелости, – сказала я, – пойду к товарищу Бродову и прямо спрошу его про Константина Симонова!

– Чтобы он снял запрет и разрешил работать со стихами как ключом к Великим энергиям?

– Запрета точно не снимет, – вздохнула я. – Мне интересно: вдруг этот поэт – тоже сотрудник нашей Лаборатории? Ну вдруг?

– Вряд ли, – опять покачала головой Лида. – Поэт не может сочинять по приказу, ему нужно вдохновение. Почему каждый одарённый человек должен обязательно быть сотрудником Лаборатории?

– Наверное, не должен, ты права. Просто нас мало. Так хочется, чтобы все знали друг друга и держались вместе!.. Ой, Лидочка, всё забываю спросить: зачем вы с Игорем меня тогда сканировали, в поезде? Помнишь, товарищ Бродов вызвал тебя…

– Конечно, помню, – перебила подруга и пожала плечами: – Да я сама не поняла зачем. Он попросил прокачать каналы – проверить на проводимость, на объём потока. Блокировки поискали… Я не поняла, почему это нужно было делать втайне от тебя. А Игорь, по-моему, тогда уже решил, что тебя будут готовить к нелегальной работе, зауважал тебя.

– Да уж!

Мы дружно рассмеялись.

Лида оставила мне газету, и я, отложив все дела, села переписывать стихотворение Симонова и учить наизусть.

Позже Женька, которая томно бродила с газетой и глазами на мокром месте, сказала:

– Девочки, представляете, сколько женщин, кто прочитает, захотят это сделать?!

Что именно сделать, нам не требовалось объяснять. Мы честно представили.

– Каждая, – ответила Лида, – и не только жена, невеста. И мать, и дети, у кого отцы воюют.

– Именно! – воскликнула Женька и добавила мечтательно: – Вот бы тех, кто захочет, научить!

– Не все же со способностями, – рассудительно заметила Лида.

– Было бы желание. Хватит и самых-самых минимальных. Надо бы вообще всех учить с детства, как грамоте. Нейроэнергетическая грамота. Вот поэтами, писателями становятся единицы, у кого способности. Но читать и писать умеют все!

– Девушки, готовьтесь, сегодня внеплановый банный день. Мужчины уже топят баню. Вы – первые, потом – мы. Завтра медосмотр всего личного состава. Приедет доктор.

Военврач был молод: не разменял четвёртого десятка. У военврача было располагающее, открытое лицо, а в глазах плясали весёлые искорки. Выражение лица – спокойное, серьёзное, подобающее профессии, только вот… искорки.

– Товарищ майор государственной безопасности…

– Отставить, товарищ военврач, – приветливо сказал Бродов. – Меня зовут Николай Иванович. Так и обращайтесь. Вы здесь по моей личной просьбе. В подразделении сложилась такая ситуация: медсёстры есть, а доктора нет. У меня люди выполняют очень ответственные задания. Мне вас рекомендовали как добросовестного, знающего врача. Прошу провести полный медосмотр личного состава.

Все оказались в целом здоровы, как и следовало ожидать. С особым вниманием Николай Иванович выслушал заключение по Таисии. Выяснилось, что в её случае астеническое телосложение не помешало формированию сильного, закалённого организма и устойчивой нервной системы с равновесием процессов возбуждения и торможения. Пубертатный период ещё не наступил, но есть все шансы, что девочка войдёт в него достаточно легко и переживёт без существенных физических проблем и эмоциональных сдвигов. Именно то, что Бродов хотел узнать и надеялся услышать! Врач, естественно, не в курсе, что девочка – один из ключевых сотрудников подразделения. Так, сиротка, чья-то родственница.

Несмотря на весёлый нрав, доктор оказался внимательным и дотошным в том, что касалось дела.

– Николай Иванович, вы просили провести полный медосмотр личного состава. Поэтому разрешите, я осмотрю и вас, – предложил он.

Бродов махнул рукой:

– Это лишнее.

И тут военврач третьего ранга проявил неожиданную настойчивость:

– Извините, товарищ… Николай Иванович, можно уточнить: у вас есть лечащий врач? Вы наблюдаетесь у кого-то регулярно?

Возможно, он почувствовал слабину: неуверенность, когда Бродов отказался от осмотра. А может, Змеевский ему что-то шепнул перед командировкой? И Николай Иванович, вместо того чтобы соврать и отвязаться, ответил правдиво:

– Не люблю, товарищ военврач. Наговорите сейчас с три короба, Америки не откроете, пропишете покой и демобилизацию. Всё равно не выполню.

– И всё-таки я бы настаивал на осмотре. Разрешите объяснить!

Молодой доктор был увлечён своей профессией и тонкости субординации вежливо отодвинул в сторону ради выполнения того, что полагал своим долгом. Одежда из званий и должностей не мешала доктору нащупать под ней живого человека, а нащупав, далее иметь дело только с ним. Незаметно и само собой так получилось, что ничего не остаётся, как успокоиться и довериться.

Бродов был удивлён, сколь многое можно узнать о состоянии здоровья человека, основываясь лишь на результатах внешнего наблюдения. Век живи – век учись. Выплыл даже лёгочный процесс, благополучно зарубцевавшийся тридцать лет назад. Оставалось подтвердить догадки врача, согласиться на полноценный осмотр и выслушать по его результатам тревожные прогнозы, дополненные подслащенной пилюлей рекомендаций. Тут чуда не произошло: доктор действительно Америки ему не открыл. Правда, научил паре-тройке дельных и выполнимых приёмов саморегуляции в полёте.

Бродов достал стаканы и коньяк. Удивил гостя такой роскошью. Врач, деликатно глянув вскользь, оценил, сколько хозяин налил себе, убедился, что чуть на донышке, и промолчал.

– Скоро обед, девушки уже готовят. Пока – аперитив. Товарищ военврач, вы какой институт окончили? – наконец задал Николай Иванович вопрос, давно его занимавший.

– Второй Московский государственный медицинский институт, – с гордостью отрапортовал собеседник.

– В сороковом году?

– Так точно! – ответил доктор с весёлым удивлением.

– Первый выпуск авиационных врачей?

– Так точно!

Николай Иванович удовлетворённо кивнул.

– В своё время я был одним из инициаторов создания вашей кафедры. Или уже факультет? Врать не стану: это детище не вынашивал и не рожал, но активно участвовал в зачатии.

Доктор рассмеялся.

Ещё в период службы в Генштабе Николай Иванович активно поддерживал и продвигал идею систематической подготовки врачей для военной авиации; к тридцать девятому, когда её воплотили в жизнь, он был занят уже совсем другими делами. Хоть вклад и не велик, но до чего же приятно пожинать реальные плоды!

– У меня, товарищ военврач, вот какое предложение. Если наши, ведомственные, эскулапы узнают, что я доверяю полковому доктору больше, чем им, – разобидятся, чего доброго. И на меня, и на вас. Так давайте это дело не афишировать. Вы выполнили задачу – осмотрели личный состав. Вашему комполка от меня – личная благодарность в письменной форме за то, что отпустил вас в наши края.

С этим предложением доктор не имел причин спорить.

Бродов спросил, как поживает комэск Змеевский. Собеседник помрачнел.

– Разжалован и отправлен на фронт.

– Штрафбат?

– Насколько знаю, просто рядовым в пехоту.

– За что?

Бродов уж догадывался.

– У него семья…

– Знаю, в Одессе.

– Он узнал, что семья погибла. Письмо, отправленное перед самой оккупацией, пришло с опозданием. Он просился на фронт – бить фашистов.

– Что же, комполка его так и не отпустил?

– Товарищ комполка сказал: мы должны быть готовы к войне с Японией, она не за горами, настанет наш черёд – где я тогда возьму людей. Но Змеевский не хотел ждать. Он стал хулиганить в воздухе.

– А именно?

– Пролетел над железной дорогой прямо перед паровозом и крыльями помахал. Поезд остановился, люди повыскакивали, побежали, думали: налёт. Движение нарушилось на несколько часов, пока выясняли. Это был не единственный случай.

Жестоко поступил комполка. Тем более что война с Японией не начнётся в ближайшее время. Та ждала взятия немцами Москвы, но не дождалась и отложила объявление войны на неопределённый срок. И всё же комполка можно понять: легче разбазарить личный состав, чем пополнить. Доктор отвлёк Бродова от горьких размышлений.

– Николай Иванович! – вдруг обратился он со звенящей в голосе решимостью, будто в ледяную воду прыгал. – Есть другой способ попасть на фронт? Я тоже написал несколько рапортов…

Бродов повторил вслух то, о чём только что думал. Поинтересовался:

– Ваши родные где?

Николай Иванович медлил отпускать доктора восвояси. Он так соскучился по простому, необязательному общению с приятным собеседником! Он и забыл, когда общался с кем-либо не по работе.

– В Москве. Брат воюет. Я боюсь, что и супругу призовут, а я так и просижу здесь… – Врач нахмурился.

– Давно женаты? – спросил Николай Иванович тепло.

– Ровно четыре года.

Бродов сам женился довольно рано и уважал мужчин, которые не стремятся избегать этой ответственности как можно дольше. Правда, оставшись вдовцом, он уж не хотел больше повторить опыт брака. А доктор любит свою супругу: вон каким грустно-мечтательным стал его взгляд. Бродов почему-то представил молодую женщину яркой внешности и с такими же озорными искрами в глазах, как у её мужа.

– Детей пока нет?

Собеседник отрицательно качнул головой.

Неясное предчувствие забрезжило на грани сознания. Ухватить его Николай Иванович не сумел, только возникла у него иррациональная уверенность, ни на каких логических построениях не основанная, что надо сделать доброе дело. Ему это совсем не сложно, а между тем в отдалённом будущем принесёт большую пользу. Кому – вопрос. Может, ему самому, может, близкому человеку – хотя кто для него близкий человек? А может, его душе? Не так важно, надо действовать.

– Супруга – тоже врач?

– Да. В настоящий момент работает в госпитале. Работала на эпидемии тифа, но, пишет, пока справились: зимой тиф не имеет активного распространения…

– Фамилию вашу носит? Как зовут? Хорошо. Я запомню. Уверен, что отлично подготовленные молодые специалисты нужны и в Москве. В городе полно эвакогоспиталей, донорских пунктов, не говоря о больницах. Кто будет работать, если все уйдут на фронт?

Николай Иванович со значением посмотрел своему собеседнику в глаза. Доктор понял и осторожно улыбнулся – не то смущённо, не то недоверчиво, набрал в грудь воздуха.

– Не надо ничего говорить! – остановил его Бродов.

Собеседник не послушался и снова вдохнул, собираясь что-то произнести. Поблагодарить или возразить? Николай Иванович не стал разбираться.

– Совсем ничего. Понимаем! – строго предупредил он и сел писать записку с благодарностью для командира авиаполка.

Доктор отбыл в расположение своей части. Прошёл день, другой, третий. Организм неожиданно забыл, что в настоящий момент живёт в условиях высокогорья. Бродов снова летел в Москву, и чувствовал себя при этом вполне прилично. Ай да доктор! За несколько лет интенсивного поиска сотрудников у Николая Ивановича, несомненно, обострилось чутьё на людей, нейроэнергетически одарённых. Недавний гость – из их числа. Место молодому врачу – в Лаборатории. Но незачем торопить события. До воссоединения Лаборатории, во всяком случае. Вернувшись из Казахстана в Куйбышев, Бродов заново наберёт в свой спецотдел оперативников, после чего даст команду на предварительное изучение и проверки кандидата. Пусть пока военврач третьего ранга приносит пользу Родине в медсанчасти авиаполка.

– Николай Иванович, разрешите обратиться с просьбой! – сказала я решительно.

Руководитель вопросительно качнул головой.

– Я хотела бы опробовать действие формулы самоликвидации.

– Это возможно? – повернулся товарищ Бродов к Михаилу Марковичу, делая вид, будто не знает ответа.

Михаил Маркович только накануне прилетел из Куйбышева.

– Да.

– Зачем тебе? – снова повернулся Николай Иванович ко мне.

– Я хочу быть уверена, что она сработает. Или уж не рассчитывать ни на какую формулу.

– А если она работает? Будешь рисковать почём зря? – демонстративно нахмурился руководитель.

– Нет. Взять и помереть из-за глупого риска – нет, это не интересно. Но я не хочу и излишне осторожничать.

Как всякий нормальный человек, я боюсь пыточной боли. И когда Николай Иванович предложил мне нелегальную работу, я честно представила, как, угрожая пыткой, от меня требуют информацию, и честно созналась: скорее всего, дам слабину. Замалчивать правду было бы просто нелепо. Николай Иванович тогда только рукой махнул: разберёмся. Потом мне пообещали, что дадут формулу самоликвидации. Это всё равно что пистолет, из которого можно застрелиться, чтобы не сдаваться в плен.

– На первое время у тебя будут карантинные заграждения. Тебя никто не считает никакими силами. А потом оглядишься, обживёшься…

– Вдруг что-то случится позже!

– Мы с тобой проработали ряд способов, как предупредить связника, как предупредить нас в экстренном случае…

– Я должна знать, что в самом худшем случае выход тоже есть.

– Да, это избавит тебя от страданий. Возможно – спасёт чьи-то жизни. Но ты должна понимать: твоя гибель ничего не решит. Все наши усилия пойдут прахом, твоя жизнь пропадёт зазря. Ты не имеешь права на провал! Ты должна жить, работать и решать все поставленные задачи.

Я промолчала. Всё сказанное я слышала не впервые. И товарищ Бродов напрасно делает вид, будто не доверяет моей осмотрительности.

– Выйди, – велел мне Николай Иванович. – Жди. Позову.

– Я так понял, вы тоже считаете, что ей нужно показать действие формулы? – строго спросил Бродов у психиатра.

– Да.

Он ожидал и этой просьбы со стороны Таисии, и её поддержки Михаилом Марковичем. И готовился к беседе. Но сам разговора не инициировал. Николай Иванович хотел проверить, кто из двоих затронет данную тему первым.

От пыток, от непредвиденных потерь самоконтроля, вызванных ранением или болезнью, Михаил Маркович в соавторстве с Бродовым разработал гениально простое и действенное средство – комплекс гипнотических внушений под условным названием «программа самоликвидации».

Таисия была первой, кому внушили формулу. Михаил Маркович мог поднять вопрос о проверке её действенности ещё до внушения, но молчал. Николай Иванович подозревал, что психиатр также изучает реакцию Таисии. И реакция последовала в свой срок. Это очень хорошо! Это означает, что девочка действительно готова умереть ради того, чтобы сохранить доверенные ей секреты. При необходимости она осознанно и решительно сделает последний шаг. Ожидаемо, запланированно и хорошо… Но от этого так защемило сердце…

Не дожидаясь следующего вопроса, Михаил Маркович приступил к разъяснениям:

– Во-первых, формула – её страховка. Она не сможет опираться на страховку, не испробовав её действенности.

Николай Иванович знал всё, что помощник сейчас скажет, и слушал вполуха, думая о своём.

…Да и пускай щемит, это тоже хорошо. Николай Иванович имеет право на обычные человеческие чувства, например привязанность к своим подопечным.

Девочка осталась сиротой. Когда она окажется там, ей необходимо знать, что здесь остались люди, которые испытывают к ней дружеские, товарищеские, отеческие чувства. Всё должно быть неподдельным, высшей пробы: Таисия считает любую фальшь. К счастью, она крепко сдружилась с девчонками-операторами. Ребята-технари относятся к ней с покровительственной симпатией и стали ей за старших братьев.

Что ж, и Николай Иванович, в принципе умевший брать чувства под контроль на стадии их зарождения, привязался к девочке – насколько полагал безопасным для себя и для дела. Но привязка, не обременительная для него, и девочке ничего не даёт. Он надеялся: будет достаточно того глубокого душевного контакта с Тасей, который он время от времени сознательно устанавливал, между прочим, безо всякой нейроэнергетики – одной лишь силой намерения и при помощи психологических приёмов, разработанных во второй лаборатории. Но, как только контакт разрывался, их общение снова подёргивалось тонким ледком недоверчивой отстранённости.

Настало время расплатиться за то, что у Таськи, по меткому выражению Михаила Марковича, «ампутировали» всех родных. Придётся разрешить самому себе относиться к девочке действительно по-отечески – и позволить ей почувствовать, что это так. Тогда она отправится в свой трудный путь с ощущением надёжной опоры – куда более надёжной, чем формула самоликвидации…

– В-третьих, я должен убедиться, что у неё получается. Если вы не хотите потерять в случае провала вместе с ней… кого-то ещё… Если не хотите, чтобы она мучилась…

Николай Иванович подобрался. Он подозревал, что с этой формулой не всё так гладко, что есть подвох, но Михаил Маркович гнул своё: всё продуманно, всё надёжно. И вот теперь психиатр выражает сомнение в собственном детище.

– Ты что-то внушил девчонке и не знаешь, как это сработает?!

– Я знаю, как это должно сработать. – Опять в голосе Михаила Марковича не хватает уверенности.

Николай Иванович собирался помолчать, послушать дальше, но не выдержал, ядовито поинтересовался:

– И часто ты так экспериментируешь?

Однако психиатр не стушевался.

– Николай Иванович, в данном случае речь идёт о предельных экзистенциальных категориях, о жизни и смерти. Психика может реагировать непредсказуемым образом: включаются все защитные резервы.

– Ты хочешь, чтобы девчонка применила формулу прямо сейчас, на пробу, потому что не уверен, что она сработает. А ты уверен, что сработает контрформула?!

Бродову приходилось сдерживать голос, чтобы не кричать: иначе Тася, ожидавшая за дверью, услышала бы. Его буквально колотило: от негодования и от подступившей так внезапно тревоги. Разрешение на чувства вступило в силу… Ничего, устаканится, найдётся какой-то баланс.

Напомнить Михаилу, что не единожды предлагал провести испытания на заключённых? Так тот ответит, как раньше: каждому формула и способ её внедрения подбираются индивидуально, результаты опыта нельзя экстраполировать. А если посмотреть правде в глаза, они оба с Михаилом не любили экспериментов над заключёнными: люди находятся в совершенно иной жизненной ситуации, не обладают нейроэнергетическими способностями – всё по-другому, ни лешего тут не экстраполируешь!

– Да, – в который раз невозмутимо кивнул Махаил.

– Ну, продолжай!

– Вернуться к жизни для психики любого здорового человека проще, нежели допустить смерть.

Николай Иванович признал сказанное убедительным и частично вернул Михаилу Марковичу своё доверие. Но спокойнее ему не стало. Он автоматически расстегнул верхнюю пуговицу ворота. Стал про себя взвешивать все за и против эксперимента.

Было бы в тысячу раз лучше, если удалось бы обучить ребят самостоятельно останавливать сердце, без всяких формул внушения. Но не успели. Молодые, здоровые организмы на каждом занятии брали своё. По крайней мере, Тасе уже точно не успеть. А страховка ей нужна – тут и она, и Михаил правы.

Немного поразмышляв в молчании, Николай Иванович выразительно звякнул ключом от верхнего ящика стола, в котором хранил табельное оружие.

– Если угробишь девочку, расстреляю по законам военного времени. Безо всякого трибунала. Прямо тут, на месте, положу твой труп на её – ты понял, Михаил Маркович?

– Да, – в который раз отозвался психиатр.

Легче от этого не стало, но решение Николай Иванович уже принял.

– Михаил Маркович, хорошо помните контрформулу? Надо уточнить в секретной папке?

Для этого Бродову пришлось бы с ключами и секретчиком отправиться в архив, расписаться в журнале – на входе, на выходе, за документ, за его возвращение… Процедура долгая, но не тот случай, чтобы лениться. Однако психиатр уверил:

– Не нужно, Николай Иванович. Я помню наизусть.

– Напишите, – потребовал Бродов и протянул собеседнику свободный клочок бумаги и карандаш. – Подпишитесь ещё.

Психиатр написал, отдал начальнику. Николай Иванович прочёл, положил в нагрудный карман гимнастёрки. Михаил Маркович беспокойно зашевелился.

– Не бойся, потом сожгу… При тебе, – добавил Николай Иванович, чтобы восстановить хотя бы частично атмосферу доверия между ними. – Итак. Вы настаиваете на опыте?

Михаил Маркович побледнел, но повторил:

– Да. Вы знаете не хуже меня: её самая сильная сторона – она же самая большая слабость. Повышенная чувствительность. В том числе к боли. Опыт необходим.

В свою очередь побледнев, Николай Иванович крикнул злым от напряжения голосом:

– Таисия! Войди!

– Произноси чётко и быстро. Три раза, не останавливаясь, как скороговорку. Никто не должен успеть понять, что ты делаешь, – инструктировал меня Михаил Маркович.

Николай Иванович сидел, навалившись локтями на стол и зажав в пальцах клочок бумаги, на который то и дело взглядывал. Не трудно было догадаться, что там записана контрформула, которой мне никогда нельзя будет узнать. И хорошо, и не надо.

– Поняла.

– Действуйте, – резко бросил Николай Иванович.

– Давай, Таисия, – спокойно скомандовал Михаил Маркович.

Вообще-то я чувствовала, как оба нервничают, хоть и стараются это скрыть. Но в тот момент мне вовсе было не до них. Сердце бешено заколотилось. Получится ли его остановить?

Я закрыла глаза и, как было велено, трижды произнесла скороговоркой несложную фразу. Стала вслушиваться в ощущения. Сердце продолжало биться в обычном режиме. Полминуты, наверное, так прошло, не меньше. Потом – сбой. Ещё удар. Кувырок. И остановка. Я с трепетом ждала, что же будет дальше.

Сказать, что я боялась действия формулы? Как раз наоборот! Больше всего я боялась, что она не подействует, что, как на всех занятиях, которые проводили со мной, сердце постоит немного – и новым скачком сведёт на нет все старания. Тогда я останусь беззащитной.

Появилось ощущение удушья. Я рефлекторно открыла глаза и стала хватать ртом воздух. Михаил Маркович держал меня за запястье: контролировал пульс. Теперь он вперился взглядом в мои зрачки. Он не торопился что-либо предпринимать. «Получилось!» – мелькнуло в голове, но нараставшее удушье мешало радоваться. В глазах потемнело. Михаил Маркович молчал.

Пришла новая мысль: «И это всё? Конец? Глупее не придумаешь. Бессмыслица…»

Сознание гасло. Глухая, слепая тьма неудержимо на меня наваливалась. Почему-то даже тоннельное зрение не включилось. Тьма не обещала возрождения…

И тут Михаил Маркович что-то быстро, громко произнёс, казалось, прямо мне в ухо. Прежде чем окончательно отключиться от действительности, я ощутила сильный толчок, прокатившийся мягкой волной по всему телу. Второй, третий. Судорожный вдох. Вернулся свет, и глаза стали снова различать очертания, цвета…

Психиатр ещё сильнее стиснул мою руку и громко, повелительно произнёс:

– Забыть!

Может, что-нибудь ещё он добавил. С тех пор я не могу вспомнить ни единого слова из контрформулы, хотя из неугасающего любопытства стараюсь по сей день.

Михаил Маркович проверил мой пульс, зрачки, веки, рефлексы, задал пару-тройку вопросов и заключил:

– Всё в порядке.

– Таисия, как чувствуешь себя? – подал хриплый голос товарищ Бродов.

– Хорошо, Николай Иванович! – отрапортовала я.

– Значит, закончили.

Николай Иванович чиркнул спичкой и поджёг тот клочок бумаги, что сжимал в пальцах. Бросил догорать в девственно-чистую пепельницу.

– Можете идти, – отрывисто приказал он и, резко поднявшись из-за стола, отошёл к окну – открывать раму. Добавил: – Оба… С вашими опытами…

У меня сложилось впечатление, что Николай Иванович избегал встречаться со мной взглядом. А с чего бы? Я сама настояла на этом опыте, я сознавала риск и довольна результатом.

В коридоре психиатр, понизив голос, сообщил:

– Если будет совсем аховая ситуация, если даже говорить не можешь, произнеси формулу про себя. Трижды, чётко, про себя. Это тоже сработает, но только в случае крайней опасности.

– Как понять «крайняя опасность»?

– Твоя психика поймёт. Когда будет очень страшно или очень больно. Я запрограммировал предельный уровень страха.

Я кивнула.

В отличие от товарища Бродова я не злилась на Михаила Марковича за его готовность проводить опыт без полной уверенности в успехе и рисковать моей жизнью. В конце концов, что мне мешало погибнуть при бомбёжке или умереть в три года от горячки? Вся жизнь – риск.

Внедрение второй части формулы потребовало более глубокого уровня внушения. И хочется верить – ведь ничего другого не остаётся, – что гипнотизёр не ошибся с формулировкой, что эта мина не рванёт случайно.

Вторая формула включает три составляющие: ситуация крайней опасности, интенсивная работа сознания с запрещённой информацией и произнесённая носителем про себя формула самоликвидации.

Намучались с определением «запрещённой информации» для кодировки. Невозможно же перечислить все подряд сведения, которые необходимо сохранить в тайне любой ценой. В конце концов, решили прибегнуть к сопряжённым образам. Самыми простыми и ёмкими оказались образы людей, которые с запретной информацией непосредственно связаны: Бродов, Михаил Маркович и отдельно – Игорь. С ситуацией крайней опасности Михаил Маркович не видел затруднений: она кодировалась через разборчивые физиологические маркеры острого страха и сильной боли – в определённом сочетании. Третий компонент: хотя бы про себя произнесённая девочкой формула самоликвидации. На случай, если она не в силах говорить.

Николай Иванович стоял у открытого окна и старался протолкнуть как можно глубже в лёгкие холодный разреженный воздух, но это не помогало надышаться. Проклятое высокогорье! Быстрее бы тут закончить и перебраться к основной группе, в нормальные условия. Но и мысль о скором окончании подготовки Таисии не принесла облегчения.

Между прочим, Михаил Маркович наконец снял с Таськи ограничения на воспоминания о родных. Оставил только на период с середины августа по середину октября сорок первого. Здесь в её памяти навсегда останется слепое пятно. Остальные воспоминания будут возвращаться постепенно – такая поставлена программа. Осложнений не ожидается, но в ближайшее время предстоит внимательно понаблюдать за эмоциональным состоянием девочки.

Пожилой преподаватель немецкого языка и культуры – Антон Карлович – прибыл в начале года с целым чемоданом потрёпанных немецких книг. Чего я только не перечитала! Правда, всё больше отрывками: чтоб освоить большую книгу целиком, я бы долго корпела. Но время гнало нас в галоп. Теперь он стал задавать сказки и детскую литературу: по тонкой книжке с картинками на вечер. На следующем уроке я должна была подробно пересказать содержание. Отныне все вечера были испорчены.

Книжки и сказки, адаптированные для маленьких детей, оказались частью кромешно-зловещими, частью слащаво-сентиментальными, и все – уныло-назидательными. Хватило трёх-четырёх вечеров, чтобы я возненавидела немецкую детскую литературу оптом, даже ту, которой ещё не держала в руках. Я честно созналась в этом Антону Карловичу.

Мой учитель сознался в ответ, что тоже недолюбливает эти книжки, но мне, увы, необходимо не только продолжить знакомство с ними, но и полюбить их.

– Это часть твоего прошлого. Ты – немецкая девочка, мама читала тебе в золотую пору младенчества эти книжечки. С ними связаны тёплые, нежные воспоминания детства. Я не стану задавать тебе новую книжку. Сегодня вечером возьми любую из уже прочитанных и поищи какой-то добрый отклик в твоей душе. Хоть картинка на страничке, хоть какая-то трогательная фраза или весёлая. Что-то должно умилить тебя, что-то отзовётся в твоём сердце. Не старайся заставить себя полюбить то, что не нравится. Постарайся найти хорошее.

Его совет отличался полной ясностью и обоснованностью. Возразить нечего. Я обложилась отвратительной мрачно-сентиментальной назидательной чушью и постаралась следовать рекомендациям учителя. Билась упорно, как рыба об лёд.

На прикроватной тумбочке у меня стояли фотографии светловолосой миловидной молодой женщины – моей немецкой «матери», чтобы я хорошенько запомнила её облик. Я иногда смотрела на них и воображала, как она двигается, разговаривает, смеётся, плачет, обнимает мужчину, кормит ребёнка. Единственное, от чего я воздерживалась, – вызывать её душу на контакт. И без того я слишком активно оживляю её образ силой фантазии. Если её душа придёт, как бы не зацепилась за фотографии, за мои мыслеобразы, как бы не осталась бродить, неприкаянная, невольно привязанная ко мне. От такого поворота событий вышел бы один вред. Ещё сильнее я остерегалась вызывать на мысленный контакт умершую девочку, роль которой должна была играть. Причина – та же: как бы эта несчастная не прицепилась ко мне. Пусть с обеими пребудет мир где-нибудь подальше от тех мест, где я стану использовать их биографии и имена. Цели мои – благие и без корысти, потому умершим не резон обижаться на меня.

На сей раз мне вновь пришлось прибегнуть к помощи фантазии и представить, будто тихим, нежным голоском эта миловидная немка читает книжку своей маленькой дочери.

То ли стало мне жалко тётку – что она была вынуждена читать своему ребёнку всю эту безрадостную муть, то ли неведомую девочку, которой пришлось довольствоваться таким сомнительным развлечением, да ещё и полюбить его за неимением выбора. То ли себя стало от чего-то так остро жаль, и тёплой занозой в сердце запульсировало собственное детство, полное настоящей жизни: стрёкота кузнечиков, солнечной зелени и искрящегося инея, аромата лугов, вкуса ягод и сосулек, холодного ветра в лицо и морозной пышности свежего снега, простых разговоров домашних, их добрых рук с огрубевшей кожей. Тёмными зимними вечерами – жаркие полати и рассказы отца о фронте. Все случаи у него выходили курьёзными или весёлыми, можно было слушать миллион раз. И ни одной книги, что ж с того?

От безысходности, от того, что, хоть убейся, не могу выполнить такого простого задания, а следовательно, бездарна и провалю всё задуманное, я разревелась. Да так сильно, что не остановиться. Должно быть, сказалось перенапряжение от сверхнасыщенной программы подготовки, которую я проходила в бешеном темпе. Ну, реветь так реветь, как учили. Тем более никто не видит и не слышит! Я экранировалась от девчонок, чтобы не почуяли неладного, и прорыдала не менее часа. Успокоившись, отправилась умываться. Время было уже после отбоя.

Правду говорили учителя: интуиция прошибает любой экран! Навстречу мне по коридору – Женя! Само собой, совершенно случайно. Заплаканного лица было не скрыть: мы обе шли с лампами в руках. Плюс говорю в нос: разбух от соплей. Теперь скрывать причину слёз глупо: Женя с Лидой должны знать всё о моей подготовке и её трудностях. Это необходимо, чтобы впоследствии они понимали сообщения, которые я стану им передавать. Мы с девчонками должны быть продолжением и дополнением друг дружки.

Я увела Женю в свою комнату, поведала, чем расстроена. Женька обняла меня, чтобы утешить, но её реакция по существу проблемы стала для меня полной неожиданностью.

– Таськ, пойди и доложи товарищу Бродову.

Я воззрилась на подругу в немом изумлении. Женька добавила в голос назидательной строгости:

– Тася, сама посуди: наука Антона Карловича не помогла, с заданием ты не справилась. Задание важное. Вдруг там эта мелочь тебя раскроет?

– Женька, ну давай без прописных истин!

– Ещё одну – и всё: нельзя замалчивать трудности. Так что иди к Николаю Ивановичу немедленно, даже не раздумывай!

Не хватало, чтобы из-за моих нервов отменили всю операцию!

– Я лучше ещё попробую.

Женька вместо того, чтобы ответить на мои слова, ответила на мысль:

– Я не вижу, чтобы он снял тебя с операции. Он найдёт какой-то способ, решение.

Отчего же не доверять Женькиным пророчествам, если они проверены-перепроверены и признаны высоковероятными? Только я чувствовала, что подружка держит ещё карты в рукаве и чего-то недоговаривает.

– Все спят давно.

– Николай Иванович долго не спит.

Что ж ты так давишь на меня?

– Товарищ Бродов только сегодня вернулся. Завтра схожу к нему в культурное время.

Интересно, неужели я одна замечаю, что Николай Иванович всякий раз после возвращения из Куйбышева или Москвы сидит в своём кабинете целый день, никого без крайней необходимости не принимает и не вызывает и при этом экранируется наглухо? То есть любая из нас его экран пробила бы, если бы захотела, но… это неприлично – всё равно что в замочную скважину заглянуть… А кстати сказать, может, и не пробила бы, как знать. Он вряд ли так успешно закрывается сам. Дело не простое даже для способных: когда лучше получится, когда хуже. Ему, скорее всего, кто-то из профессионалов создал надёжный ключ… Что ж, если девчонки не замечают, то и нечего болтать лишнее. Одно дело – делиться с подругой своими тайнами, другое – чужими.

– Ещё за ночь, может, сама справлюсь, – добавила я для убедительности.

– Тася! – Женя посмотрела на меня в упор с выражением отчаянной решимости. – Я обязана доложить о нашем разговоре… то есть о твоих… затруднениях. Если ты завтра не сознаешься Николаю Ивановичу, я пойду к нему. Мне нельзя… ты же знаешь!!! Я дала обещание ничего не скрывать… Лучше ты сама. Пожалуйста!

До утра ни наяву, ни во сне противные книжки не стали мне приятнее ни на грош. Всю первую половину дня мы интенсивно занимались по передаче мыслеобразов. Лёгкое трансовое «похмелье» помогло расслабиться, однако новая попытка подумать о книжках завела меня в прежний тупик. Поэтому после обеда я отправилась «сдаваться».

Не без трепета приблизилась к двери кабинета руководителя. По ногам полоснуло холодное дуновение. Значит, окно в кабинете распахнуто. Если попрусь сейчас в дверь, Николаю Ивановичу придётся закрыть окно, чтобы к нашей беседе не присоединились лишние, неучтённые уши. Я не любила нарушать чужих планов: хотел человек подышать свежим воздухом – пусть дышит. Я наскоро сунула ноги в ботинки, стоявшие в боевой готовности у входной двери.

Я полюбила разговаривать с начальником неформально, через окно – сложив руки на узком подоконнике, как на парте. И товарищ Бродов охотно шёл в этом мне навстречу. Больше никто, кроме меня, так не делал. Даже девчонки считали, что такое поведение – неприличная вольность.

Угадала: Николай Иванович стоял у окна, прислонившись плечом к раме. Я оглянулась по сторонам. Удача! Никого вокруг. Только часовой у ворот, как обычно, но до ворот далеко. Кабинет располагался посередине длинного здания, так что окно было удалено и от углов строения. Попросила разрешения на разговор.

Товарищ Бродов, не отвечая, высунулся в окно и быстро огляделся, как только что сделала я.

– Николай Иванович!

Я укоризненно развела руками.

– Так, Таисия! – Он нахмурился с деланой строгостью. – Не обижаемся! Всегда полезно лишний раз проверить. Понимаем.

Вот вроде легко же с ним общаться. И строг он только по справедливости, и шутку готов поддержать, и не формалист, и столько знает – если рассказывает, то всегда интересно. А всё равно ощущение, что далёкий какой-то, будто мы вечно через стекло разговариваем, а не у открытого окна.

– Ну! Что у тебя?

– Не могу полюбить немецкие детские книжки. Сказки там и прочее, – выпалила я главное.

Николай Иванович удивлённо потёр лоб.

– Зачем?

Понизив голос, я сжато изложила предысторию и суть проблемы.

– Антон Карлович дал такое задание?

– Да. Это же часть легенды. Николай Иванович! Я не хочу сорвать операцию. Я готова на всё. Сама погружалась в транс – не помогло. Что, если Михаил Маркович поможет?

Николай Иванович помрачнел и, по-моему, даже побледнел. Он оперся обеими руками о подоконник и тяжело посмотрел мне в лицо.

– Таисия! Мы раз и навсегда закрыли этот вопрос. Я запретил тебе принимать любые новые внушения. Я, кажется, разъяснил достаточно: ты должна оставаться собой. Нужно повторить? Я повторю! Если Михаил Маркович или кто-то другой создаст тебе подменную личность, кто будет работать, ты или она? С кем мы тут будем иметь дело: с тобой или с ней?!

Он говорил так ожесточённо, что если бы не понижал намеренно голос, то наверняка сейчас кричал бы. То есть руководитель впервые кричал на меня, хоть и шёпотом! Я опустила голову, не зная, куда деваться от стыда.

– Почему мы возвращаемся к этому разговору, что не ясно?! – заключил Николай Иванович риторическим вопросом.

Мне ничего не оставалось, как перейти в контрнаступление:

– Я помню о вашем запрете. Потому и решила просить вас временно снять его в виде исключения.

Товарищ Бродов досадливо поморщился, и я поторопилась добавить:

– Я сознаю, что это опасно для моей свободы действий. Я ищу другое решение, но пока не нахожу. А время идёт. Формулу самоликвидации мне же ставили…

– Это – совершенно другое.

– Да я понимаю: она не затрагивает личность…

Николай Иванович присел на подоконник, довольно широкий со стороны комнаты. Он перестал сердиться. Сказал со вздохом:

– Не пори горячку. Я подумаю. Проконсультируюсь. Пока прекратите работу с детской литературой. Передай моё распоряжение Антону Карловичу. Хотя… Лучше передай, чтобы он зашёл ко мне.

– Я попробую ещё…

Николай Иванович отрицательно покачал головой.

– Здесь что-то не так. Я доверяю твоей интуиции. Всё. Вернёмся к этому позже.

Через пару дней руководитель вывал меня.

– Тая, всё в порядке, можешь забыть об этих никчёмных книжках. Пришло подтверждение: эта женщина не держала дома таких книг. Есть опись вещей, которые после её смерти хотели передать родственникам. Она увлекалась этнографическими исследованиями, германским мистицизмом, буддизмом, ламаизмом, читала современных мистиков. Блаватская у неё была, а вместо сказок – Эдды да исландские саги.

Гора с плеч! Это всё я и так проходила – с другими преподавателями. В подготовку ввели занятия по германской мифологии сразу после моей встречи у «юнкерса» с белобрысым духом.

– Точно, что она всем этим интересовалась? Может быть, муж, мой отец?

– Правильный вопрос, но нет. Он был простым коммерсантом, интересовался прибылью… Так что никому не верь и никого не слушай, Таська, только себя… И меня, – добавил Николай Иванович с шутливой строгостью.

Я снова в Москве, в нашем двухэтажном особняке на Гоголевском бульваре – с высокими окнами и красивым балконом над парадным. Внутри светло, как никогда: шторы на всех окнах раздвинуты, улица, бульвар, крыши выстланы снегом, из многих труб над крышами вертикально поднимаются белые дымы. Белые кресты на окнах совсем не мешают свету свободно входить в дом. В помещении дышится легко: прохладный воздух чист. Наш особняк почти пуст: большинство сотрудников ещё в эвакуации. Так же пусты улицы. Редкие прохожие, редкие трамваи. По ветвям дерева прямо за окнами скачут синицы. Только за двойными рамами не слышно их задорного позвякивания. Будто уши заткнуты ватой – тишина.

– Ну и как же тебя зовут? – мягко, тепло и по-домашнему произносит голос незнакомца за спиной.

Это – новый друг. Он – свой. Меня разбирает любопытство – познакомиться поближе, но я не должна оборачиваться: таково условие игры. Таково условие моего пребывания в Москве: я сдаю государственный экзамен.

Я сдаю государственный экзамен, и поэтому я не должна называть своё имя! Да, этот человек – свой, он – главный экзаменатор. Но берегись, девочка! Назовёшь своё имя – провалишь экзамен. Провалишь всё. Однако и молчать нельзя. Надо ответить правильно.

– Хайке, – отвечаю я на вопрос, прозвучавший из-за спины.

– Подумай как следует. Ты не ошиблась? Верно ли ты ответила? Разве ты имеешь право называть своё подлинное имя? Каков твой псевдоним? Вторая попытка будет последней. Не ошибись! Не провали экзамен! Как тебя зовут? Скорее! Думай! Отвечай!

От тёплых, расслабляющих интонаций не осталось и следа: голос требует, настаивает. Но он по-прежнему полон искреннего участия.

– Скорее! Пора двигаться дальше: у нас ещё много серьёзных вопросов, а ты застряла на самом простом. Ну, не ошибись! Имя – и двинемся дальше. – Темп речи экзаменатора всё ускоряется. – Имя – твой пароль. Если ты не знаешь этого, что же ты можешь? Ты ближе к провалу, чем я ожидал. Все твои верят в тебя. Давай, последняя попытка: как тебя зовут? Назови пароль!

Я запуталась, заблудилась в быстрых словах. Какое из имён – моё подлинное, то, что назвать страшнее смерти? Я должна назвать ему своё подлинное имя как пароль? Чтобы сдать? Кого?

Я сдаю государственный экзамен. Мне не из чего выбирать. У меня есть только одно имя.

– Хайке.

Человек за спиной затих. Может, ушёл? Неужели я сдала уже? Отчего же так глухо вокруг, будто вата в ушах? Отчего так легко мне двигаться, будто сейчас взлечу? Отчего мне так тепло, хотя воздух в помещении прохладен?

– Сколько ещё я должен тебя ждать?

Я оборачиваюсь в сторону входной двери. Я делаю это медленно, так как не имею права видеть того, кто у меня за спиной. Что-то мешает смотреть: зрение сужено, как в шорах. Мне ввели сыворотку. Она нарушает нормальную работу сознания, но я должна преодолеть её действие.

– Повторяю: я жду! Ты забыла?

Николай Иванович стоит в холле в шинели и фуражке и сердито хмурится.

– Почему до сих пор не одета, где ботинки?

Как я могла забыть?! У нас же очередная экскурсия по городу. Сегодня Николай Иванович обещал провести меня по самым загадочным местам Москвы. Я должна ощутить их энергетику и считать информацию. Возможно, кое-где застряли люди, и их надо отпустить, как тогда, с немецким самолётом…

– Вот твои ботинки, надень скорее! – раздаётся из-за спины. – Николай Иванович тебя заждался. Сдала экзамен – это не повод расслабляться. Одевайся быстрее. Как к тебе обращаться-то, коллега?

Я, наклонившись, протягиваю руку за ботинками, но тут же сконфуженно выпрямляюсь. Отчего же экзаменатор по-прежнему не выходит вперёд, если экзамен успешно мною сдан? Настоящий подвох! Я не удосуживаюсь повторить: «Хайке». Просто молчу: ну его! Присев на корточки, украдкой щупаю ковёр. Пальцы щекочет щёточка ворсинок. Нажимаю всей ладонью сильнее – тысячи нежных покалываний. Очень отчётливые ощущения. Стало быть, всё происходит наяву. А то я уж решила, что сплю.

Значит, надо действительно надеть ботинки. Во сне сошло бы и босиком пройтись по заснеженному городу, чтобы не тратить время: ведь меня ждут!

Мучительно стараюсь вдеть ногу в ботинок. Никак не попадаю. Напоминаю себе: я – под действием психотропной сыворотки. Я должна лучше контролировать движения.

– Да, – преспокойно заявляет голос из-за спины, – если ты не сумеешь надеть ботинки, Николай Иванович уволит тебя из Лаборатории.

Разве я рассуждала о контроле над движениями вслух? Или незнакомец читает мысли? Но если он читает, значит, я допустила его в свои мысли?!

– Видишь, как много я знаю о тебе? – заявляет невидимый собеседник.

Как меня учили? Человек много знает о тебе в двух случаях: если он считал тебя либо если он создал тебя. Не позволяй создавать себя тем, кому не доверяешь!

Что, если он не читает мои мысли, а подкидывает мне свои? Очень похожие на мои собственные? Как проверить?

Я снова оглянулась на Николая Ивановича. Тот стоял по-прежнему у двери, прислонившись плечом к притолоке, и задумчиво смотрел на меня. «Он-то видит моего экзаменатора», – мелькнула неожиданная мысль. И не успела я сообразить, что мне это даёт, пришла следующая: «Если только Николай Иванович не чудится мне». Его сердитое нетерпение слишком уж быстро сменилось отрешённой задумчивостью. Немотивированно. Так бывает в трансе. И во сне.

– Что же ты? – печально сказал Николай Иванович. – Ты ведь знаешь, что у меня совсем не осталось времени!

– Ты знаешь это лучше него самого, – тихо-тихо прокомментировал голос.

Я сильно вздрогнула. Но не проснулась. Зато мне стало очевидно: товарищ Бродов – не реальный, а только иллюзия или образ сновидения. Наведённый образ. Потому что мой настоящий руководитель так не разговаривает и так себя не ведёт.

Я только собралась ещё раз протестировать себя, чтобы определить, сплю ли, но невидимый собеседник опередил:

– Он озвучил твои собственные мысли. Твои собственные. Разве нет?

Я чуть было не согласилась мысленно, чуть было не ужаснулась прозорливости собеседника. Но, приложив усилие, вспомнила ещё один из пройденных уроков: «Проясняй ситуацию. Задавай как можно больше уточняющих вопросов!»

– Какие мысли? Какие мои мысли он озвучил?

– Те, что вызывают у тебя смутное беспокойство и чувство вины.

Вот вы и попались, товарищ экзаменатор! Ничего-то вы не знаете! Если я и допустила слабину, меня прикрывает Лида, а в реальной работе меня будут прикрывать все операторы. Никому не считать меня без ключа. Ключ – имя. И Николай Иванович не зря стоял у дверей: чтобы я не отдала ключа! Так же будет, когда я буду работать по-настоящему. Я – не одна. У меня есть надёжное прикрытие. Всё, что от меня требуется, – сохранить ключ.

– Какие конкретно? – не отстала я, уже предвкушая победу.

– Ровно те, которые я придумаю, – спокойно заявил голос. – Ты спишь, и я полностью управляю твоим сном. Я заставил тебя думать, что ты бодрствуешь, я заставил тебя видеть руководителя и говорить с ним, я отправил тебя в путешествие, о котором ты мечтала, а теперь я снова поменял твою реальность, заставив тебя понять, что ничего этого не было в действительности. Я сам создал твоё имя. Твой единственный шанс проснуться – назвать его! Проснуться может только подлинная личность. Подлинная личность носит подлинное имя…

Он создал мою реальность. Он создал моё сновидение. Он создал мою вину. Он создал моё имя…

Он создал первое правило! Не оборачиваться. Он заявил: пока я не сдам экзамен, я не должна оборачиваться. Иначе – провал.

Пока я следую его правилу, он управляет моим миром.

Я решительно обернулась.

То есть хотела обернуться. Но тело перестало слушаться. Движения стали замедленными, бесконечно тягучими. Чёткие очертания окружающего мира размылись, стали меняться. Уж это-то состояние было хорошо мне знакомо. Я сплю, и я близка к пробуждению. Мне стало сниться, что я еду в тоннеле метро в теплушке и знаю, что следующая станция называется «Горы»…

– Всё. Закончили. Приводите её в чувство!

Когда слышишь голос, звучащий наяву, его уже со сновидением не перепутаешь!

Чья-то ладонь так мягко прикоснулась к моему плечу, что я будто погрузилась в пуховую подушку. И начала снова проваливаться в забытьё, но уже блаженное, сладкое, безо всяких сновидений. Отдых!

– Николай Иванович, пусть, может, поспит, отдохнёт? – донёсся из реальности второй хорошо знакомый голос.

– Нельзя. В инструкции к препарату чёткое указание: будить! Ты же ознакомилась с инструкцией, Серафима.

Теперь меня стали расталкивать: по-прежнему мягко, но настойчиво. Я вдруг почувствовала, что соскучилась, что хочу скорее вернуться к тем, кто меня ждёт.

– Умница, девочка! Молодец.

Николай Иванович, на котором прямо лица не было, протянул руку и положил ладонь мне на плечо. Ни в каких обстоятельствах прежде я не замечала, чтобы руки у него дрожали. А сейчас это было так отчётливо, что он сам почувствовал и скорее спрятал ладони в карманы.

– И ты, Лида, молодец. Обе отработали на отлично! На сегодня – никаких больше дел. Освобождаю вас от всех обязанностей. Подробный разбор проведём завтра, а сегодня – отдыхайте!

– Николай Иванович, может быть, вам… – начала было Лида, вставая со своего стула.

Она тоже заметила странное состояние руководителя и собиралась предложить, как обычно, свою помощь. Но Николай Иванович, опередив её, решительно сделал отстраняющий жест, рывком поднялся и повторил с нажимом:

– Все разговоры – потом. Понимаем. Обе отправляйтесь отдыхать. Это – приказ.

Он стремительно покинул комнату, на ходу подтолкнув Лиду:

– Вперёд, вперёд, не задерживаемся!

Лида растерянно оглянулась на меня, но я ещё не была свободна: Серафима снимала с меня электроды, тщательно стирала следы электропроводящей пасты и пластыря тряпочкой, смоченной в спирту. Лида, не сказав ни слова, медленно вышла, как будто находилась под гипнозом полученного только что приказа.

– Из-за чего Николай Иванович так распереживался? – поинтересовалась я. – Я что, чуть не поддалась?

Я ведь на самом деле не многое помнила из того, что происходило под действием препарата, да и теперь далеко не всё могу припомнить.

Сима хмыкнула – вроде как даже зло.

– Какое там! Ты держалась твёрдо – прямо кремень! – Она помолчала, будто решаясь, и выпалила: – Ты вообще-то могла умереть! Сыворотка новая, действие не изучено как следует. И антидота на неё у нас нет!

Почему-то сказанное не прозвучало для меня откровением. Да мы тут только и занимаемся тем, что экспериментируем над собой, проверяем границы своих возможностей. Кого Серафима осуждает? Николая Ивановича, который, похоже, чуть не умер от волнения? Но она сама вводила мне препарат в вену – бестрепетной рукой! И нынче не выглядит сильно перепуганной. Она у нас, конечно, тоже кремень: лишних эмоций никогда не покажет! Но что, если её нынешнее признание – очередная проверка? Я прохожу их одну за другой.

– Сима, у немцев есть такой препарат?

– Есть похожие, – признала та.

– Ну вот! Вы хоть попытались бы меня откачать, случись что: и ты со своей медициной, и Лида с Женей – своими средствами. А немцы и пытаться не стали бы, верно? Так и риск вышел бы ещё больше. Хорошо, что попробовали сейчас.

Серафима досадливо примолкла: она хотела как лучше – открыть мне правду, а я предпочитаю пребывать в иллюзиях. Пусть так.

Наконец все датчики были с меня сняты. Я сказала примирительно:

– Сим, спасибо, что беспокоилась обо мне!

Та покачала головой с выражением материнского всепрощения. Вот и славно, что уже не сердится!

Я неторопливо направилась по длинному пустому коридору в сторону своей «светёлки»: отдыхать так отдыхать. Сейчас растянусь на кровати и буду перебирать в памяти всё, что происходило во время сеанса. Хотелось припомнить в деталях, что делал тот таинственный человек: как нападал на меня, чем пугал, что при этом говорил. И как я отбивала нападения. Во-первых, это может оказаться полезно, а во-вторых, это же страшно интересно!

Вот дверь кабинета руководителя. Как всегда, плотно прикрыта, но не заперта: к нему никто никогда не входил без стука. Я остановилась, озарённая внезапной идеей. За дверью было совершенно тихо, но Николай Иванович там – точно. Теперь или неизвестно когда! На мой вопрос товарищ Бродов если и ответит, то только с глазу на глаз. И лучше взять его «тёпленьким» – теперь, пока мы все взволнованы и размягчены трудным и увлекательным экспериментом. Постучалась.

Николай Иванович сразу отозвался и попросил подождать. Иногда восприятие так обостряется, что «видишь» сквозь стену вполне ясно, если человек сам не закрыт. Я увидела, как товарищ Бродов поднимается с дивана, застёгивает гимнастёрку. Я уже и пожалела, что побеспокоила его, когда он появился на пороге. Я извинилась за вторжение и добавила:

– У меня один короткий вопрос. Просто вы, Николай Иванович, мне при других не стали бы отвечать, поэтому я сейчас зашла.

Товарищ Бродов необычно тепло улыбнулся и сказал очень по-домашнему:

– Хочешь, угадаю твой вопрос?

Мне неожиданно стало так легко и весело, что я засмеялась и звонко воскликнула:

– Николай Иванович, вы уже угадали!

– Надеюсь. – Он посерьёзнел. – Садись! Хочешь знать, кто тебя проверял?

– Да.

Дело в том, что этот человек, хотя и присутствовал в комнате, находился за ширмой. Его никто не видел, кроме товарища Бродова, а он мог видеть всю комнату: ширма была так хитро устроена. И вышел он так же – никем не замеченный – до моего окончательного пробуждения.

Руководитель передвинул стул к торцу письменного стола – так, чтобы стол не разделял нас.

– Есть предположения? – поинтересовался он.

– Из тех, кого я знаю, только Игорь. У Михаила Марковича почерк другой. Но энергетика точно мужская. Работает сильно, уверенно. Игорь, я думаю, так может.

Игорь сильно изменился и, по обыкновению, старался не обращать внимания на всякую «мелочишку». Но на самом-то деле и я многому научилась. Вот и шанс узнать: догоняю его или отстаю ещё сильнее!

– Только я не узнаю энергетику Игоря. Если он научился так прятаться… Если он может так менять почерк… Это грандиозно!.. Незнакомая энергетика, Николай Иванович. Вот и всё, что я определила.

Я окончательно смутилась и опустила голову.

– Это не Игорь. Ты не знакома с человеком.

Я встрепенулась: уже легче!

– Кстати, ты слышала его голос не во сне, а наяву. Он говорил с тобой вслух, только очень тихо.

Значит, можно было и не гадать, кто из наших: голос-то незнакомый. Но что же за человек? Ведь он ещё где-то рядом. Гениально прячется. Не ощущаю чужого присутствия, как ни стараюсь!

– Он будет меня учить?.. В оставшееся время.

Николай Иванович не торопился с ответом. Он глубоко вздохнул, крепко потёр ладонью лоб. В который раз посмотрел на мои руки, которые я аккуратно сложила крестиком. За последнее время меня отучили класть руки на колени «по-деревенски» – параллельно. Я уже перестала ошибаться, но автоматическим новый жест ещё не стал.

– Не теперь, Тая, – наконец произнёс Николай Иванович и медленно повёл плечом, будто что-то мешало ему в районе лопаток.

– И разбор без него?!

– Да. Игорь присутствовал. Он не участвовал, но наблюдал, и у него есть вся необходимая информация.

Так что Игорёк мне почудился не случайно! А таинственный незнакомец мощно его экранировал!

– Но этот человек…

– Велика вероятность, что ты встретишь его позже… Пока больше ничего не могу сообщить, – заключил товарищ Бродов решительно.

Мне следовало незамедлительно уйти, потому что он ответил – насколько это было возможно – уже не на один мой вопрос. Николаю Ивановичу определённо нездоровилось, и надо было как можно скорее оставить его в покое. Впервые за всё время, что я знала товарища Бродова, мне стало жалко его – прямо до слёз. И я расплакалась! Всхлипывала, по-детски шмыгала носом, размазывала слёзы по лицу. Николай Иванович подался вперёд.

– Тася, что случилось? – прозвучало не столько с сочувствием, скорее напряжённо. – Что тебя так расстроило? Устала?

Я помотала головой.

– Я просто… просто… Я не знаю… Мне просто жалко стало, что вы так беспокоились за меня… И ещё мне жалко…

– Стоп! – воскликнул руководитель. – Стоп. Тая, осторожно. Один из побочных эффектов препарата. Проявляется позже формально определённого срока действия. Кажется: справился, уже всё закончилось. Но вот такая наступает эмоциональная… подвижность, что ли. Всех любишь, всех жалеешь… Похоже на алкогольное опьянение, но действие менее заметно при самонаблюдении и чётче выражено внешне.

Я вся обратилась во внимание, слёзы подсыхали на щеках.

– Не стал предупреждать тебя заранее. Было предположение, что это – индивидуальная реакция…

Мои глаза, наверное, так расширились, что Николай Иванович замолчал. Я, кажется, даже рот приоткрыла. Бурная эмоциональная реакция, возможно, и проистекала от искусственно созданной «подвижности» чувств, но, право же, повод был существенный! В подлинности своего внезапного озарения я не сомневалась.

Вот почему Николай Иванович так испытующе смотрел на мои руки: всё проверял, не дрожат ли! И вот почему сам он до сих пор выглядит так, что краше в гроб кладут, хотя опасный эксперимент уж завершился, и благополучно притом.

– Николай Иванович, вам что, тоже ввели сыворотку?

Воспалённые глаза начальника сверкнули торжеством, лицо, вся фигура вроде как подтянулись и помолодели. В углах губ заплясала гордая улыбка, которую товарищ Бродов еле сдерживал.

Он выразительно кивнул на дверь и приложил палец к губам. Поближе наклонившись ко мне и понизив голос, сказал:

– Никому не надо знать. Понимаем? Знает только Катя: она колола препарат. Лида, не исключено, что догадывается, но это только её догадки, верно? – Николай Иванович слегка подмигнул. – С Катей тоже не стоит ничего обсуждать. Понимаем?

– А… тот человек?

– Нет.

– Зачем?

Я уж догадывалась, но хотела услышать от него самого.

С плохо скрытой гордостью товарищ Бродов ответил:

– Я не мог ввести тебе препарат, не попробовав на себе. Были… испытуемые. Но нужно прочувствовать состояния, которые возникают. Зато я смог проинструктировать тебя как следует.

А ещё он не был уверен, что препарат безопасен. Об этом Николай Иванович умолчал, но я считала.

– Это немецкий препарат, – внезапно сказал товарищ Бродов. – Его недавно раздобыла наша разведка. Говорю только тебе. Никто здесь не знает. Новейший немецкий препарат. Считается у них самым передовым. Если тебя будут проверять, то на нём.

Сочувствие к руководителю смешалось с благодарностью за его заботу – такую ненавязчивую и самоотверженную, как выяснилось. Я старалась контролировать чувства, но благодарность и сочувствие представлялись вполне естественным.

До своей кровати я едва добрела: не только руки, но и ноги, наконец, задрожали – не то от действия сыворотки, не то от напряжения последних суток, не то от внезапности откровений, свалившихся на меня в разговоре с товарищем Бродовым. А может, от того, что непонятный ледок в моём сердце дал трещину…

Немецкую сыворотку наша разведка раздобыла как нельзя вовремя и как нельзя кстати. И именно ту, что нужно. Огромное спасибо нелегалам! Честь и хвала и низкий поклон!

Что касается так называемой сыворотки правды, которая активно разрабатывалась и у нас, так её не имело смысла вводить Таисии для пробы. Препарат далёк от совершенства, имеет массу побочных действий, при этом основной его эффект хорошо изучен, и он зубодробителен. Идёт грубое воздействие на сознание и подсознание, сопротивление бесполезно. Будешь болтать всё подряд, коль скоро определённые зоны мозга активированы, а волевая регуляция выключена!

Но сыворотка правды, к счастью, ещё слишком опасна: часть испытуемых от неё умирает, теряет речь, сходит с ума. Ещё никто не может сказать с уверенностью, что человек не нагородит под её действием всяких выдумок, наряду с правдивыми сведениями. Короче говоря, человеку, который обладает особо ценной информацией, только в самую последнюю очередь будут колоть сыворотку правды, только когда все остальные средства исчерпаны.

Сыворотка № 2-В715 – под таким кодом её хранили и испытывали нацисты – была совершенно иного свойства, нежели сыворотка правды. Она не отрубала самосознание напрочь, а как бы эмоционально размягчала разум и волю, позволяя нащупать доступ к более глубинным пластам бессознательной памяти. В таком состоянии сознания, похожем на сон или транс, человек уже перестаёт оперировать понятиями в их ясном, разумном значении. В силу вступают живые образы памяти: звуки, запахи, цвета, формы, эмоциональные впечатления, значимые эпизоды из детства, да из любого возраста жизни. Образы порой складываются в причудливые символы, смысл которых многозначен, и требуется особое искусство, чтобы их разгадать. Оператор с хорошими способностями может работать с человеком, которому ввели сыворотку, вовсе без слов, мысленно. Тут не прикроешь важную информацию простыми формулами внушения, зато у человека остаётся возможность сохранить контроль над своим сознанием, пусть изменённым! Так во сне человек порой внезапно понимает, что спит. Тогда он обнаруживает, что может управлять образами сновидения, моделировать их по собственному усмотрению.

Сыворотку создали не для врагов, а для потенциальных сотрудников: чтобы мягко, не нанося слишком большого урона здоровью и психике, прощупать подсознание, проверить глубинные установки и структуру намерений, глубинную лояльность, эмоциональную устойчивость. Вероятность, что аненербовцы станут проверять Таисию, пытаясь внедриться в её сознание, была, к сожалению, велика: её легенда, хоть и тщательно проработанная, могла вызвать не то чтобы подозрения – недоумение и излишний интерес. Тут палка о двух концах: если она не вызовет интереса, то и не внедрится. Не под сывороткой – так во сне, в гипнотическом трансе в её психику полезут рано или поздно. Она должна уметь постоянно сохранять самоконтроль и отбивать атаки в любом состоянии души и тела.

Девочка хорошо подготовлена, контроль над сновидением освоила быстро, любые попытки внедрения просекала чётко. Но действие психотропного препарата сильнее обычного сна. Это последнее испытание было необходимо. Решено было совместить его с первым государственным экзаменом – по нейроэнергетической конспирации. В результатах второго экзамена – по нейроэнергетическому добыванию информации – и третьего, теоретического – по языку и культуре, а также легенде – Бродов не сомневался. Но первый – учитывая личность экзаменатора и сыворотку – его крайне беспокоил.

Задача была бы проще, если бы разведке удалось добыть рецептуру. Но добыли только образец вещества с инструкцией по дозировке и описанием воздействия. Вещества было мало. Большую часть отдали химикам – искать формулу. Часть пошла на эксперименты. Совсем немного досталось группе Бродова. Николай Иванович запросил результаты эксперимента и получил их, но счёл недостаточными: одно дело – крепкие, закалённые тюрьмой мужчины, другое – девочка-подросток, хоть и здоровая, и сильная, но с нежной, восприимчивой психикой и организмом, балансирующим на грани пубертата. Можно бы попросить, чтобы подобрали для эксперимента какую-нибудь заключённую женщину, но вещества мало, и время поджимает. И главное – требовались результаты внимательного самонаблюдения: что творится «внутри», какие перемены душевного состояния особенно опасны, что помогает справиться с ними.

Сыворотки досталось всего на три приёма. Кому же первый, пробный? Кто проинструктирует Тасю, а впоследствии и Игоря, достаточно подробно и разборчиво? Николаю Ивановичу было бы спокойнее, если бы сделать всё это лично. Вот он и решился.

В чём Николай Иванович, пожалуй, так и не сознался самому себе – это в том, что им, помимо всего прочего, двигало простое чувство стыда: не мог он подвергнуть опасности физическое и психическое здоровье своей подопечной, оставаясь от этой опасности в стороне! Эксперименты на заключённых, преступниках – это одно, на своих товарищах и соратниках – другое.

Бродов сделал себе только одну, но существенную поблажку: он решил не допускать постороннего вмешательства в свою психику. Он не обладал, по собственному убеждению, сверхспособностями, чтобы такому вмешательству сопротивляться. Потому разработал для себя программу экспериментов и самонаблюдений, а никого из «бойцов мистического фронта» привлекать не стал. Если бы мог сделать внутривенную инъекцию сам, то и сделал бы, запершись в кабинете, но он не умел. Пришлось попросить Катю.

Катерина – девочка послушная, ответственная и добрая. Николай Иванович был уверен, что она сохранит тайну, но не ожидал, что та поставит твёрдое условие: никуда от вас не уйду, пока не закончится действие препарата, – вдруг вам плохо станет! Бродов согласился: пусть посидит с ним. Ну мало ли что взбредёт в голову в этом неведомом сновидном состоянии: сжечь избу, громко запеть среди ночи – так она его хоть остановит, разбудит. Сиди, Катюша, молчи и не мешай, а если что – тряси, бей по щекам, зови, обливай водой – буди, короче говоря.

Катя и после того, как заявленный срок действия препарата вышел, не сразу оставила начальника. У Николая Ивановича жестоко разболелась голова. Катя каждые четверть часа измеряла ему кровяное давление – и лицо её всё сильнее вытягивалось.

– Не бойся, Катерина, всё в порядке. Я не помру, – повторял Бродов, – но дай ты мне хоть что-нибудь от головы!

– Нельзя, Николай Иванович! – упрямо твердила добрая медсестра. – Мы не знаем совместимости этой сыворотки ни с одним лекарством.

Николай Иванович старательно следил за собой, чтобы не позвать мысленно на помощь Лиду или Женю. В конце концов приступ прошёл так же внезапно, как и начался. Остальные же недомогания, которые появлялись и пропадали, сменяя друг друга, были вовсе не в счёт.

Ясность сознания восстановилась в полном объёме. Однако, когда от чувства благодарности к Кате на глаза навернулись слёзы, Бродова это насторожило. Давление более или менее нормализовалось, и Катя была принудительно отправлена спать.

– Николай Иванович, вам надо теперь день отлежаться, – наставительно заявила медсестричка с порога.

Он махнул рукой куда-то в пол:

– Там отлежимся!

Сами собой мысли Бродова переключились на Таисию, судьбу которой он своими руками разломал и собственноручно же выстроил заново. Захотелось схватить девочку в охапку, прижать к себе покрепче и никуда не отпускать до конца войны. Стало очевидно, что борьба с треклятой фашистской сывороткой не окончена, и Николай Иванович постарался вернуть контроль над чувствами.

Тут пришло время принятия решения, и Бродов дал добро на проведение экзамена с применением сыворотки.

За кучей дел, оторванные от привычной жизни, мы всем коллективом дружно забыли про 8 Марта. Напомнил товарищ Бродов, который утром объявил, что после обеда девушки свободны и могут готовиться к вечернему застолью, потому что надо отметить праздник. Мужчины же были направлены готовить баню. Руководитель поздравил всех девушек, хоть мы ещё не стали ни жёнами, ни мамами. Николай Иванович сказал нам что-то такое неожиданно душевное, неофициальное, и настроил на праздничный лад. Но сам посидел с нами совсем недолго, был задумчив и сосредоточен больше обычного и скоро ушёл к себе. Мы с Лидой и Женей переглянулись, и, конечно, каждая его деликатно просканировала: может, плохо себя почувствовал? Но никаких тревожных признаков мы не обнаружили. И всё же: облако затаённых то ли мыслей, то ли чувств окружало нашего начальника…

Товарищ Бродов мог ждать новостей из Куйбышева, об Игоре. Дело в том, что пару недель назад – сразу после разбора моего экзамена с сывороткой – уехали, точнее, улетели Михаил Маркович с Игорем. И мне, и Лиде с Женей было ясно: Игоря тоже ждут экзамены, которые он блестяще сдаст, и путь в неизвестность. Я улучила момент, подошла к нему и пожелала удачи – здесь, на экзаменах; про там мы никогда не говорили между собой, только с преподавателями. Постоянный мой соперник в соревновании, которое я сама же и придумала, от души поблагодарил и внезапно сказал:

– До встречи!

Его совсем к другому готовили, и ему было известно что-то такое, чего не сообщили мне…

Вечером, когда я уже собиралась лечь спать, Николай Иванович зашёл в мою комнатку. Ни единого раза прежде он не делал этого! Всегда для любого разговора вызывал к себе. И я сразу поняла, что это значит. Спросила по существу:

– Когда?

– Завтра.

И товарищ Бродов добавил таким тоном, как будто речь шла о самом обыденном мероприятии:

– Тая, закройся, пожалуйста, сразу: Лида и Женя не должны знать, пока ты не уйдёшь. Остальные – тем более. Понимаем. Брать с собой тебе ничего не нужно, даже зубную щётку. Наденешь приготовленную одежду. Выходим с рассветом. Я провожу тебя до места.

Его будничный тон уберёг меня от всплеска каких-либо эмоций. Я даже сумела быстро заснуть, хотя, поднявшись затемно, всё равно не выспалась. Но тут уже волнение заплясало по нервам, я вскочила и помчалась в последний раз чистить зубы щёткой и порошком.

Мы вышли из нашей тёплой избы с рассветом. Серое, морозное утро не обещало ни проблеска солнца. Снег весь, какой скопился за зиму, растаял во время недавней оттепели, но теперь снова тонким слоем припорошил обочины, а глубокие колеи грунтовой дороги были схвачены крепкой ледяной коркой, и она с тихим хрустом крошилась под ногами. Холодный, жёсткий ветер мёл нам навстречу вдоль длинного, широкого ущелья, больше похожего на долину, снежную крупу.

Мы медленно, совершенно не торопясь, брели бок о бок по этой дороге сквозь посёлок. Так и было задумано: будто прогуливаясь, чтобы вовсе не было заметно, что у нас важное дело.

Николай Иванович был в тёмно-серой шинели толстого сукна, я – в длинном пальто, которое сейчас выглядело бесформенным, потому что еле-еле скрывало под собой мой экзотический наряд. Я привыкала к новой одежде целую неделю: надевала и ходила по своей комнате после отбоя, приглядывалась, запоминала наизусть названия всех предметов и деталей. Я узнала бы их, если бы попались другого фасона и покроя; знала и другие виды одежды и обуви, которых не привелось надеть на себя.

Николай Иванович зябко засунул руки в карманы шинели. Мы вдыхали чистый, сухой и холодный воздух и тихо беседовали. Удивительно, мы говорили почему-то о простых, абсолютно далёких от нашей сегодняшней цели вещах: дровами или углём сподручнее топить печь; как весело плескаться даже в самой маленькой речке; в котором часу до войны засыпала Москва; какого цвета южные моря…

Мы покинули пределы села и, не сговариваясь, прибавили шаг, но беседа наша оставалась плавной, лёгкой и касалась приятных, совершенно не обязательных вещей.

Дорога, оставаясь в целом пологой, всё больше забирала вверх и становилась каменистой. На крутых подъёмах, заваленных сыпучим щебнем, Николай Иванович оборачивался, чтобы дать мне руку, и я буквально подлетала вверх, как пёрышко.

Воздух казался ещё суше, а на земле не было уже ни льда, ни инея – лишь кое-где между кустиками сухой травы лежала скудная снежная крупа.

Вновь сбавили шаг. Разговор, то и дело сбивавший дыхание, прервался. Теперь каждый из нас остался наедине со своими мыслями. Но мне не хотелось ни о чём серьёзном сейчас думать. Приподняв ладонь, я мысленно прикоснулась к Николаю Ивановичу, подкачивая и выравнивая энергетику, чтобы помочь сердцу справиться с недостатком кислорода и крутым подъёмом. Скоро дыхание его выровнялось, перестало быть отрывистым и «загнанным». Товарищ Бродов внимательно сверял по приметам маршрут. Может, я приняла желаемое за действительное, только мне померещилось, будто нас объединяют смешанные чувства щемящей печали и того волнующего ожидания, которое сопровождает любой серьёзный шаг в судьбе.

Весь путь занял часа два, если не три. За это время солнце за сплошной облачной пеленой поднялось высоко, и стало теплее. Я сняла платок с головы. Наконец руководитель объявил, что мы – на условленном месте. Мы находились в узкой долине, близко подступили высокие склоны. Вправо, на юг, уходило заросшее неопрятной растительностью глубокое, тёмное ущелье. Я огляделась. Ни вблизи, ни в отдалении – никого. Интересно, откуда появится мой провожатый?

– Мы пришли раньше, – сказал Николай Иванович, взглянув на часы. – Проводник скоро подойдёт. Он не из тех, кто опаздывает.

Я ждала, какую команду товарищ Бродов даст сейчас. Найти место, где можно присесть и отдохнуть после дальней дороги? Быть наготове, внимательно смотреть по сторонам? «Скоро подойдёт» – это когда? Может, будут какие-то последние инструкции?

Николай Иванович задумчиво смотрел поверх моей головы, что называется, в пустоту: то ли собирался с мыслями, то ли решался.

– Тая, вот что я тебе скажу…

Он положил ладони мне на плечи и смотрел теперь прямо в лицо.

– Ты помни, пожалуйста, обо всех, кто тебя тут ждёт. Запомни, что ни часа и ни минуты ты не будешь одна. Тебя обеспечивают многие люди, но я и девчонки – мы всегда рядом. Ни один из нас троих не забудет о тебе ни на минуту, это невозможно, это не получится.

Николай Иванович провёл рукой по моему лбу вверх, подняв к макушке растрёпанные пряди волос, падавшие на лицо. Я после Нового года отращивала волосы, чтобы они выглядели подстриженными давно и неаккуратно. Они беспрерывно падали на лицо, лезли в глаза, и с этим ничего невозможно было поделать.

– Даже если случится, что не почувствуешь, – просто знай. Просто знай: мы рядом. Договорились?

Я ещё переваривала услышанное и ещё не нашлась, что сказать в ответ, а Николай Иванович неожиданно привлёк меня к себе и крепко обнял. Он даже не забыл осторожно повернуть мою голову, чтобы я не расплющилась носом о жёсткий ворс его шинели и не вмазалась лицом в пуговицы. Сквозь все слои одежды пробивалось тепло от его рук.

Впервые я по-настоящему пожалела, что до сих пор не предупредила Николая Ивановича об опасности, которая грозит его жизни. Но и теперь мне нужно было собраться с духом, чтобы сказать об этом вслух. Я и обхватить его руками в ответ стеснялась.

– Моё обещание в силе, – неожиданно сказал Николай Иванович очень-очень тихо, будто про себя, – я не выдам тебя.

Он отстранил меня и, снова заглянув в глаза, мягко спросил:

– Понимаем?

Так я и не узнала, с какой же стороны пришёл проводник.

Мужчина средних лет, сухощавый, с привлекательным лицом и ровной, абсолютно прозрачной, ничего не выражавшей энергетикой позвал меня моим новым именем. Я узнала этот голос. Мой экзаменатор! Кинула вопросительный взгляд на товарища Бродова, и тот утвердительно прикрыл веки.

– Ну, снимай пальто, – напомнил Николай Иванович по-прежнему очень мягко и с оттенком печали.

А я чуть не забыла! Ворона!

Я поспешно расстегнулась, стала стягивать рукав. Николай Иванович подставил руки, и получилось, что я скинула пальто ему на руки, точно барыня. Он перехватил и неловко прижал моё пальто к боку. Сразу сквозь одежду просочился холодок, но проводник быстро набросил мне на плечи тибетскую шерстяную накидку, извлекши её невесть откуда.

Я обернулась к Николаю Ивановичу. Тот без улыбки ободряюще мне кивнул. Ни до, ни после я ни разу не жалела о своём согласии на работу в дальнем краю. Но если бы у меня был выбор в тот самый момент, когда проводник жестом пригласил следовать за ним, я осталась бы. Осталась бы лишь из-за этой щемящей картины: мой руководитель, одиноко провожающий меня взглядом среди чужой каменистой долины и неудобно прижимающий к боку пальто, которое ещё несколько минут будет хранить моё тепло.

Он, наверное, сейчас засунет это пальто под какой-нибудь подходящий камень или куст: не тащить же с собой обратно у всех на виду! А жалко: добротная, целая, почти новая вещь. Кому-нибудь очень пригодилась бы! Понимаем: конспирация превыше всего. Но я так живо вообразила, как обрадовалась бы какая-нибудь девчонка, получив этот прекрасный подарок! Лучше бы я ушла из дому вовсе без пальто: авось не замёрзла бы в ходьбе!

Я чувствовала провожающий взгляд и обернулась. Николай Иванович не сходил с места и по-прежнему держал мою несчастную одёжку. Помахала рукой, но поздно: он, хоть и ждал этого – я знала, – не ответил. Не разглядел, потому что мы отошли уже достаточно, и ветки кустарника качались на пути, и пасмурно было так, будто не рассветало.

Ступая аккуратно и размеренно, Бродов спускался по каменистой тропе к выходу из ущелья. Всё дальше обрывистые скальные выступы, всё больше по сторонам от тропы голых низкорослых кустарников и пучков сухой травы. Небо по-прежнему затянуто сплошной серой пеленой. Солнце давно перевалило зенит, и его местоположение обозначилось тусклым белым пятном. Оно уже вполне прилично нагрело воздух.

Долгий путь по горным тропам Бродов сегодня осилил на удивление легко. Даже не задохся. Видимо, не обошлось без помощи Таисии. Она способна работать и рук-то не поднимая – одной силой мысли, одним состраданием. После того как получила от психиатра разрешение на постепенное вспоминание, она потихоньку преодолевала порог сопряжённости.

Николай Иванович давно снял тёплую шинель и, завернув в неё Тасино пальтишко, перекинул через руку. Оставить одежду девочки под какой-нибудь кучкой камней в горах было бы легкомысленно. Дикий зверь, учуяв необычный запах, раскопает и вытащит на видное место, оползень сбросит пальтецо прямо к тропе. Ущелье – не сильно, но прохожее. Брошенная одежда посреди дороги – крупное происшествие по меркам местной тихой жизни, повод для пересудов и разбирательств. Двойная ноша слегка оттягивала предплечье, не давая забыть о себе.

Вот горные склоны ещё дальше расступились, и открылось селение в долине. Длинная прямая улица, по обеим сторонам которой вольготно расположились дома с широкими палисадниками. В перспективе – площадь с деревянным зданием администрации. Фасад повёрнут к улице, к горам. Величественным фоном зданию служат убегающая вниз, к большому озеру, широкая зелёная долина и плавные силуэты далёкой горной гряды.

У калитки палисадника, расположенного перед зданием администрации, как обычно, – дежурный на своём посту. В палисаднике – две девичьих фигурки. Кто – из такого далека не разобрать. Там все уже заметили отсутствие и Таисии, и товарища Бродова, но не каждый придаст этому особое значение: секретные разговоры часто велись на природе, подальше от лишних ушей.

Николай Иванович посмотрел на часы. Недавно закончился обед, и Тасино место пустовало. Прошлёпав босиком по коридору, она обязательно вышла бы на улицу хоть на пару минут: ей нравится холодный, чистый воздух, нравится, переступая мелкими шажками, сделать полный оборот вокруг себя и оглядеть горы. А теперь девушки гуляют в палисаднике без неё и её ботинки не стоят у входа. Все остальные немногочисленные вещи ждут, да не дождутся хозяйку в Тасиной комнатке. Надо, чтобы девчонки их как-то перебрали…

Рука с перекинутой шинелью затекла, и её заколола сотня острых иголочек. Он поменял руку, но и другая вскоре начала затекать. Как часто бывает в конце трудного пути, усталость навалилась внезапно, норовя сбить с ног. Показалось, что пройти оставшуюся, самую прямую и пологую, версту будет невероятно тяжело. Присесть бы отдохнуть. Но после передышки двинуться в путь будет только труднее. Чтобы подбодрить себя, Бродов представил, как, вернувшись в свой кабинет, первым делом отворит окно, удобно устроится за письменным столом, вытянет гудящие ноги и станет писать текст для шифровки…

Таська не упускала случая, если требовалось поговорить, заглянуть к нему в открытое окно. Бледное худое лицо с серьёзными серыми глазами появлялось над подоконником. «Николай Иванович, можно вас отвлечь?» Бродов заметил, что такая беседа через окно складывалась проще и свободнее, чем кабинетная. Тася любила положить локти на подоконник и по-домашнему упереться острым подбородком в ладони. А Николай Иванович частенько садился боком на внутренний подоконник и опирался спиной о раму. Чудесным образом пропадала обычная между ними насторожённость. Таська сама изобрела разговоры через окно. Другие пытались подражать, но Николай Иванович решил оставить эту привилегию за ней одной: остальные, кто сунулся с улицы, получали сухое распоряжение пройти в кабинет…

Надо было как-то переключиться с недавнего прошлого, которого не воротишь, на настоящий момент, и Николай Иванович представил, как Таисия сосредоточенно шагает вслед за новым провожатым. Они, должно быть, уже выходят к узкоколейке. Ощущение пустоты, образовавшееся после расставания с девочкой, не проходило. Но так всегда и бывает: любые пустоты в норме заполняются постепенно, иначе – взрыв.

До селения было уже рукой подать. Николай Иванович всё замедлял шаг. Только непредсказуемая случайность может привести к тому, что он и Таисия ещё когда-нибудь встретятся. Если она, не дай бог, провалится – продолжение очевидно. Если всё сложится хорошо – пройдут десятилетия, прежде чем она вернётся. Перекроится карта мира, властители уступят место новым, ныне таящимся в тени, сменятся приоритеты в политике, экономике, науке. Но все подобные события – не повод возвращать в страну успешно работающего человека. Если всё пойдёт хорошо – а Бродов был твёрдо убеждён, что так и будет, – то у него нет шансов дожить до возвращения Таисии.

Горька магия «никогда». Грустно прощаться с человеком, уходящим из твоей жизни навечно. Вот только что он шёл с тобой шаг в шаг, дышал с тобой рядом – и больше этому не бывать вовеки. Но попробуй ещё осмыслить: что это такое, как это – «не бывать»? Никогда не заглянуть в глаза, которые вот только что были в твоём распоряжении, больше ни разу за всю жизнь не услышать голос, присутствие которого в твоём мире казалось таким естественным, не иметь возможности дотронуться и получить ответное прикосновение узнаваемого, абсолютно неповторимого тепла знакомой руки…

Вдвойне странно – знать, что человек по-прежнему где-то живёт, и смотрит кому-то в глаза, и говорит с кем-то голосом, который ты постепенно забываешь, и вкладывает в чью-то руку пальцы, почти забывшие твою ладонь… И хотя он живёт где-то, ваше живое общение больше никогда не повторится, потому что нельзя и невозможно встретиться. Такое случается гораздо реже, чем смерть, и потому куда труднее поддаётся осмыслению.

Николай Иванович пообещал Таисии, что мысленно будет всегда рядом, и собирался неукоснительно выполнять обещание – по целому ряду вполне очевидных причин. Но мысленный контакт не может компенсировать утраты общения реального, а только лукаво маскирует её.

В прошедшие месяцы интенсивной подготовки он проводил в беседах и занятиях с Тасей куда больше времени, чем во всех остальных делах. Как тут не возникнуть привычке? А если уж совсем начистоту, девочка была близка и понятна Бродову характером, образом мыслей: такая же независимая, упорная одиночка, привыкшая держать при себе и соображения, и чувства, недоверчивая, расчётливая и всё же склонная ставить живой интерес выше выгоды и твёрдые, несмотря на юный возраст, принципы – выше расчёта. И горел у неё внутри ясный такой огонёк… В общем, Николаю Ивановичу вполне грозило полюбить Тасю как родную – как младшую сестрёнку или племянницу. Тем более что он давеча дал себе на это разрешение. Но если бы он не помнил ежедневно и ежечасно, кем приходится этой девочке на самом деле! А приходился он ей убийцей её матери…

Если уж решено не делать передышки, то надо поскорее добраться до дому. Бродов заставил себя шагать быстрее и сразу обнаружил, что действие Тасиной целебной помощи закончилось: кололо теперь не только затекшую левую руку, но и плечо, и ключицу, и под рёбрами. Проклятущее кислородное голодание!

Лида и Женя поймали Николая Ивановича ещё на улице: выбежали далеко за ворота встречать его, едва накинув платки. Заговорщически понизив голос, наперебой задали один и тот же вопрос:

– Тася ещё вернётся? Или уже…

На встревоженных физиономиях – готовность и огорчиться, и успокоиться, и перепугаться, и разобидеться.

– Уже, – коротко информировал Бродов.

Маятник девичьих переживаний качнуло от огорчения к обиде. У Николая Ивановича не было настроения кого-либо утешать, но ему требовалось, чтобы операторы сохраняли ясность восприятия. Он предупреждающе поднял руку, произнёс:

– Она не имела права прощаться с вами. Так что никаких обид. Работаем.

Бродов двинулся было по направлению к зданию Школы, но девушки стали просить ещё задержаться. Он непроизвольно нахмурился. Не слишком ли распустил молодежь? Никакой субординации не осталось, а без дисциплины в таком деле – крах.

– Николай Иванович, мы её совсем не чувствуем. Она пропала! Понимаете, она никогда так не экранировалась – мы же знаем её почерк!

Ах вот оно что! Ну и мощный же мужик этот Гуляка! Вот бы у кого молодёжи учиться. Да его никто не позволит светить в Школе. И на экзамен-то к Тасе он приходил и уходил так, что никто его не видел, кроме Бродова; даже Игоря отделяла от него непрозрачная занавеска; даже дозорный пропустил – по указанию начальника не заглянув под опущенный капюшон. И время Гуляки – на вес золота. Жди только, когда выйдет на пенсию. Но он моложе и крепче, его пенсии Бродову не дождаться, так же как и возвращения Таисии.

Николай Иванович снова сделал останавливающий жест ладонью.

– Всё в порядке. Так и должно быть. Не переживаем, продолжаем наблюдение. Я предупрежу, когда надо будет усилить внимание. Пока занимаемся своими делами.

Подумалось: «А что же, можно и прямо сейчас им сказать. За ужином повторю для всего личного состава».

– Собирайтесь, девочки. Без лишней спешки, аккуратно собирайтесь. Уезжаем отсюда. Будем воссоединять Лабораторию.