Арбатская галантерея

«Харьков. Клочковская, 38, кв. 3. Все экзамены сдала отлично.

Я студентка актерского факультета Института кинематографии.

Встречайте харьковским. Всем привет. Ваша дочурка Людмилка».

«Ну, Леличка, а што я тебе, крошка моя, гаварив? Ах ты ж дочурочка моя, богинька моя ненаглядная! Якую же ты радысть папусику сделала! Якой же я теперь гордый своею дочуркою. Держись, Лель, ще тока начало!» А мама…

Мама выразила свою радость по-своему. Через много лет. Я как-то спросила у нее, когда у них с папой было самое счастливое время, «только не говори, что до войны».

«Да нет, до войны, конечно, было прекрасно, но папа был такой буйный… Счастливое время? Пожалуй, когда ты поступила в институт». Молча, без аффектации, она сделала все, чтобы я получила желанную профессию. Мама всегда и во всем выдвигала нашего папу вперед, сознательно оставаясь на втором плане. Так бывает в многодетной семье, когда любят и балуют слабого ребенка. А папа был до боли беззащитен. Иногда, в случае необходимости, он мог применить только свою недюжинную физическую силу. Но это ведь от слабости. Они никогда не воевали между собой за первенство. Ну и подавила бы в нем мама то, чем он был прекрасен и неповторим. Ну и стал бы он гладким и ровным, без его чудачеств и «идиотств». Нет, моя мама слишком умна. А папа… нет уж, как он и ни бывал грешен, но уж верная истина – чистому все чисто.

Телеграмму отбила. Место в общежитии забронировала. Документы в институте оформила. Билет в Харьков взяла. До начала учебного года еще целых десять дней. Послезавтра буду в Харькове. Обойду и Сумскую, и Клочковскую, и Рымарскую: и в школу, и ко всем подружкам, и во Дворец пионеров – к сотрудникам папы с мамой. Перед глазами так и поплыли родные лица, радостные встречи… Счастливая, блаженная улыбка не сходила с моего лица. В нашем дворе будет пир, цветы… Папины друзья, мои подружки, соседи будут поздравлять. Дядя Шолом заплачет от радости, а тетя Соня спросит у мамы: «Леля, вы, наверное, там, в Москве, дали кому-то двадцать пять тысяч? Признайтесь, я никому не скажу. Перестаньте, Леля, ну что вы в самом деле. Если уже такую, как Люся, взяли, так что уже теперь в кино можно увидеть?» Нет пророка в своем отечестве. Ведь звезды только на небе. А тут в обыкновенном харьковском дворце – и на тебе, своя «киноактрыса». Ну, знаете…

…Было бы просто грешно не устроить себе разрядки. Это я к тому, что назрел момент, когда… ну, когда внутри разливается что-то типа «амор, монамур, май лав а-а-а!» – ну понимаете, да? Никакого сопротивления внутри своей совестливой души я не встречала. Это меня еще больше подхлестнуло к свиданию. Только не ясно – с кем? Вот в чем главный вопрос. Даже не вопрос, а неясный момент, которому я так и не нашла определения…

Короче, как только я села на поезд, идущий в Москву, с той самой минуты все – лица, здания – все потеряло свои четкие контуры, смешалось в один гладкий мутноватый круг. Думаю, внутри сама собой началась перестройка, передислокация сил, которые было необходимо собрать и направить на одно-единственное – победить! Так бывает в длительных зарубежных поездках, когда в Москве ночь, а здесь яркий день, когда в Москве минус двадцать, а здесь плюс тридцать. И именно в такой солнечный день, после бессонной ночи в самолете, по четыре-пять встреч, интервью и приемов. И нужно держаться легко, весело, отвечать метко и остроумно. Ну уж если не остроумно, то хотя бы не глупо. И так десять дней подряд. На первый взгляд удовольствие – ведь никакой работы нет. Стой себе с рюмкой и тарелкой в руках, улыбайся и восхищайся – ох! ах! Не может быть! Да что вы? Это феноменально! Это экстраординарно!.. Между тем я наблюдала, как сникали люди, как мгновенно опускались углы рта, мутнели глаза, как присаживались, не выдерживая этого «приятного» стояния, калейдоскопа лиц и улыбок, заученных фраз, имен, фамилий и должностей. Для такой работы, как и для актерской, нужно родиться. Меня спасла только моя профессия. И то – придешь ночью в номер, голова гудит, как пивной котел, а у глаз – спазмы от бесконечных улыбок. Смотришь на себя в зеркало, а вежливый оскал не исчезает. Так и засыпаешь с удивительно вежливым лицом…

А потом, через время: «О-о, мадам, хау ду ю ду? Вы помните, как мы с вами интересно поговорили?»

«А-а, энд хау а ю? Ну как же, разве такое забывается?» Что я говорю? Господи боже ты мой! По-моему, я его первый раз в жизни вижу. Спустя какое-то время я была уверена, что это происходило с кем-то другим, а я просто находилась рядом, потому и знаю подробности.

Точно так же спроси меня тогда: как выглядели те люди в поезде? Не помню. Все мое существо – и душа, и сердце, и мысли – шло к достижению цели… Узел развязался, как только я заговорила со своим мастером-учителем. Когда я почувствовала: вот она, истинная важность момента – то, к чему я шла. Тогда и в голове, и на душе стало чисто и ясно. Это состояние я поняла не так давно. Если я не вижу ничего вокруг, если отвечаю невпопад – значит, иду к какой-то цели. Теперь я учусь внимательно смотреть на все, окружающее меня: на людей, предметы, мизансцены. Тогда, в юности, да и потом долгое время все существовало как бы в дымке, а перед глазами стелился розовый романтический туман.

…Итак, свидание. С кем? С опереточным выпускником? Выслушивать советы старшего товарища? Нет, дружок, ты идешь своей тропинкой, а я пойду – своей. С абитуриентом операторского факультета? Теперь он тоже студент. За пять лет еще наговоримся. Остается мальчик-попутчик из поезда. Человек, далекий от искусства. Вот он мне подходит. Ему будет интересно все, что я буду «артистически» изображать. А если честно, милые вы мои, для меня вы все трое – на одно лицо. Я просто хочу быть взрослой. Я хочу сознавать, что у меня свидание. Свидание-дуэт. Дуэт, а не трио, как в школе: один мальчик и две девочки. А чтобы нравиться и любить? О, нет! Об этом сейчас и речи быть не может. Но поразить, ошеломить, обескуражить – очень, очень хотелось!

Ах, больше всего в тот момент мне хотелось видеть папу и маму. Вот так бы, втроем, сейчас пройтись по Москве, по Красной площади! Я – в середине, а по бокам – мои счастливые родители.

Арбат. Я его уже изучила, когда крутилась около Щукинского училища. Мне очень нравилось такое необычное название – АРБАТ. Ну просто замечательное название. И еще он напоминал мне улицы Харькова… На Арбате я испытывала душевный покой. Не было излишней толчеи, к которой я не привыкла, хотя мне и нравилось многолюдие Москвы. Ведь это и есть столица, а как же! Там я и забрела в арбатскую угловую галантерею. Перво-наперво я купила сумку-кисет с длинным ремешком через плечо. Крик моды. Сумки были коричневые, белые, красные. Какую брать – двух мнений быть не могло. И красная – дермантиновая, блестящая сумка висела через плечо! Харьковчане рухнут! Старческая крокодиловая сумка, с горбами, была заброшена, а потом и вовсе куда-то исчезла. Жаль. Теперь такие сумки – роскошь, даже для миллионеров. Вот тебе и мой деревенский папочка! Привез маме именно такую.

Купила и прикрепила себе на уши клипсы-ромашки. Прошлась по галантерее туда-сюда. Чувствую, что-то еще мучает, созревает… Покупаю еще одни клипсы-ромашки. Подхожу к зеркалу. С двух сторон на волосах прикрепляю по клипсе. Вот теперь другое дело! Опять – туда-сюда, от зеркала к зеркалу. Что-то не то. Чего-то еще не хватает. На мне ярко-зеленое платье с красными бантами. Красные туфли с бантами. Красная сумка через плечо. Уши и голова усеяны ромашками. А вот личико-то бледноватенькое – яркое обрамление его «забило». Когда папа переехал в Москву, он мне каждое утро говорил: «Дочурка, надо бы личико как-то подбодрить». Он меня любил «в боевой готовности». И с утра мне ласково, нежно говорил: «Сделай с собой что-нибудь, дочурка, не ходи бледненькая. А то ты в меня з утра прямо полуурод… Ну, правда, вечером – богиня». Я всегда ему покорно отвечала: «Хорошо, папочка, сейчас подбодрюсь». Первый раз в жизни я купила тогда жидкие румяна. Вышла из арбатской галантереи и быстро заскочила в первую же темную подворотню. Сначала полила румяна себе на губы. На вкус ничего – приятненькая водичка. Потом обильно смочила платок и щедро нарумянила щеки. Новой, неизвестно откуда взявшейся женственной походкой поплыла по Арбату, слегка покачивая бедрами. Никогда больше – ни в «Небесных ласточках», ни в «Сибириаде» – мне не удалось повторить той походки. То была особая, победоносная походка человека, уверенного в том, что в жизни его ждет только счастье, только радость, только успех. Среди прохожих не было ни одного равнодушного. Улыбались все. И даже те, кто очень спешил, все равно оглядывались. И тоже улыбались. У меня же от счастья все внутри ну просто ныло, болело и млело. Я не шла – я несла себя, как дорогую вещь. Смотрите, люди! Вот я! Я иду к вам навстречу! О, сколько же я принесу вам радости! О, как я вас всех люблю! Во всех витринах я краем глаза ловила свое отражение. Ну ей-богу, во мне что-то есть – не такое, как у всех. Что, слишком смело? Так почему же все смотрят на меня явно неравнодушно? Оглядываются, улыбаются. Прав папа, прав: «Уметь выделиться – главное у етый профессии. Ну, что она, шавлюжка, вмеить? Да ничегинька. А ты, моя дочурка, усе чисто вмеишь, что хош добьесся!»

На душе и привольно, и весело. Никакой тревоги. Никаких забот. Внутри разливается мелодия. Потихоньку перехожу на деловой шаг. Очевидно, засела обида за харьковский акцент. Это, видишь ли, «чуть ли не катастрофа!». Ах ты боже ж мой! Да одолею, одолею я ваше «акынье» и «ыканье», дорогие товарищи москвичи! А ну, нашу родную, харьковскую! Ну-ка! Три-чичирнадцать:

 

Видийшлы в нэпамьять дни полону,

Видгулы за обрием бои.

Слався, Харькив, слався, риднэ мисто,

Из руйины вставший назавжды…

Рьям-та-та-та, ха!!!

 

Ну-ка, ну-ка, где этот сопливый мальчик из поезда? К нему на свидание идет будущая кинозвезда! Пусть зафиксирует в памяти этот момент! Я спускаюсь по эскалатору. Я снисхожу до него. Захочу – могу его узнать. Захочу – могу пройти мимо. Да и какой он? Что-то серенькое, в общих чертах… А люди, люди-то как на меня все, а? Ой, боже, да вот же он стоит с тремя цветочками. Тоже мне, на четыре мама денег не дала! Маменькин сыночек. С торжествующей улыбкой взрослой женщины я ехала прямо на него. Вот уже и проскочила мимо. А он все стоял и смотрел вверх. Вот это да! Не узнал!

«Эй, что ж это вы старых друзей не признаете?»

Он резко и испуганно развернулся на мой вызывающе громкий пассаж. На лице его была такая сияющая, лучезарная улыбка! Но она продержалась лишь одно мгновение и вдруг исчезла. Нет. Не так. Она зажглась и потухла. Это точнее. Улыбка расцвела на его лице и мгновенно умерла. Вот это то, что надо. Это – точно. Никакого промежуточного состояния. Как в песне: «Вот она была – и нету».

«Вы ч-то, меня не признали? Гм… Можеце меня поздр…»

«Па-ааа-че-му-у… у-у-у-зна-а-л…»

Тю, он еще и заикается.

«Позвольце, что это с вами? Ты что, белены объелся, па-аче-му-каешь?»

Он ткнул мне три своих жалких цветочка и мгновенно, не оглядываясь, бросился бегом вверх по эскалатору. Ну? Что вы скажете? Во слабак! Не выдержал. Все ясно – я просто задавила его своей исключительностью.

Когда я добралась до общежития, было уже темно. Я тихо вошла в кухоньку деревянного домика, зажгла тусклую лампочку и взглянула на себя в зеркало. А-а, мамыньки родные. А это кто? Мои щеки пылали, как два огненных мака с малиновым отливом. Один мак – около носа, другой – на скуле. Проклятые румяна имели свойство со временем «проявляться». Мои губы и зубы были одинаково свекольного цвета, а лицо обрамляли четыре ромашки. Слов нет. Нет слов! Бедный мой семнадцатилетний попутчик, как же он бежал от меня! Это сейчас – приди на свидание девушка с бритым черепом, – думаю, юноша и бровью не поведет.

…Как же я возмущалась своей дочерью в период ее так называемого трудного возраста. Забыв что-то дома, я неожиданно вернулась и застала Машу за моим туалетным столиком. На нем она разложила коробки с засохшим театральным гримом, чудом сохранившимся со времен моего недолгого пребывания в театре «Современник». О-о-о, какое ко мне повернулось лицо! В ожидании сурового наказания на меня смотрела застывшая в ужасе физиономия предводителя индейского племени в самой что ни на есть праздничной боевой раскраске! А я все со своим жалким лепетом: ты должна быть девочкой скромной, у тебя все свое от природы такое прекрасное, Машенька. Никогда ничего не надо разукрашивать. Ну как же ты надеваешь к шелковой юбке с розовыми цветочками красный свитер. Ты еще надень зеленое пальто с красными сапогами! И откуда у тебя это?

…Нет, мне не пятнадцать. Мне уже почти восемнадцать! Я иду по Арбату в зеленом платье, в красных туфлях, с красной сумкой через плечо, с пылающими щеками-маками… Иду и «света божжага не вижу». Рассказывать неудобно, но вспомнить, ах, как приятно.

Я поступила в высшее учебное заведение, на желанный факультет. Это был этап в жизни – событие. В нашей семье никто не имел высшего образования. Я буду жить и учиться в столице – событие. Все испытания я прошла легко, успешно, как только можно было об этом мечтать. Событие? Безусловно! Так почему же я так ясно вижу свое галантерейно-арбатское гуляние, наивное и смешное, несостоявшееся свидание? Те главные вещи свершились и стали фактами. Я приняла их как факты и пошла «дальший». А «дальший» началась работа, шлифовка вкуса, поиски своего стиля, умение найти «среднее арифметическое» между внешним обликом и внутренними бурями. А это длинный, длинный путь. И на этом пути меня ждали провалы, насмешки, удачи. А потом и подражания. Это такой же путь, такая же работа, как и борьба с моим родным харьковским акцентом.