Глава 6

Конфронтация Китая с обеими сверхдержавами

Отто фон Бисмарк, возможно, величайший дипломат второй половины XIX века, сказал однажды, что в мировом порядке, состоящем из пяти государств, всегда желательно оказаться в группе из трех держав. Применяя его высказывание к взаимоотношениям в рамках трех стран, можно сделать вывод: одна будет всегда стремиться в группу из двух стран.

Столь простая истина не доходила до главных участников «треугольника» КНР – СССР – США почти 10 с половиной лет – частично из-за небывалых маневров со стороны Мао. Во внешней политике политические деятели часто пытаются добиться своих целей путем совпадения интересов. Политика Мао исходила из противного. Он научился использовать многослойные враждебные отношения. Конфликт между Москвой и Вашингтоном являлся стратегической сущностью «холодной войны»; вражда между Вашингтоном и Пекином сильно влияла на дипломатию в Азии. Но оба коммунистических государства никак не могли сочетать свою враждебность в отношении США – за исключением периода Корейской войны, у них получилось это, хотя и на короткое время и не на все сто процентов, – из-за нараставшего соперничества Мао Цзэдуна с Москвой в вопросах идеологии и геостратегического анализа.

Мао с точки зрения традиционной силовой политики, разумеется, не был в состоянии действовать как равный член взаимоотношений в «треугольнике». Куда как более слабый и уязвимый, он играл на взаимной вражде ядерных сверхдержав и создавал впечатление невосприимчивости в отношении ядерных разрушений: сумел создать своего рода дипломатическое убежище для Китая. Мао добавил новые параметры для силовой политики, чему я, собственно говоря, не знаю иных прецедентов. Не стараясь получить поддержку ни от одной из сверхдержав – что соответствует традиционному поддержанию баланса сил, – он использовал взаимную боязнь СССР и США, бросая вызов каждому из соперников одновременно.

В течение года после Корейской войны Мао вступил в военную конфронтацию с США во время кризиса в Тайваньском проливе. Почти одновременно он начал идеологическую конфронтацию с Советским Союзом. Он уверенно считал себя вполне способным вести обе линии, поскольку, судя по его оценкам, ни одна из сверхдержав не допустила бы его поражения от другой. Тем самым Мао великолепно воплотил «стратагему открытого города» Чжугэ Ляна, описанную в предыдущей главе, в соответствии с которой материальная слабость превращается в психологический актив.

В конце Корейской войны рядовые исследователи международных отношений – особенно западные ученые – полагали, что Мао Цзэдун будет стремиться добиваться передышки. Со времени победы коммунистов не прошло и месяца внешнего спокойствия. Земельная реформа, проведение советской экономической модели и ликвидация внутренней оппозиции – такова была весьма насыщенная и впечатляющая внутренняя повестка дня. Одновременно все еще слаборазвитая страна ввязалась в гонку с ядерной сверхдержавой за обладание передовыми военными технологиями.

Но Мао Цзэдун не собирался войти в историю благодаря передышкам, которые он давал своему обществу. Напротив, он запустил Китай в море новых потрясений: два конфликта с США в Тайваньском проливе, начало конфликта с Индией и растущая идеологическая и геополитическая конфронтация с Советским Союзом.

Для Соединенных Штатов, напротив, конец Корейской войны и приход администрации Дуайта Эйзенхауэра стали признаками возвращения к «нормальному состоянию» в стране, которое продлится до конца того десятилетия. В международном плане Корейская война явилась показателем приверженности коммунистов экспансионизму посредством политической подрывной деятельности или военной агрессии там, где это только возможно. Доказательства тому находим в разных частях Азии: повстанческая война в Малайзии, силовые претензии «левых» на власть в Сингапуре и во все больших масштабах разгорающиеся войны в Индокитае. Американцы ошибались только в одном, полагая, будто коммунисты сплочены, как монолит, не понимая всей глубины подозрительности, даже на этой ранней стадии, между двумя коммунистическими гигантами.

Администрация Эйзенхаура справлялась с угрозами агрессии методами, заимствованными из собственного опыта в Европе. Она пыталась укреплять боеспособность граничащих с коммунистическим миром стран при помощи, например, плана Маршалла и создавала военные союзы по типу НАТО, такой, как СЕАТО (Организация Договора Юго-Восточной Азии) с участием новых государств, граничащих с Китаем в Юго-Восточной Азии. Она, однако, совсем не учитывала существенную разницу между условиями в Европе и на азиатской периферии. Послевоенные европейские страны были уже сформировавшимися государствами с разработанными государственными институтами. Их жизнестойкость зависела от сокращения пропасти между ожиданиями и реальностью, вызванной разрухой Второй мировой войны, – широкий проект, который оказался вполне выполнимым, хотя на его выполнение и отводилось сравнительно немного времени в историческом плане. При наличии внутренней стабильности проблемы безопасности вылились в оборону против потенциального военного нападения через установленные международные границы.

В Азии по периметру китайских границ государства, напротив, находились еще в стадии становления. Перед ними стояла задача создания политических институтов и политического консенсуса при наличии этнических и религиозных расхождений. Это была не столько военная, сколько концептуальная задача; угрозу безопасности больше представляла внутренняя подрывная деятельность и повстанческие движения, чем сформированные воинские подразделения, пересекающие границы. Именно в этом заключалась проблема Индокитая, где в результате окончившегося французского колониализма осталось четыре страны (Северный Вьетнам, Южный Вьетнам, Камбоджа и Лаос) со спорными границами и слабыми национальными традициями в вопросах независимости. Эти конфликты имели собственную внутреннюю динамику, не поддающуюся дотошному контролю из Пекина, или Москвы, или Вашингтона, однако находящуюся под влиянием политики в стратегическом «треугольнике». Поэтому в Азии существовало очень мало, если совсем не было, военных проблем. Военная стратегия, политические и социальные реформы были непостижимым образом взаимосвязаны.