Книга: Бабочка на штанге
Назад: Первая часть. Люди и куклы
Дальше: Вторая часть. «Арцеуловъ»

Флейтист

 

На улице я сразу окунулся в горячий день. В солнце, в запахи нагретого асфальта, бензина и клейких тополиных листиков. И понял, что ни капельки не стесняюсь своего легонького наряда. Похоже, что встречные поглядывали на меня с одобрением: вот, мол, какая летняя птаха. Я видел в магазинных стеклах, что «птаха» похожа на цаплю, ну и пусть! Не на гусака ведь и не на пингвина!

 

 

 

Рюкзачок был почти пуст — лишь с тетрадкой и учебником географии, почти невесомый. Хотелось прыгать.

 

Лето было как подарок…

 

Дежурные на школьном крыльце одинаково вытянули шеи:

 

— Эй, ты куда такой…

 

— Сократитесь, — нагло сказал я. — Нам разрешили… — Увернулся от протянутых лап и нырнул в знакомые запахи вестибюля (столовая, гардероб с пыльной «сменкой», хлорка от швабры тети Кати…) А потом — скачками по лестнице…

 

Народ встретил меня со сдержанным одобрением:

 

— Во, еще одна тощая незагорелость…

 

— Мама Рита выпадет в осадок…

 

— Молоток…

 

— Всё, кранты. Завтра я тоже…

 

Мы ждали начала урока у кабинета географии, в коридоре. Чибис подошел, глянул улыбчиво. Спросил тихо, но прямо:

 

— Ты из-за меня так решил?

 

— В основном из-за лета, — уклончиво сказал я.

 

Чибис улыбнулся шире:

 

— А я думал… ты тоже пиво пил…

 

— Я хотел. Но чуть не заработал подзатыльник.

 

Чибис вдруг изогнулся, что-то вытащил из раздутого кармана перекошенных шортиков. Оказалось — красное яблоко.

 

— Вот… Это Белкина вдруг подошла и говорит: «Ты на меня не злись. На…»

 

Я сделал умное лицо.

 

— Наверно, решила не усиливать этот… мировой дисбаланс.

 

— Ага. Наверно…

 

Чибис поставил ногу на батарею и сильно ударил яблоком о торчащее колено (я даже ойкнул). Яблоко развалилось на аккуратные половинки.

 

— Держи…

 

— Спасибо… — И мы пошли досиживать последний урок.

 

 

 

Мама Рита ничего не сказала про мой костюм. Наверно, потому, что увидела меня уже не на уроке, а во «внеклассное время», перед экскурсией.

 

А Натка Белкина подошла и осторожно тронула галстук.

 

— Ой, Клим, это что? Есть такой отряд, да?

 

Я помнил про яблоко и ответил миролюбиво:

 

— Был. Память о прошлом лете…

 

— А-а… — ничего не поняла она. И никто не понимал, но и не спрашивали, даже Чибис. Он спросил на улице о другом, но это другое тоже имело отношение к прошлому лету:

 

— Японская книжка, о которой ты говорил… она у тебя сейчас есть?

 

— Есть. Только дома… Хочешь почитать?

 

— Если можно…

 

— Завтра принесу.

 

Выставка «Царство кукол» располагалась на центральной улице, в небольшом музее «Торговый дом купцов Лактионовых». Я и раньше бывал в этом доме, там довольно интересно: модели речных пароходов, граммофоны, старинная печатная машина из типографии газеты «Туренскiя вЋсти», проектор из кинотеатра столетней давности, географические карты девятнадцатого века. Одна комната — как настоящая купеческая лавка, даже продаются сувениры…

 

Куклы отношения к Лактионовым, конечно, не имели, но музею надо было как-то подрабатывать в кризисные времена, вот он и сдавал помещение для выставок всяким организациям. На этот раз — кукольному театру.

 

Надо сказать, я не пожалел, что пошел. Куклы там такие, что глаза разбегались. Не только те, что «играли» в нынешнем театре, но и всякие другие — из разного времени, из разных коллекций. И это была не просто выставка, а небольшое представление, специально для нас. Два молодых актера — девушка и парень в черных комбинезонах — объясняли, как движутся разные куклы: на нитках, на тростях, «перчаточные» (те, что надеваются на руку). Удивительно! Вот лежит на стуле простенькая игрушка из палочек и лоскутков, раскинула ручки-ножки, совсем неподвижная, нелепая такая. И вдруг… делается, как живая! Будто просыпается в ней душа…

 

Как не вспомнить другой кукольный театр — бумажные фигурки в песочнице и деловитую девочку Рину…

 

И я вспоминал — почему-то с легкой тревогой. А Чибис беспокойно дышал, стоя вплотную ко мне. И, кажется, тоже о чем-то тревожился. Иногда прижимал к нагрудному карману левую ладошку, будто у него покалывало сердце. Потом запустил в карман пальцы и вытащил… крохотную рогатку. Из медной проволоки.

 

Вернее, это была не рогатка, а только «рогатулька» — то есть развилка с ручкой, но без резинки. Совсем небольшая, можно спрятать в спичечный коробок. Ручку обматывал синий проводок, а на рожках торчали отогнутые в стороны усики.

 

Чибис взял рогатульку так, что усики уперлись в подушечки большого и указательного пальца. А синяя ручка закачалась, как маятник. Чибис как-то непонятно взглянул на меня.

 

— Что это? — шепнул я.

 

— Ну… вроде как рамка… или индикатор…

 

Я сразу понял. Видел не раз похожие штучки в телепередачах и читал про них в журналах. С помощью таких рамок умелые люди искали клады, источники, рудные залежи. Называется этот способ, кажется, «лозоискательство» или «лозоходство». Потому что рамки делались не только из проволоки, но бывало, что из тонких ивовых прутьев (даже чаще, чем из проволоки). И были они покрупнее, чем у Чибиса… Но и эта работала! Синяя ручка вдруг дернулась и замерла горизонтально. Словно показала на что-то ей одной понятное. На что именно?

 

На полу, посреди очерченного мелом круга (чтобы мы не совались своими кроссовками слишком близко) танцевали под магнитофон тощий кудлатый волк и румяная Красная Шапочка. Все неотрывно глядели на них, смеялись, на меня и Чибиса не обращали внимания. А рогатулька вдруг дернулась, рукоятка описала полный круг и замерла опять.

 

— Что-то ищешь, да? — шепнул я.

 

Чибис шевельнул плечом.

 

— Ничего… Это она сама… вдруг задергалась в кармане.

 

— Почему?

 

— Не знаю… На, попробуй сам…

 

Я, так же, как Чибис, взял рогатульку в два пальца. Но у меня она повисла неподвижно. Совершенно неживая…

 

— Чибис, по-моему, дело не в ней, а в тебе… Наверно, она, как твой нерв…

 

— Да нет же, — досадливо бормотнул он. — Я ничего не хотел… Ты подожди…

 

Я стал послушно ждать. Рогатулька висела легкая и неподвижная, как дохлая стрекоза.

 

Волк и Шапочка закончили танец, и появился другой актер. Щупленький мальчик ростом в полметра. С длинными локонами и круглыми стеклянными глазами, в матросском костюмчике, какие носили лет сто назад. С черной флейтой в ломких пальцах. Девушка тоже взяла флейту. И заиграла. Но получилось, будто играет этот кукольный мальчик… Да нет, не кукольный, настоящий! Потому что парень в комбинезоне начал шевелить хитрую конструкцию из реек, трогать разные нити, и по маленькому флейтисту прошла такая… жизненная дрожь. Он поднял голову, вскинул ресницы, и под ними оказались уже не стеклянные пуговицы, а проснувшиеся синие глаза. У мальчика жил теперь каждый сустав, каждый локон, каждый ресничный волос. Не знаю, как уж это делал артист, но длинные пальцы над флейтой то сжимались, то распрямлялись, перебегали по кнопкам…

 

Я сразу вспомнил другого мальчишку-флейтиста. Не совсем такого, но похожего. Тоже с локонами, тонкой шеей и ломкими пальцами. И понял, что и мелодия — та самая. Простенький такой вальс, под который в прошлый раз у меня сами собой, сразу, придумались слова:

 

 

Ранней весной просыпается дом,
Тихо сосульки звенят за окном.
Солнечный свет —
Маме букет…

 

 

Потому что было это в прошлогоднем марте, восьмого числа…

 

Да, я, наверно, «чересчур чувствительное дитя»: вдруг слегка зачесались глаза. Даже перед собой неловко…

 

Я ничуть не удивился, что проволочная рогатулька шевельнулась в пальцах. Потом она сделала полный оборот, и синяя ручка, будто компасная стрелка, замерла горизонтально. Только чуть дрожала…

 

— Ну, вот… — шепнул Чибис. С каким-то сердитым удовольствием.

 

Мелодия кончилась. Флейтист поклонился и сразу обмяк, обвис на нитках, уронив голову. И рогатулька в моих пальцах тоже «обмякла» — синяя ручка слабо повернулась вниз.

 

Ребята хлопали и шумели, мама Рита что-то говорила артистам. Я протянул рогатульку Чибису:

 

— Возьми… — И добавил с дурашливой ноткой: — Честно говоря, я боюсь всякой мистики.

 

— Честно говоря, и я боюсь, — серьезно отозвался Чибис.

 

От музея все сразу разбрелись кто куда.

 

— Осторожнее на переходах, — напоминала нам в спины мама Рита.

 

Мы с Чибисом пошли вместе, до улицы Тургенева нам было по дороге. Чибис поглаживал карман с рогатулькой. Та, видимо, вела себя спокойно.

 

— Ты сам сделал эту штуку? — спросил я.

 

— Конечно… Даже не знаю, почему пришло в голову. Сидел, вертел в руках кусочек проволоки, и … подумалось: вдруг она поможет что-то найти… Иногда и правда оживает. Особенно рядом с необычными домами. Или внутри таких домов… Ну, ты сам сегодня видел…

 

Я поколебался: не с лишком ли нахально суюсь не в свое дело? И все же спросил:

 

— А что ищешь?..

 

— Что… если бы я знал… — проговорил Чибис, глядя под ноги. И вдруг поднял голову: — Ты читал братьев Стругацких?

 

Я не стал обижаться. Просто сказал:

 

— Вот вопрос.

 

— У них много всего. Но, может, помнишь, в одной повести есть выражение: «Люди, которые желают странного»?

 

Я помнил. Но было неясно: чего желает Чибис? А он хмыкнул:

 

— Тетушка Агнесса Константиновна иногда меня так и зовет: «Отрок, желающий странного».

 

— Она тоже читала Стругацких?!

 

— Она от них без ума. Даже переписывалась с Аркадием… Аркадием Натановичем. Когда тот был жив… Он ей книжку прислал с подписью…

 

Образ Чибисовой тетушки изменился в моем понятии. В хорошую сторону. Но остался вопрос:

 

— Чибис, я все же не понимаю. Какого «странного» ты желаешь? Чего ищешь-то?

 

Он опять повесил голову.

 

— Я же говорю: не знаю… Может, что-то вроде бабочки…

 

— Какой?

 

— Ну, помнишь, говорили про бабочку на штанге?.. Найти бы способ… чтобы с помощью такой вот легонькой, но доброй мелочи обрушивать железное зло.

 

После выступления кукольного флейтиста у меня внутри все еще жило особое ощущение: смесь печальной ласковости и беспокойства. И сейчас беспокойство увеличилось:

 

— А если это железо… прямо на тебя?

 

Он тряхнул головой:

 

— Ну, почему? С какой стати… Клим, я что то разговорчивый стал сегодня… Раньше я про такое ни с кем… Ты никому не говори, ладно?

 

— Чибис, да ты что! Честное слово…

 

Он вдруг перескочил через поребрик, ухватил из травы на обочине мятую пивную банку. С удовольствием затолкал в рюкзачок. Заулыбался. Но тут же стал прежним — насупленным и озабоченным.

 

— Иногда снится… маленькая разноцветная пташка, вроде колибри… Я их наяву-то никогда и не видел, а тут порхает перед носом, переливается красками. А вокруг поле с орудиями, и среди них такая… громадная гаубица, ростом с мамонта… Птичка вдруг подлетает к гаубице, садится на конец ствола, и ствол этот сразу — дулом в землю… И у других орудий. И начинает ползти по ним ржавчина, и обрастают они длинными вьюнками. Я даже знаю название этой травы — повилика…

 

Я будто по правде увидел уткнувшиеся в землю гаубицы. И вспомнил, кто был отец Чибиса. И понял, что лучше помолчать.

 

Но молчали мы недолго. Чибис выудил из мусорной урны еще одну банку, подбросил ее, поймал, сунул в рюкзак. И вдруг сообщил:

 

— Иногда маленькая радость может обезвредить большое зло. Ну… так мне кажется. Вот, например, нашел я эту полезную для меня банку, а где-нибудь в далеком скоплении «Эм — девяносто один» сразу четыреста девять… или даже четыреста семнадцать галактик затормозят свой опасный разбег. Они разогнались «сверх всякой допустимой меры», как говорит мама Рита. Не про галактики, правда…

 

— Но ведь галактикам и полагается разбегаться. Все так говорят…

 

— По-моему, полагается разбегаться скоплениям галактик. А внутри скоплений они должны держаться вместе, как детсадовцы на прогулке… Хотя кто их знает? Слетать бы да поглядеть…

 

Кажется, он просто дурачился, но я заспорил всерьез:

 

— Ничего не получится. Ведь сигнал о твоей находке дойдет до этих галактик только через миллионы лет. Потому что ничего не бывает быстрее скорости света. Сколько ждать…

 

— А может, бывает быстрее! За счет самого времени! То есть за счет его энергии, она ведь еще совсем не изучена… Были опыты, которые доказывают, что сигналы доходят вообще мгновенно. Хоть через какие космические дали!

 

— Что-то не слыхал про такое…

 

— А разве в книжке Накамуры про это не написано?

 

— По-моему, нет… Там больше про параллельные миры, а они вроде бы совсем рядом, только руку протяни…

 

— Но ведь, может быть, дальние космические пространства и параллельные миры это одно и то же! Дальние превращаются в параллельные и сразу становятся близкими…

 

У меня «шарики стали буксовать в извилинах». Но тут наш спор оборвала машина-поливалка. Шофер провел ее рядом с тротуаром и обдал наши ноги хлесткими брызгами. Конечно же, нарочно! Чибис взвизгнул и подскочил. Ну да, он же отчаянно боится щекотки. Я погрозил вслед поливалке кулаком. Та нахально вильнула задом цистерны.

 

Чибис смеялся и махал в воздухе то одной, то другой ногой. Я тоже помахал. Влажную кожу так замечательно обдувало ветерком!

 

— Как ты думаешь, это было доброе или вредное дело? То, что нас обрызгали?

 

— Конечно, доброе! Шутка же! — решил Чибис.

 

— Тогда, может, астероид Юта пролетит мимо? Ну, тот, про который недавно голосили американские астрономы…

 

Чибис покивал.

 

— Да, знаю!.. Сегодня на православном занятии Бабаклара как раз про него спрашивал отца Бориса…

 

— Бабаклара? Он разве ходит на эти занятия?

 

— Иногда ходит. Говорит, ради интереса. Чтобы поспорить… Нынче спросил: «Отец Борис, эта Юта, она что? Наказание Господа или просто космический кавардак? Вляпает она в нас или пролетит?»

 

— А тот?

 

— Отец Борис говорит: «Уверен, что пролетит, Господь милостив…»

 

— На Бога надейся, а сам не плошай, — сказал я.

 

— А как тут «не плошать»? Молиться только… Не пошлешь ведь навстречу этой Юте ядерные ракеты, как в американском кино…

 

— Можно бы и послать, всем вместе. Лучше, чем воевать там и тут…

 

— Сейчас уже поздно. Денег не наскрести на это дело, мировой финансовый кризис… Клим, а ты почему не ходишь на уроки отца Бориса? Из принципа, или времени жалко?.. Он интересно рассказывает…

 

Я почувствовал, что надо отвечать честно. Не такой момент, чтобы изворачиваться и валять дурака.

 

— Чибис, ты вот очень боишься щекотки, да?

 

— Ну…

 

— А я очень боюсь боли и крови… Когда мне было пять лет, меня сильно покусали бродячие собаки. Накинулись почему-то… Следов не осталось, но боль запомнилась. И с-страх ос-стался… — (Это проснулось давнее заикание.) Понимаешь, теперь я даже не для себя боли боюсь, а вообще… Когда мушкетеры в кино втыкают шпаги в гвардейцев, я зажмуриваюсь незаметно… как дурак…

 

— Вовсе ты не дурак, — тихо сказал Чибис. — Но при чем тут отец Борис?

 

— Он-то ни при чем… Но когда рассказывают, как распинали Христа… гвоздищами… Я слушать про такое не могу. И на картинах не могу это видеть… Потому что беспомощный… У него такая боль, а я ничего не могу поделать, не могу заступиться. Будто виноват…

 

Чибис долго шагал молча. Чуть сутулился. Потом сказал, поддавая кроссовками снятый рюкзак.

 

— А ты… вот и рассказал бы про это отцу Борису.

 

— Нет, я про это никому… только тебе, первый раз…

 

Чибис покивал на ходу: понятно, мол. И встряхнулся, перескочил на другую тему:

 

— Книжку-то японскую не забудь завтра, ладно?

 

 

 

Поздно вечером собралась гроза. Я стоял у окна. Сначала пространство за раздвинутой рамой заполнилось глухой, как черная вата, мглой, в домах почему-то не горели окна, а на улице не стало автомобилей. И прожекторы не светили на колокольню, — наверно, их выключили, опасаясь грозовых разрядов. Ночь пуще прежнего запахла теплой пылью, бензином и клейкой тополиной листвой.

 

Потом в пространстве что-то щелкнуло. Тьма сделалась прозрачной. Не было проблесков, но прозрачность стала теперь ощутимой, как прохлада. И вдруг ее распахнул моментальный синий свет! Возникли над крышами провалы и выпуклости туч, вспыхнул зеленым костром большой тополь, колокольня засияла белизной… Все это — на миг и в полном беззвучии. Но почти сразу раздался шорох, а воздух как бы качнулся весь разом. Его качание сразу вымело с улицы запахи бензина и пыли. А запах тополей стал сильнее в десять раз. А еще — запах дождя. Дождь накатывал, шуршал каплями, струями. Зашумел наконец потоками. И ка-ак грохнуло! И снова синий свет!

 

— Ура… — выдохнул я. И вобрал воздух, как включенный на всю мощь пылесос. Взметнулась штора, полетели со стола взъерошенные тетрадки — от сквозняка. Это шагнула в комнату мама.

 

— Клим! Ты с ума сошел! Закрой окно!

 

— Ма-а-а! Зачем?!

 

— Потому что молния может влететь в комнату!

 

— С какой стати?

 

— Из-за разницы давления здесь и на улице!

 

— Где ты про это слышала?

 

— Была передача в «Мире природы»…

 

— Ее делали параноики!.. У нас на доме громоотвод!

 

— Знаю я эти громоотводы…

 

В этот миг опять шарахнуло. Кажется, прямо над крышей. Вспышка была такая, будто зажглись и тут же разлетелись вдребезги тысячи синих лампочек.

 

— Ай! Закрой немедленно! — мама зажала уши. — Ты хочешь моей смерти? Если не от молнии, то от инфаркта!..

 

Я не хотел — ни от того, ни от другого. Этого еще не хватало! Двинул от себя две тяжелые створки пластмассовой («европейской!») рамы. Они чмокнули пазами и сразу отодвинули гул грозы.

 

— Вот… И опять духотища…

 

Но духотищи уже не было — влажный ветер успел просвистеть комнату.

 

— И не вздумай открывать снова, — с облегчением сказала мама. — Подумаешь, храбрец какой…

 

Я никогда не был храбрецом! Наоборот… Если составить список всего, чего я боялся в жизни, он не влез бы на тетрадный разворот. Я и грозы побаивался, но только под открытым небом. А в родной «каюте» громы и молнии казались мне безопасными — они сверкали и грохотали как бы в ином измерении…

 

Мама взяла меня за плечи, двинула назад, усадила на постель. Села рядом. При новом громовом ударе прижала к себе плечом. Я снисходительно сказал:

 

— Теперь-то уж не бойся… Шла бы лучше к Лерке. Она, небось, пищит от страха.

 

— Она благополучно дрыхнет. Допоздна скакала с подружками в «классики», еле ноги принесла…

 

— А папа?

 

— Он еще больше измотанный. Они с Глебом Яковлевичем дорабатывали последнюю серию…

 

— Все равно она какая-то… не такая. Почему, если парень и девушка любят друг друга, они должны выпендриваться? «Ах, значит, я тебе не нужна? Оставь меня, я все поняла!.. Я уезжаю на Сахалин!»

 

В ответ на мою дерзость гром снова встряхнул заоконную глубину, однако мама уже не испугалась. Только прижала меня покрепче. И посмеялась:

 

— Папа, кажется, учел твою критику. Они с Садовским там что-то переделывали…

 

— Давно бы так… — пробормотал я. — А то строят сюжет на фундаменте из кислой капусты…

 

— Ну, не папа же строит! Сюжет разработал Глеб Яковлевич, а папа занят лишь редактурой… Ты же помнишь, он два раза хотел отказаться от этой работы, да только… сам понимаешь.

 

— Понимаю. «Что тогда будем кушать…» Ну и не померли бы…

 

Мама запустила пальцы в мои отросшие волосы на затылке, покачала мою голову.

 

— Хорошо, что ты такой…

 

— Какой?

 

— Нетребовательный… Другие детки изводят родителей: «Хочу мобильник за двадцать тысяч, хочу горный велосипед, хочу джинсы из Калифорнии…

 

— Хочу мороженку с клубникой, — хмыкнул я. — Можно, возьму в морозильнике?

 

— Лера слопала последнюю…

 

— Я же говорил: клизма…

 

— Клим! Она — ребенок.

 

— А я?

 

Мама посмеялась и снова потрепала мой затылок.

 

— Мур-р… — отозвался я. И внутри у меня вдруг будто заиграла флейта — ту мелодию, которую сегодня я слышал на выставке кукол…

 

Насчет нетребовательности мама сказала точно. Я и правда не мог понять, чем калифорнийские джинсы лучше наших местных, фабрики «Восход». Тем, что всяких нашлепок больше? Зато наши легче и мягче, не натирают там ничего… И старый мобильник (отцовский еще) меня устраивал. Ну и пусть без всяких наворотов! Лишь бы слышимость была отчетливая и сигналы без перебоев. А влезать в Интернет через телефон — на фиг мне надо. И копить в мобильной памяти картинки с голыми девицами я не собирался. Этого добра и так полно на всех каналах, ребята правильно сегодня говорили, когда обсуждали Чибиса…

 

Вот горный велик хорошо бы заиметь! Но… чего прыгать в мечтах выше головы, он стоит, как мотоцикл. И к тому же такой велосипед накладывает определенные обязанности. Надо показывать себя на треке в цирковом сквере, где всякие трамплины, крутые въезды, серпантины. А я… ну, ведь сказано, что не храбрец. Так что пусть уж пока будет старенький «Орленок», я у него до отказа поднял седло и руль…

 

А вот чего мне хотелось по-настоящему, так это чтобы папа не тянул с покупкой «Мазды». Наплевать, что не новая! Лишь бы скорее в путешествие! Мы давно задумали: как появится машина — сразу в Крым! Папа так умел рассказывать про Черное море, про Севастополь! Он там жил, когда учился в начальной школе, и сейчас любил говорить, что нет лучшего города на Земле…

 

Я считал, что путешествия — самое замечательное дело в жизни. И я уже успел побывать с родителями и Леркой в разных местах. Даже за границей, в Чехии (от Праги я просто обалдел). А еще мы ездили (только не на машине, а поездом) на Байкал, летали в Питер, в Москву и в Нижний Новгород, к папиным друзьям. Там тоже было здорово. Я только огорчился, что Волга шире нашей Туры. Но потом утешил себя: Волга впадает всего лишь в Каспийское море, а Тура — через разные реки — в Карское море, которое часть Ледовитого океана… Вырасту — буду ездить по всему земному шару!

 

Но только… Вот мама сегодня днем сказала: «Уедешь в какие-нибудь дальние края…» Конечно, уеду. И не раз. Только не навсегда. Я буду возвращаться.

 

Я знал, что мой город — самый хороший, несмотря на все чудеса и небоскребы в тысячах стран…

 

Вермишель быстрого реагирования

 

Ночью погремел еще один ливень. Я осторожно встал на подоконник, приоткрыл наверху узкую форточку. Я же не нарушал маминых запретов, просто сделал щель. Чтобы опять запахло дождем и тополями. Потом свалился на тахту и заснул…

 

Утром улица сверкала — отмытая такая и свежая. Мои кроссовки хлопали по лужицам на асфальте — брызги кусали за ноги, а солнечные зигзаги разлетались по кюветам с одуванчиками. Впереди меня шагала тощая темно-синяя тень.

 

Дежурные у входа не стали придираться и цапать за плечи. Наверно, потому что без формы оказался теперь не я один. То и дело проскакивали в школу пацаны в разноцветной одежке и с голыми ногами. И малышня, и такие, как я. В коридоре перед «математическим» кабинетом тусовался наш шестой «Б». И тоже кое-кто был без формы. Бабаклара, например, в пятнистых бриджах и рубахе с немыслимым узором.

 

Мама Рита оказалась здесь же, беседовала с молодым математиком Геннадием Валерьевичем.

 

— Здрасте, мам… Маргарита Дмитриевна. Здрасте, Геннадий Валерьич! А правда, что сейчас контрольная?

 

— Здрасте. А вы, юноша, не знали?

 

— Знал, но надеялся: вдруг вы передумаете?

 

— Увы, это не я, а гороно. Судьба неумолима, друг мой, — посочувствовал мне Валерьич. И опять повернулся к маме Рите: — Какие они сегодня у вас разноцветные…

 

— Да… Вчера я необдуманно выпустила джинна из бутылки.

 

— Нормальных детей выпустили. А то похожи на официантов из «Метропля»…

 

— Но ведь форма дисциплинирует!

 

— Боже мой, какой ду… душевно тупой теоретик пустил в обиход эту фразу! Каждому свое! Солдаты должны выглядеть, как солдаты, милиция, как милиция, а дети, как дети… Ох, как мы в наше время ненавидели синюю робу с оловянными пуговицами и клеенчатыми нашлепками на рукавах!..

 

«Хороший мужик, — подумал я. — Но если не решу уравнения, двойку все равно вклепает. Он, как и мы, жертва системы…»

 

А Чибиса не было. Ни в коридоре, ни в кабинете. Лишь перед самым звонком он появился в дверях. С бинтом на щиколотке. Я — к нему.

 

— Что с тобой?

 

Он чуть прихрамывал.

 

— Симулировал растяжение связок. А то тетя Ага бдительно следит, чтобы я выполнял весь комплекс утренних упражнений. Обрыдло…

 

— Тяжкая у тебя жизнь…

 

— Да не-е! Вполне нормальная… Книжку принес?

 

Я вытащил из рюкзака сочинение Мичио Накамуры. Моя постоянная соседка Лелька Ермакова понимающе сказала:

 

— Садитесь вместе, если у вас какие-то дела. Я пересяду к Светлане Баковой, она одна…

 

— Хитрая! А у кого я спишу контрольную?

 

Я не однажды сдувал у Лельки математику, потому что был туп в расчетах и формулах, как «перезрелый кочан».

 

Белобрысая добродушная Лелька покачала зелеными сережками:

 

— Про параллельные миры читаешь, а простые правила по математике не можешь выучить.

 

— Ну и что? Великий Эйнштейн придумал теорию относительности, а простых формул тоже не помнил. Говорил, что на то есть справочники!

 

— Ты разве уже Эйнштейн?

 

— А ты не знала?!

 

Контрольная оказалась нетрудная. В задачке по определению вероятности я разобрался сам, а кое-что специально для меня решила Лелька (вообще-то у нее был другой вариант). Короче говоря, обошлось.

 

День — субботний, поэтому четвертым и пятым уроками была физкультура. На школьном дворе. Бег на шестьдесят метров и прыжки в длину. Чибис, покачивая ногой, объяснил про растяжение и уселся в сторонке, верхом на гимнастическом бревне. Галина Антоновна посмотрела на него и решила:

 

— Тогда гуляй домой. Не разлагай своим праздным видом коллектив.

 

Я заикнулся было про больное горло, чтобы тоже «гулять», но Галина Антоновна сказала:

 

— Великий Станиславский в таких случаях кричал: «Не верю!» У тебя, Ермилкин, актерского мастерства — ни на грош.

 

Чибис помахал мне рукой и удалился, сдержанно прихрамывая. Он-то Станиславскому, наверно, понравился бы. А мне пришлось бегать и прыгать. Но все кончается. Через час, отпущенные «так и быть, пораньше», мы похватали с травы рюкзаки и — по домам.

 

У Лельки был большущий рюкзак, с чем-то тяжелым.

 

— Что там у тебя?

 

— Два электрических утюга, наш и соседкин. Я их на большой перемене забрала из мастерской, тут рядом…

 

— Давай, — сказал я.

 

Раньше я никогда не провожал Лельку и вообще не ходил из школы с девчонками. Не ради какого-то принципа, а просто не случалось. Но сейчас я был благодарен Лельке за контрольную.

 

— Возьми, — согласилась она. — А твой давай мне…

 

— Управлюсь с двумя.

 

Да, груз оказался ой-ей-ей, но не отказываться же теперь!

 

Лелька жила недалеко, но в том квартале, где я бывал редко. За логом, в районе Большое Городище, на улице Энгельса. Мы пошли через мост на Камышинской. Я шевелил плечами под лямками и один раз невольно покряхтел.

 

— Тяжело?

 

— Ни капельки…

 

— Станиславский закричал бы: «Не верю!..»

 

— Пусть он это своей жене кричит!

 

— Но он же давно умер!

 

— Тем более…

 

Скоро мы пришли к деревянным воротам с калиткой.

 

— Может, зайдешь? Хочешь чаю?

 

— Спасибо. Не хочу… — Я уронил в молодую сурепку рюкзак с утюгами, сделал «под козырек» (хотя козырька не было) и облегченно зашагал обратно. Хотелось оглянуться, но я почему-то стеснялся. Впереди, по бугристому асфальту с проросшими подорожниками, опять шагала моя тень — теперь съеженная, короткая. К подошвам липла тополиная кожура.

 

Я снова вышел на мост. Подскочил, лег животом на чугунные перила. Внизу, в загустевшей зелени, урчала почти невидимая речка Туренка (или иногда говорили «Тюменка»). Валялся в кустах ржавый кузов какой-то допотопной легковушки. Я вспомнил про «Мазду» (правый руль…), но прогнал боязливость.

 

За спиной проскакивали машины, в том числе и грузовые. Мост потряхивало. А потом кто-то тряхнул и меня. Толкнул, вернее. Легонько так, вежливо, под локоть.

 

Я съехал животом с перил, оглянулся.

 

 

 

Рядом стояли двое пацанят. Вернее, мальчик и девочка. Лет семи-восьми. Довольно потрепанного вида. Ну, девочка еще туда-сюда, хотя бы умытая. В клетчатом платьице, в простеньких колготках с дыркой на колене, с коротенькими, но толстыми косами, поверх которых курчавились завитки бронзового цвета. Круглолицая, светлоглазая… А мальчишка был в полинялом трикотажном костюме с пузырями на коленях и с перемазанными щеками. Глаза — густо-коричневые, с тенью от висков до переносицы. И… требовательные такие глаза.

 

Мальчишка сказал тихо и сипло:

 

— Послушай… ты можешь сделать доброе дело?

 

Вот вопросик!

 

— Ну… вообще-то могу, наверно. Смотря какое. Автомобиль подарить не могу…

 

— Не надо… — по-прежнему сипло отозвался мальчик. Он глядел на свои расхлябанные босоножки (из них торчали голые пальцы, и мальчик шевелил ими). Уши у него были большие и остроугольные, как у эльфов из мультиков. — Можешь дать пять рублей?

 

Подумаешь, «доброе дело»! Сейчас даже нищим подают десятку! А билет в автобусе стоит двенадцать рублей и обещают добавить еще! У меня же — вчерашняя добыча, двести пятьдесят!

 

Я достал блестящую монетку.

 

— На…

 

Он взял немытыми пальцами и тут же отдал девочке. А та вдруг заулыбалась, хорошо так.

 

— Спасибо… — («Спа-асибо», — получилось у нее протяжно и мягко.)

 

— На здоровье… — хмыкнул я. Но сразу уйти было неловко, они смотрели, будто собирались еще что-то сказать. И я спросил:

 

— А вам они зачем, эти деньги? Даже на жвачку не хватит… — (Хотя какое мое дело?)

 

Они заговорили разом (голос мальчишки сделался чище):

 

— Это не на жвачку, это собаке…

 

— Он маленькая еще, почти щенок…

 

— Мы ее подобрали…

 

— А щенкам ведь надо теплую пищу, хоть раз в сутки… У нас было всего два рубля, а надо семь…

 

— Мы покупаем вермишель…

 

— Которая для быстрой варки…

 

— А! — догадался я. — «Вермишель быстрого реагирования»!

 

Они одинаково заморгали. Непонимающе. Я хмыкнул и подробно объяснил:

 

— У меня есть сестра. Такая вот, вроде вас. Однажды заварила себе эту вермишель, решила стать самостоятельной. Ну, и почти сразу у нее скрутило живот. Целый час не слезала с горшка… Хотя виновата была не вермишель, а то, что сестрица перед этим стрескала четыре соленых огурца и запила пол-литрой молока. Но она все равно выла до вечера: «Это из-за нее…» Вот отец и сказал: «Написано — вермишель быстрого приготовления. А на самом деле — вермишель быстрого реагирования»…

 

— Ага, есть такие военные части, — серьезно уточнил мальчик. А девочка добавила:

 

— Наш Бумсель так не реагирует. Лопает и миску вылизывает до полной медицинской чистоты…

 

— Я тоже, — признался я (ребятишки мне нравились). — Если дома нет готовой еды, завариваю и лопаю сразу две порции. И вылизываю…

 

— И мы… — сказал мальчик опять сипловато. — Если едим вместе с Бумселем. Когда ее много. Она нам нравится…

 

— Потому что называется так же, как мы…

 

— Это как? — не понял я. — Вы кто? Десантный спецбатальон?

 

— Да не-е… — стеснительно сказал мальчишка и пошевелил пальцами в сандалиях. — Там на пакете имена написаны…

 

Девочка объяснила понятнее:

 

— На упаковке два поваренка и подпись: «Александра и Софья». Как мы. Я — Софья, а он… ну, конечно, не Александра, а мужского рода, но все равно похоже, Александр…

 

Я вспомнил: действительно, все это было на пакетах с вермишелью, которые я и мама покупали иногда в магазине «Тамара».

 

— А у вас тут где магазин?

 

— Недалеко, — почему-то заторопились они (Александр — сипло, Софья — звонко). — На Библиотечной улице… Круглосуточная продажа… Там всякие продукты…

 

— По пути, — сказал я. — Ладно, пошли…

 

Было не совсем по пути, но мне почему-то не хотелось расставаться с эти ребятишками так сразу. Александр — он был непонятно какой, а Софья… в ней чудилась деловитая такая ласковость. Вроде, как у Рины Ромашкиной из поселка Колёса (только Рина — большая; и где она теперь…) Мне даже подумалось: «Вот была ба наша Лерка такая».

 

— Пойдем! — обрадовались оба. Александр даже попытался взять меня за руку, но тут же застеснялся и отскочил.

 

Мы перешли по мосту в сторону Крупской, свернули вдоль лога, затем направо, в Библиотечную. И… остановились. Всю улицу, от забора до забора, заливала широченная лужа. Ночные ливни постарались!

 

Асфальтовые тротуарчики прятались под водой. Лишь прошлогодний репейник нахально торчал над синей поверхностью.

 

— Вот это да, — шумно прошептала Софья. — Тихий океан…

 

Александр тряхнул ногами, скинул босоножки. Одну за другой перебросил их через лужу (было метров семь). Подступил к Софье:

 

— Давай перетащу…

 

— Пуп развяжется, — вздохнула та.

 

— Ну и ладно. Мой ведь пуп, не твой…

 

Я сдернул кроссовки и носки, протянул Александру:

 

— Возьми, перенесешь. А я — Софью.

 

Оба не спорили. Софья оказалась не тяжелая, вроде Лерки. И так же, как та при переправах через ручьи и лужи, ухватила меня за шею. Будто я таскал ее много раз. Глубина была по щиколотку, а кое-где и выше. Я ступал осторожно. Александр с напряженным лицом ждал «на том берегу». Посреди лужи Софья щекочуще шепнула мне в ухо:

 

— Тебе не тяжело?

 

— Вот еще… Ты как эта… колибри…

 

Перешли. Софья скакнула у меня с рук, я обулся. Александр насуплено сказал:

 

— А магазин вот он… — вытянул руку к одноэтажному кирпичному дому столетней постройки. — А… знаешь что? Ты не мог бы… раз уж пришел… купить вермишель? — он протягивал мне мою монетку и еще двухрублевую денежку.

 

— Ну… могу… А сами-то вы что?

 

Софья сказала:

 

— Там продавщица такая… не то, что сердитая, а всегда пристает с разговорами. Санчьик один раз ей сказал «не ваше дело», а она сразу: «Давно в милиции не был, да?»

 

Я взял денежки и шагнул в магазин.

 

 

 

Наш город — удивительный. Рядом с новыми кварталами — старина. Пройдешь между вполне столичными многоэтажками, а за ними — деревенский квартал. Можно увидеть рядом стеклянный супермаркет и магазинчик, похожий на купеческую лавку. Вот этот был как раз такой, «старорежимный». Внутри пахло копченой рыбой и печеньем. Толстая продавщица ворочалась на фоне полок с банками-бутылками, как башня линкора. Пакетики с вермишелью я увидел сразу, под стеклом прилавка.

 

— Пожалуйста… вот это… — И вдруг добавил: — Четыре штуки.

 

Продавщица почему-то хмыкнула, но сразу подняла стекло. Достала, что нужно. И сказала с неласковой догадливостью:

 

— Для Соньки-Саньки, небось?

 

— Ну… и что? — слегка ощетинился я. — Разве нельзя?

 

— Дак на здоровье… А то бабка их совсем заморила… — Она заскрежетала кассой музейного вида.

 

— И еще кока-колу… литровую.

 

— Литровую так литровую… — Она полезла в холодильник, тот шатнулся. Задом выдвинулась обратно. И спросила:

 

— А ты им кто?

 

— Прохожий… — буркнул я. И почему-то не сдержался: — Вам-то что за дело?

 

— Да ничего. Только очень ты невоспитанный. А еще пионер… или кто вы там сейчас…

 

— Сейчас мы там беспартийные, — сообщил я, сгребая пакетики и бутылку. — Извините за невоспитанность…

 

Шагнул под жаркое солнце.

 

— Уй… сколько накупил… — распахнул глаза Саньчик. И на лице прочитался вопрос: «Это, что ли, все нам?»

 

— Чтобы лишний раз не ходить к сердитой торговке, — объяснил я. — Ваш Бумсель ведь не только сегодня запросит есть.

 

Брикеты я отдал ребятам, а у бутылки «свернул голову». Глотнул шипучий холод. Вот благодать-то! Дал запотевшую бутылку Саньчику.

 

— Пейте… Осторожнее только, не наскребите на себя ангину… — Это я вспомнил, как мама говорит Лерке, когда та, подвывает от нетерпения, хватая холодную бутылку.

 

Они по очереди присосались к горлышку. Потом Софья протянула бутылку мне:

 

— Спасибо…

 

— Оставьте себе, — сказал я. — У меня дома есть в холодильнике. — И подумал: «Если Лерка еще не выдула».

 

— Спасибо, — опять сказала Софья. И вдруг спросила:

 

— Хочешь посмотреть нашего Бумселя?

 

Я, по правде говоря, не очень хотел. Совсем не хотел.

 

— Не-а… Понимаете, я не люблю собак. Меня, когда я был такой, как вы, даже меньше, покусали несколько псов. Налетели на пустыре… Я даже заикался целых полгода… Какая там любовь…

 

Они посмотрели друг на друга. Разом вздохнули и заговорили наперебой:

 

— Да он совсем не кусачий!

 

— Он игручий… И маленький еще!

 

— Он каждому человеку радуется!

 

— И тебя всего оближет!..

 

Оказаться облизанным какой-то подозрительной псиной (пусть и не кусачей) — вот радость! Но… день был такой, что домой не хотелось. И оставлять этих ребятишек не хотелось. Я чувствовал: они огорчатся, если я сейчас отвалю в сторону. Хотя чего им еще нужно? Вермишель я им купил, даже с запасом… А мне чего надо от этих «мелких представителей человечества»?

 

Может, дело в том, что они похожи были на подшефных малышей девочки Рины?

 

А что мне Рина? Небось, и не помнит («А был ли мальчик?») Почти год прошел…

 

На ходу я достал мобильник.

 

— Мама!.. Ты меня не теряй, я погуляю с ребятами… Нет, не с классом. Я тут познакомился на Крупской с местными жителями… Мама, никакие не хулиганы! Милые ин-тел-ли-гентные дети лет семи-восьми. Лерке бы брать с них пример! Они хотят показать мне своего щенка… Буду преодолевать свою собакофобию… Нисколько не голодный! Приду через час и съем три порции блинчиков с морковью…

 

Саньчик и Софья смотрели на меня с веселым удивлением. Я внушительно объяснил:

 

— Мама любит порядок. Такое правило: «Гуляй, где хочешь, но держи меня в курсе»…

 

Софья осторожно сказала:

 

— Ты ведь уже большой…

 

— Для кого? Для вас или для мамы?

 

Они понятливо посмеялись. Но тут же Саньчик серьезно объяснил:

 

— А мы с бабкой живем.

 

— С бабушкой… — уточнила Софья. — Потому что мама и папа на Севере, по контракту. До сентября…

 

— Может, заработают деньжат, купим хоть комнату в коммуналке. Заначка уже есть, — взрослым тоном сообщил Саньчик.

 

— Только деньги дешевеют, а квартиры дорожают, — в тон ему добавила Софья.

 

Внешне они были совсем не похожи друг на друга, а в интонациях угадывалось что-то общее. Понятно, что брат и сестра. Однако видно, что не близнецы. Интересно, кто старше?

 

— Вы учитесь? В каком классе?

 

— Соньчик еще ни в каком, осенью пойдет в первый. А я — во второй, — охотно разъяснил брат.

 

Итак, он Саньчик, а она — Соньчик. Или, наверно, Соня. В самом деле, Софья — это как-то громоздко.

 

— А зато я лучше Саньчика читаю, — простодушно похвасталась мне Соня. И показала брату кончик языка. — Потому что он лентяй.

 

Саньчик не обиделся (видать не впервой). Разъяснил:

 

— Ничуть не лучше, Просто я люблю слушать, когда читают вслух. Мне тогда лучше представляется, что в книжке…

 

Я проявил вежливый интерес:

 

— А что читаете?

 

— В эти дни — про Робинзона, — солидно откликнулась Соня.

 

Ого! Образованные детки!

 

Саньчик сказал:

 

— Хорошо, что сейчас вечером светло. Можно читать на дворе. А то в доме бабка на это ругается, говорит, что спать не даем…

 

Я забеспокоился:

 

— А на меня бабка не заругается? Скажет: появился тут неизвестно кто и откуда…

 

Они опять заговорили наперебой:

 

— Да не-е… Она с чужими вежливая…

 

— Да ее и дома нету…

 

— Она вахтером работает…

 

— На круглосуточном дежурстве…

 

— В общежитии студентов на улице Красина…

 

Общежитие было мне знакомо — с нашим домом совсем рядом.

 

— А вы что? Целыми сутками одни живете?

 

— Почему же одни? — удивилась Соня. — Друг с дружкой.

 

— И с Бумселем, — добавил Саньчик. И почему-то вздохнул.

 

Они шли по сторонам и часто брали меня за руки. И быстро поглядывали снизу вверх — будто опасались, что я сейчас передумаю и поспешу домой (где блинчики с морковкой). Саньчик продолжал объяснять:

 

— А еще у нас есть сосед. За забором. Дядя Кирилл…

 

— Да! Он нам воду дает из своего колодца, — подтвердила Соня.

 

— Когда трезвый… — уточнил Саньчик.

 

— Он довольно часто трезвый, — заметила Соня…

 

«А куда мы идем?» — подумал я.

 

Места были вроде бы совсем недалеко от моей улицы, но в то же время — не мои места. То есть я бывал в них очень редко. Просто незачем было ходить здесь. Ну, проскакивал иногда на велосипеде, так, из любопытства, может, раз в году. По правде говоря, мешало еще и опасение: часто посреди улиц гуляли крупные псы — похоже, что бездомные. Правда, вели они себя добродушно, ни разу на меня не гавкнули, но все-таки сидело во мне прежнее опасение («п-прежнее оп-пасение»)… Впрочем, сейчас псов не было. И прохожих не было. Солнечная, пересыпанная желтыми лютиками пустота. Только где-то далеко орал петух.

 

Бумсель

 

Свернули в Кольцовский переулок, пошли вдоль осевших в лопухи домов с тяжелой резьбой над окнами. И опять оказались на краю лога. Это было его небольшое ответвление, «аппендикс». В лог, в кленовые заросли уходила кривая деревянная лестница. А из кленов торчали две шиферные крыши, и над ними, на столбе, отражала солнце белая тарелка телеантенны.

 

Да, в этом месте (которое называлась «ул. Городищенский лог» — табличка на столбе у лестницы) я бывал и раньше, раза два. И думал: «Прямо бразильские фавелы какие-то. Кто здесь живет?» И вот оказалось, что живут мои новые знакомые. С бабкой, псом Бумселем и соседом дядей Кириллом (который иногда трезв).

 

Саньчик и Соня проскочили вперед, стали спускаться по шатким ступеням. Оглядывались на меня — будто готовы были подхватить, если оступлюсь. Но я старался ступать ловко — не привыкать, мол. Хотя внутри шевелилась боязнь (вроде как у белого человека перед хижинами туземцев).

 

Слева, из кустов зацветающей черемухи, донесся хриплый лай. Я вздрогнул. Саньчик и Соня заговорил взахлеб:

 

— Не бойся!

 

— Это не Бумсель!

 

— Это Тушкан дяди Кирилла!

 

— Он на цепи, он не выскочит!

 

— Да он и не злой, только хриплый!.. Тушкан, тихо ты, тут свои!

 

Тушкан поверил и умолк.

 

Лестница привела в зеленую полутень, на заросшую лебедой площадку. Лебеда была влажная. На краю площадки оказалась калитка в изгороди из разномастных досок. Саньчик ударил ее плечом.

 

За калиткой был довольно просторный двор (а сверху его и не разглядеть). С облезлым домом в три окна, с грядками, с сараем. От крыльца к сараю тянулась веревка, на ней сушились пестрые половики и клетчатая юбка. Саньчик и Соня нырнули под половики, поманили меня, и мы оказались за сараем — между бревенчатой стенкой и покрытым чертополоховой чащей откосом. За стенкой послышались громкие взвизгиванья. Кто-то нетерпеливо скребся в крохотную, как корабельный люк, дверцу.

 

— Сейчас, сейчас.! — Саньчик выдернул из щеколды сучок. Дверца люка опрокинулась в траву. Из квадратной дыры вылетело что-то… вроде как пушечное ядро, обросшее черной шерстью.

 

Ядро ликующе верещало и ухитрялось прыгать на грудь сразу Саньчику, Соне и мне. Я был в одну секунду облизан от кроссовок до ушей и едва устоял на ногах.

 

— Бумсель! Фу!.. Тихо ты! Кому говорят! Смирно, балда! — вопил Саньчик, уворачиваясь. — Сидеть!

 

Бумсель пронесся вокруг нас по стремительной орбите и вдруг сел на задние лапы. А передними замахал перед грудью. Вот, мол, какой я послушный…

 

Теперь появилась возможность его разглядеть. Курчавого и косматого.

 

 

 

Наверно, это был пудель. Скорее всего, не чистокровный, а со всякими примесями. Виделось в нем что-то и от терьера (который живет у наших соседей и которого я вежливо обхожу стороной). Мордашка бородатая такая… А глаза, как блестящие черные маслины. Здесь была тень, но в глазах Бумселя все равно горели солнечные точки. Из-за спины его разлетался мусор — там бешено вращался похожий на мохнатую кочерыжку хвост. Два пучка шерсти, заменявшие уши, то вставали торчком, то падали на глаза.

 

В одну секунду я понял, что в этом существе нет ни капли зла. Что никогда оно не рыкнет на меня, не гавкнет, не оскалит зубы, не ощетинится. Что в нем только веселье, любовь и счастье от того, что рядом есть приласкавшие его люди. Что оно готово всего себя отдать этим людям, слиться с ними в порывах радости…

 

Я засмеялся, ухватил пуделя под мышки, как игрушку, опрокинул на спину. А он вертелся и лизал мне кисти рук. Оказалось, что у него почти голый розовый живот. Я поскреб его, и Бумсель восторженно задергал задними лапами. Затем вскочил, выписал по траве восьмерку и сел против меня с веселым ожиданием. И опять — мусор из-под хвоста.

 

— Где вы нашли такое чудо? — спросил я.

 

— Оно само нашлось, — объяснил Саньчик. — Первого мая. Мы идем, а он вдруг за нами. Из-за угла. Потому что мы жевали ватрушку. Дали ему, и он тогда совсем прилип. Не отходит никак. Говорю: «Иди домой к своим хозяевам!» А хозяев, наверно, нету, потому что он тощий и в репьях… Я даже бросил в него старой туфлей, чтобы отстал, а он схватил ее, потрепал и несет мне…

 

— Так и пришел к нам… — вздохнула Соня. — Бабка сразу кричать начала: «Чтобы я его в доме не видела!» Еле упросили: пусть поживет в сарае, где раньше куры жили… Она говорит: «Только недолго. И кормите сами, у меня не собачий интернат…» Вот и кормим…

 

— Чем сумеем, — добавил Саньчик. — Сонь, давай разжигать.

 

Я увидел, что у них тут целое хозяйство. В лебеде была сложена из кирпичных обломков печурка. Рядом лежал фанерный ящик. Из-под него Соня достала закопченный котелок и несколько мисок. У стенки сарая, под влажной мешковиной, — мятая канистра. Соня и Саньчик нагнули ее над котелком, и забулькала вода. Оказалось, что холодная. Потом они умело загрузили печурку щепками и стеблями сухого бурьяна. Бумсель с интересом следил за этими делами. Саньчик достал из-под кирпича зажигалку, чиркнул. Огонь загудел сразу. Соня поставила котелок на жестяную конфорку.

 

«Натуральное хозяйство», — подумал я и спросил:

 

— А дома-то разве нельзя воду вскипятить? Наверно, быстрее получилось бы…

 

— Что ты, — насупленно отозвалась Соня. — Бабка увидит по счетчику, что плитку включали, раскричится…

 

— А газа нет?

 

— Какой здесь газ… — по-взрослому вздохнула Соня. И вдруг глянула как-то скомкано: — Клим… — (Они уже знали, как меня зовут).

 

— Что?

 

— Клим, а можно, мы не только для Бумселя… а еще и для себя сварим?

 

Господи, какой же я болван! Почему не понял сразу, что они голодные не меньше, чем пес!

 

— Варите, конечно! А я… тоже с вами перекушу, ладно?

 

Мне подумалось, что если будем обедать вместе, они станут меньше стесняться. Много-то есть я не стану, так, вида…

 

— Да! — обрадовался Саньчик. — У нас как раз три ложки!

 

Вода закипела быстро. Мы раздавили все четыре брикета и высыпали вермишель в брызжущий опасными каплями котелок. Прикрыли его миской. Я по часам мобильника посмотрел, когда пройдут три минуты (а Бумсель вставал на задние лапы и пританцовывал). Ну, вот и все…

 

Мисок было три. Соня сказала, что она и Саньчик будут есть из одной.

 

— Вот из этой, которая побольше…

 

Я ухватил котелок в лопуховые (большие уже) листья, разлил варево по облупленным мискам. Конечно, брызнул на колено и взвыл. Бумсель тоже подвывал — от нетерпенья.

 

— А тебе пока нельзя, — сказала ему Соня и объяснила мне: — Собакам вредно есть такое горячее, надо немного остудить.

 

Саньчик вытащил из-за канистры алюминиевый тазик, налил в него воду, поставил в нее миску Бумселя. Я предложил:

 

— Подождем пять минут, все вместе. Чтобы ему не было обидно. — И опять глянул на часы мобильника.

 

— Ага! А я хлеба принесу! — И Саньчик ускакал в дом.

 

Я сел в лопухи, прислонился к стенке сарая, вытянул ноги. Пахло прошлогодними листьями кленов, молодой травой и «вермишелью быстрого реагирования». Бумсель смотрел обиженно: «Почему не кормите?»

 

— Иди сюда, — позвал я. Он тут же подошел. Я ухватил песика под мышки, положил животом к себе на колени. Бумсель притих, только хвост его быстро вращался. Я взял его за уши.

 

— Хорошая собака…

 

Ну, мог ли я подумать еще полчаса назад, что вот так бесстрашно и с удовольствием буду ласкать незнакомого пса?

 

У Бумселя часто стучало сердечко.

 

Прибежал Саньчик — с горбушкой каравая и старым номером «Тюменских ведомостей». Соня расстелила газету на ящике.

 

— Вот. Теперь как в столовой…

 

— Дай нож, — сказал Саньчик.

 

Соня из кармашка на платьице вынула складной ножик размером с мизинец. Со шнурком на колечке. Саньчик начал кромсать им горбушку. Ножик годился для заточки карандашей, но никак не для резки караваев. И все же Саньчик ухитрился разделить горбушку на три порции.

 

— Теперь давай… — Соня протянула к Саньчику ладонь.

 

— Ну чего… — бормотнул он.

 

— Давай, давай.

 

— Я в свой карман положу…

 

— Вот! — Соня показала ему аккуратную дулю. — Забыл, как договаривались?

 

Саньчик сжал губы и отдал ножик.

 

— Чего ты с ним так строго? — спросил я Соню.

 

— А потому что… он знает, почему. Из-за такого ножичка он до сих пор на учете в милиции.

 

Я присвистнул. И не поверил.

 

— Нет, правда, — насуплено сказала Соня. — Мы в прошлом году жили в Медведково у тети Анюты, это мамина сестра. Там ребята одну девочку не любили, потому что она заикалась и ни с кем не играла. Как увидят на улице, давай за ней гоняться: «Галка-заикалка, не язык, а палка!..» И в тот раз тоже. Заметили и погнались… А Санечка наш, он же всегда за всех лезет заступаться. Она упала, а он встал перед мальчишками, кулаками замахал: «Не трогайте!». А в кулаке ножик…

 

— Только не этот, а другой. Но похожий… — хмуро уточнил Саньчик — Я даже и забыл, что он в руке.

 

— Ну да, — кивнула Соня. — Он тогда что-то из коры вырезал, так и побежал…

 

— Паровозик я вырезал, чего еще…

 

— Да!.. А тут участковый Сарайцев… Взрослые не умеют разбираться толком. Получилось, что Саньчик во всем виноват, затеял драку с ножом… Его учительница до сих пор каждую четверть на него характеристики в детскую комнату пишет: все еще он бандит или исправился?..

 

«Сколько же на свете идиотов», — подумал я (не первый раз в жизни). А Соня скучноватым голосом продолжала рассказ:

 

— Ну вот, мы и договорились, чтобы никогда никакого ножика у него не было, в то вдруг опять что-нибудь… А если надо заниматься вырезаньем, он берет у меня… Я же всегда сразу даю, верно, Саньчик?

 

Он кивнул, но лицо у него было какое-то… ну, будто замороженное. И я вдруг подумал, что он может заплакать. Чтобы не заплакал, я быстро спросил:

 

— А что ты вырезаешь?

 

— Чаше всего паровозики, — быстро ответила за Саньчика Соня. — Они у него так замечательно получаются… Сань, покажи…

 

Тот кивнул и полез в сарайчик. А когда вернулся, лицо было уже «размороженным», глаза блестели. На ладони Саньчика держал паровозик старинного вида, вырезанный из коричневой коры. Длиной со спичку… Такой удивительный! С крохотными колесиками и шатунами, с круглой, опоясанной обручами топкой, с будкой, на которой заметны были окошечки и дверцы. И длинная труба торчала над топкой…

 

— Вот это да… — выдохнул я.

 

Саньчик вскинул коричневые глаза. Сказал шепотом:

 

— Хочешь, возьми себе…

 

— Да, — кивнул я сразу. Не из вежливости, а потому, что правда хотел. Даже затеплел весь. Поставлю паровозик на ту же полку, где «Катти Сарк». Похоже, что они из одной эпохи… Но тут же я спохватился:

 

— А тебе не жалко?

 

Соня засмеялась:

 

— Да у него этих паровозов целое депо…

 

Саньчик застеснялся, отошел и сунул палец в миску Бумселя.

 

— Уже нормально… Бумсель, иди.

 

Тот слетел у меня с колен, как от пинка (но ухитрился при этом лизнуть мне локоть). И зачавкал, захрюкал, вращая мохнатой кочерыжкой хвоста.

 

Мы придвинулись к накрытому газетой ящику и взялись за ложки…

 

Бумсель управился первым. Вылизал миску, гоняя ее носом по траве, и глянул вопросительно. Я уделил ему немного от своей порции (и без того самой маленькой).

 

— Не балуй его, — сказала Соня. — Он может есть сколько угодно.

 

— Это на первый раз, в честь знакомства, — объяснил я.

 

Да, обед получился не очень-то обильный, но все же глаза у ребят повеселели. Саньчик даже погладил себя по животу, как сытый купец в караван-сарае.

 

Я еще поразглядывал паровозик и осторожно опустил в левый карман рубашки. А из правого опять достал мобильник.

 

— Валерия!.. А мама где? У соседей? Ладно, передай, что я перекусил с друзьями, пусть не волнуется… Какое тебе дело, с какими! Познакомился с людьми твоего возраста, только не с вредными, как ты, а с хорошими… Жалуйся на здоровье. — И объяснил Соне и Саньчику: — Это сестрица. Особа с характером…

 

— А мы тоже с характером, — сказала Соня. — Бабка то и дело говорит: «Что за упрямые характеры! И учительница Саньчика: «Мишаткин, с твоим упрямым характером ты опять влипнешь в историю…» А он и не упрямый вовсе, только чуть-чуть…»

 

— Мишаткин — это фамилия?

 

— Да, моя и Саньчика…

 

Мне тут же пришло в голову:

 

— Тогда вас можно звать одним именем: Вермишаткины. Или Вермишата. За фамилию и за любовь к вермишели…

 

— Ой, правда! — возликовала Соня. — Саньчик, хорошо, да?

 

Саньчик тут же кивнул, но рассеянно. Он смотрел на меня напряженно — будто с просьбой, которую опасался высказать. Быстро глянул на сестренку. И наконец выговорил:

 

— Клим, а ты можешь еще?..

 

— Что?

 

— Ну… еще одно доброе дело…

 

— Не очень трудное… совсем не трудное… — добавила Соня.

 

— Ну, если совсем не… Ладно, говорите скорее.

 

— Дай нам на минутку свой телефон, — тихо попросил Саньчик.

 

— Да, только на минутку, — подтвердила Соня. — Мы позвоним маме и папе. — Просто узнаем, как они там. А то давно уж…

 

— Да пожалуйста!.. Набрать вам номер или вы сами?

 

— Сами! — обрадовался Саньчик. — Может, мы и не дозвонимся, но вдруг повезет…

 

Он умело понажимал кнопки, с полминуты сидел, замерев, с телефоном у щеки. Эльфовые уши торчали остро и напряженно. Потом Саньчик мигнул, заулыбался.

 

— Папа! Это я, Саня! И Соня рядом!.. Ничего не случилось, просто долго не знаем про вас… Потому что мобильник разрядился, а бабка… баба Лена то есть денег не дает… Хорошо, заплати! А батарейку мы сами зарядим!.. А мама где? На вахте? Ты ей привет… Ага, пока… а то мы с чужого телефона… Ну, один знакомый мальчик дал!.. Ага, передам!

 

Саньчик выключил мобильник и протянул мне. Улыбался.

 

— Папа сказал: передай мальчику спасибо… Он, когда уезжал, оставил нам свой старый сотовый, но в нем деньги кончились. Теперь он перечислит…

 

— Хорошо… А то давайте, я положу полсотни на ваш счет. На разговор или на два хватит…

 

— Не надо, папа перечислит, — поспешно сказала Соня.

 

— Он всегда делает, что обещает, — объяснил Саньчик. — Просто они с мамой не знали…

 

— А тогда номер ваш продиктуйте. Я запишу. На всякий случай… Помните номер?

 

— Конечно! — подскочил Саньчик. И четко сказал мне цифру за цифрой. Я внес их в мобильник. Объяснил: — Может, еще пригодимся друг другу… Вермишата.

 

Соня серьезно кивнула. А Саньчик… он опустил глаза, пошевелил пальцами в босоножке и вдруг спросил:

 

— Клим, а ты скаут да?

 

— Че-во-о?

 

Он смутился:

 

— Ну… к нам в класс зимой какой-то дядька приходил, в рубашке со шнурками и погонами, с нашивками всякими. Рассказывал про скаутов. Говорил, что, когда подрастем, сможем записаться к ним, если хотим делать добрые дела… А ты вот тоже… вон сколько всего доброго…

 

— Чего доброго? — мне тошно стало от неловкости. — Вермишель что ли? Вот подвиг…

 

— Нет, вообще… — тихо сказала Соня.

 

— И форма у тебя похожая на ту, на дядькину, — заметил Саньчик.

 

— Никакой я не скаут! А форма от лагеря осталась, от прошлогоднего. Ее нам на память отдали, потому что лагерь закрывался навсегда. Из-за кризиса…

 

Саньчик смущенно почесал острое ухо. Соня же (видимо, чтобы разогнать неловкость) спросила:

 

— А как назывался ваш лагерь?

 

Гравитация

 

Лагерь назывался «Андромеда». Говорили, что среди начальства когда-то был любитель фантастики, вот и предложил название в честь книжки Ефремова «Туманность Андромеды». А с начальством не спорят…

 

Напросился я в лагерь не для радости, а наоборот. Назло себе. Дело в том, что прошлой весной и летом стали глодать меня опасения. Насчет моей личности…

 

Всякие страхи бывали у меня и раньше. То казалось, что у меня неизлечимая болезнь проказа (подозрительные пятнышки на теле); то возникала боязнь, что отец вдруг снова «слиняет» к какой-нибудь чужой женщине (хотя не было никаких признаков); то свербило голову, что я, наверно, не родной сын у мамы и папы (ну, ведь не похож на родителей!). Позже я узнал, что такие страхи называются «подростковые фобии» и что бывают они у многих. Но тогда-то еще не знал и маялся всерьез! А фобия, загнавшая меня в лагерь, была насчет того, что я неприспособленное к жизни существо. Живу, «как растение мимоза в ботаническом саду» (вычитал в старой книжке Михалкова такие стихи).

 

В самом деле! Я же был «мамы-папино» дитя. Даже в детский сад ходил всего полгода, так уж получилось. Мама несколько лет занималась своей корректорской работой дома — и заодно моим воспитанием.

 

Я дожил до одиннадцати лет и не ведал никаких несчастий. Родительского развода почти не помнил, а других драм в жизни не случалось. Самые большие трудности — это когда не ладится с математикой или когда вредничает Валерия. Всякие ангины и гриппы не в счет. От них только польза. Слегка пострадаешь, зато недели две можно не ходить в школу…

 

В школе все было нормально. Ни с кем крепко не дружил, но и не ссорился, хотя бывает, что к таким, у кого «мозги вместо бицепсов», прискребаются. Ко мне никто не приставал. Наверно, потому, что еще в первом классе я однажды заставил себя сцепить зубы и начал отмахиваться от обидчиков изо всех отчаянных сил. («Вы только подумайте, ребенок из интеллигентной семьи, а повел себя, как взбесившийся гладиатор!» Никто не мог понять, что «ребенка» довели…)

 

В общем, в классе дела шли нормально. Однако, незнакомых пацанов, у которых заметна была всякая там крутизна, я старался обходить сторонкой. И на улицах, и в школьном дворе. Такая моя боязнь посторонним не бросалась в глаза, но сам-то я о ней знал. И вообще много чего знал про себя. Понимал, что никакой закалки внутри у меня нет. Потому что опасностей и суровых приключений в жизни не испытывал, они были только в книжках, в телевизоре и на дисках DVD (не считать же нападение собак, после которого заикался полгода!).

 

А что же дальше-то будет?

 

Как стану жить, если попаду в армию? Или в спец-училище, где готовят разведчиков для параллельных пространств? Я был уверен, что такие училища (возможно, секретные) скоро появятся. На фиг я там нужен, мамин хлюпик!.. Да и в любом взрослом деле…

 

Короче говоря, в начале июня я стал зудеть, что хочу в летний лагерь. Мол, надо же привыкать к самостоятельности. А то ничего не видел, кроме семейных туристических поездок! Папа сказал, что это «речь не мальчика, но мужа». И в профсоюзе работников радио и ТВ раздобыл для меня путевку. Правда, только на третью смену. Два месяца я старательно помогал родителям обустраивать новое жилье, а в конце июля отправился в «Андромеду». С довольным выражением на лице и с обмиранием внутри.

 

Я был уверен, что придется там не сладко. Слышал не раз, какие шуточки устраивает «лагерная братва» с теми, в ком учует мягкотелость характера. Это тебе не привычный пятый «Б», все придется начинать сначала!

 

Но оказалось, что никакой «братвы» нет. Гвалтливая малышня, девчонки, у которых на уме наряды да косметика; мальчишки, у которых мысли о футболе, о купанье (чтобы подольше) и о вылазках в сады соседних дачников. Ну и большие парни и девицы — для них главная радость на вечерних дискотеках (какие там забавы, известно каждому). В общем, обычные ребята. Никто не приставал, не дразнился. И чего я вбивал себе в голову всякие страхи?

 

Я боялся еще, что стану скучать по дому и даже хлюпать носом в подушку по ночам (было однажды такое, когда после истории с собаками на несколько дней попал в детский стационар). Но и этого не случилось. Мобильник-то под рукой! Соскучился — набрал номер и… «Мама, это я! Как вы там? А «мы тут» в порядке. Загораем, гоняем мячики и питаемся четыре раза в сутки. Живот стал, как у Тараса Бульбы! — (Это было полное вранье, но надо же утешить родителей!) — А еще спортом занимаюсь, фехтованием!.. Да ничего я себе не выткну, это безопасно!»

 

На самом деле таких занятий в «Андромеде» не было. Просто, я узнал, что Стасик Барченко (курчавый, задумчивый и смирный) в городе ходит в фехтовальную секцию. Я попросил его показать «ну, хоть пару приемчиков, чтобы знать, как это делается». Стасик был покладистый человек. Мы на берегу озера выбрали несколько прутьев орешника, нашли консервные крышки для щитков, смастерили «рапиры». Стасик научил меня, как вставать в боевую позицию, отдавать салют, делать выпады. Показал четыре основные зашиты: четвертую, шестую, вторую, третью…

 

Занимались мы целую неделю, и Стасик говорил, что получается у меня неплохо. Победить его я, конечно, не мог, но иногда все же ухитрялся нанести укол. А один раз я Стасика удивил!

 

Когда старательно тренируешься, появляется такая автоматика в движениях. Рука уже сама знает, как брать защиту, как делать обманный перевод, как отвечать… Но случилось, что однажды я не стал делать ничего, а просто замер с опущенным оружием. Рука Стасика дернулась влево, ожидая выпада с той стороны, а я вскинул конец прута и уколол противника прямо в грудь. И даже виноватым себя почувствовал: как я легко обманул его. Стасик растерялся, округлил рот.

 

— Ну, ловко ты как… Хотя наш тренер сказал бы, что это некорректный прием.

 

— Разве незаконный?

 

— Нет, законный, конечно, только… ну, я сам не знаю. Конечно, судьи этот укол признали бы, но могли поморщиться…

 

— Почему?

 

— Понимаешь, такой прием хорош для настоящего боя, на войне, но не для спорта…

 

Я не хотел войны и дурашливо сказал, что больше не буду. Мы посмеялись. И все было хорошо, но через два дня за Стасиком приехал отец и увез его в Египет, в туристическую поездку. Я не успел даже взять у Стасика адрес…

 

Все сразу поскучнело. Хотя в общем-то было терпимо. А здешние вечера мне нравились по-настоящему. Те ребята, кто не хотел дергаться на дискотеке под всякое рок-завыванье, уходили на берег и разжигали костер. Небольшой такой, уютный. Тихо качались черные сосны, звезды между ними плавали туда-сюда. К ним улетали искры. Кто-нибудь из вожатых брал гитару, и мы начинали вспоминать песни. Всякие.

 

Чаще всех пел нами вожатый Боря Высоцкий. Сами понимаете, с такой фамилией нельзя не быть певцом! Он брал гитару и начинал. А остальные подхватывали. Не очень дружно, может быть, но от души. Почему-то особенно все любили старую песню «Гренада». И я любил. Только не все в ней было понятно. Как это «отряд не заметил потери бойца?» Что за отряд такой? Хотя… Стасик вот уехал, а всем — до лампочки, тоже не заметили. «А может, мальчика и не было?» Ведь и сам я тоже денек погрустил, а дальше все пошло, как прежде. Да и грустил я даже не о Стасике Барченко, а о том, что больше не могу учиться фехтованию…

 

А вообще-то легкая такая, но постоянная грусть витала над «Андромедой» постоянно. Потому что маленький лагерь, который существовал еще с советских времен, теперь доживал последние дни. Он стал «нерентабельный». Ну и что же, что хороший? Прибыли-то не дает, а нынче кризис, каждый рубль на счету!.. В лагерной библиотеке мы увязывали в пачки старые книги и относили в деревенскую школу — в подарок (а куда их еще девать?). Раздавали местным ребятам списанные шахматы и волейбольные мячи. «Андромедовскую» форму нам разрешили забрать с собой, на память. И галстуки. Галстуки эти были похожи на скаутские, только их расцветка ничего не означала. Так, для красоты. Просто треугольные косынки, сшитые из самых разных кусков материи. Мы в первый день их расхватали наугад — кто какой успел. Мне достался черно-синий, и я был доволен. А то у некоторых оказались, яркие, как девчоночьи платочки, некоторые даже в горошек…

 

Незаметно подобралась последняя неделя лагерной жизни, готовили уже прощальный концерт и костер. И вот в эти дни я познакомился с девочкой Риной.

 

То есть, что значит познакомился! Вообще-то мы знали друг друга с первого дня. В одном отряде были! Но совершенно отдельно. Ничего нас друг в дружке не интересовало. Она с девчонками занималась в кружке «оригами» (это всякие фигурки из бумаги), а я — или с мальчишками в лесу и на озере, или в кустах с книжкой. Папа дал мне с собой свой наладошник, в которой были заряжены все повести Стругацких, Астрид Линдгрен и «Тайны гравитации» профессора Иванова…

 

Была Рина скуластая, с жиденькими белобрысыми волосами и в круглых очках. И такая же тощая, как я (но это ведь еще не причина для взаимной симпатии). Почему у нее такое имя, она разъяснила на «сборе знакомств». Спокойно так разъяснила, не обращая внимания на хихиканье. Сказала, что живет недалеко отсюда, в поселке Колёса (все, конечно — «ха-ха-ха, где такой?»). Потом сообщила, что Риной родители назвали ее в честь артистки Рины Зеленой.

 

— Ну, той, которая играла черепаху Тортилу в «Приключениях Буратино». Родители друг друга знали еще с детского сада, и это кино у них было любимое…

 

Кое-кто опять взялся острить, но эти хиханьки-хаханьки от Рининого спокойствия отскакивали, как бумажные шарики от закрытой двери. Пытались приклеить ей прозвище «Тортила», потом сокращенно — «Тора», но это не получилась. Рина Ромашкина осталась Риной Ромашкиной — тихой такой и невозмутимой. На мальчишек, по-моему, даже не смотрела. Зато к ней постоянно клеилась малышня.

 

Дней за пять до отъезда я болтался по лагерю, не зная, куда себя девать. Все уже наскучило. И погода была какая-то блёклая… И вдруг я услышал тонкое, недружное, но азартное такое пение:

 

 

Тренируйся, бабка, тренируйся Любка,
Тренируйся, ты моя сизая голубка!..

 

 

Эта была очень старая песня скалолазов, которой нас научил Боря Высоцкий. Мы часто голосили ее у костра. Но здесь-то — ни костра, ни Бори!

 

Я продрался через живую изгородь из желтой акации. За ней располагалась восьмиугольная песочница. На песке и на загородке устроились несколько малышей-семилеток с какими-то бумажками в пальцах и на коленях. Дергали локтями, рыхлили голыми пятками песок. Посреди этой компании сидела Рина, пыталась утихомирить гвалтливый народ. И утихомирила.

 

— Постойте! Вы не с того начинаете! Надо по порядку! Что было с самого начала?

 

— Посадил дед репку! — сунулся вперед стриженый мальчонка (сам круглый, как репка).

 

— Правильно, Игорек! Давай…

 

Она взяла у Игорька вырезанную из картона желтую репку с зелеными листьями. Наполовину воткнула ее в песок.

 

— Вот… А у кого дедка?

 

Похожая на ящерку девочка проворно сунула Рине в ладонь бумажную фигурку. Так свернутую из листа, что сразу видно — дедка. Бородка клинышком. Я думал, Рина приладит дедку к картонному овощу, но та поставила его на песок в сторонке. Затем подняла над головой у дедки прямую ладошку. Все почему-то притихли. Рина шевельнула пальцами, и… я заморгал. Дедка шевельнулся и пошел к репке. Сам! На бумажных ножках с нарисованными лапоточками.

 

— Ура… — выдохнул круглый Игорек.

 

— Ну-ка… — сказала Рина. И вся компания обрадовано заголосила:

 

Дедка ты за репку
Ухватися крепко!
Тянешь-потянешь —
Вытянется репка!

 

И крохотный дедка прижал к репке бумажные рукавицы.

 

Рина опять направила на него ладошку — с полуметровой высоты. Дедка шевельнулся, откинулся назад, шевельнулась и репка. Но, конечно, осталась в песке. Рина проблеяла старческим голоском:

 

Нету силы, детки,
Не видать мне репки.
Позовите бабку —
Руки её цепки…

 

И грянул писклявый хор:

 

Приходи к нам, бабка, приходи к нам, Любка!
Приходи к нам, ты моя сизая голубка…

 

Бабка оказалась у девочки в красно-белом, как мухомор, сарафанчике. И повторилось то же, что и с дедкой. Бабка подковыляла, ухватилась за дедку. Подергали вдвоем.

 

Не хватает силы, милый мой дедочек,
Не хватает силы, сизый голубочек… —

 

жалобно пропела Рина.

 

Малыши того и ждали. Завопили:

 

Тренируйся, бабка, тренируйся Любка!
Тренируйся, ты моя сизая голубка!

 

Бабка застонала:

 

Где ж тренироваться, милый мой дедочек?
Где ж тренироваться, сизый голубочек?

 

Хор с готовностью разъяснил:

 

В «Андромеде», бабка, в «Андромеде», Любка!
В «Андромеде, ты моя сизая голубка!

 

Бабка послушно отскочила от деда с репкой, стала «тренироваться». Приседала, разводила крохотные ручки. Она была сложена из белого листа, как письмецо-треугольник, а ручки и ножки ей, видимо, приклеили. Рина водила над бабкой ладонью, шевелила пальцами.

 

Я забыл, что надо маскироваться. Стоял по грудь в ветках акации с засохшими стручками. Рот у меня, видимо, был, как большущая буква «О». Рина вдруг оглянулась.

 

— Чего ты там прячешься? Иди ближе.

 

— Я… н-не прячусь. П-просто удивился…

 

— Садись с ребятами. Будет удобнее удивляться…

 

Я послушался. Осторожно сел на корточки за спинами ребятишек. На меня еле взглянули. А бабка снова уцепилась за дедку. Тренировка ей, конечно, не помогла, пришлось звать внучку. Внучка оказалась в мини-юбочке из фольги, с ножками из бумажных трубочек. Но модная внешность ей не помогла. Позвали Жучку, обросшую бумажными клочками. Потом кошку с растрепанным хвостом.

 

Поднатужься киска, поднатужься, кошка!
Будет тебе, Мурка, со сметаной плошка!

 

Кошка, несмотря на обещание, не очень тужилась (только дергала хвостом). Понимала, что без мышки не обойтись. Мышка оказалась бумажным кулечком с хвостом-ниткой. Она-то, как и завершила дело.

 

Вся компания устроила вокруг упавшей набок репки хоровод. Рина помахивала над бумажными куколками ладонями, а веселый народ самозабвенно вопил:

 

Друг за дружку взялись,
Ухватились крепко!
На компот к обеду
Пригодится репка!

 

— Всё, — сказала Рина. — забирайте дедок-бабок, и репку не забудьте, как в прошлый раз…

 

— Рина, а давай еще в «Колобка»… — пискнул кто-то.

 

Рина взглянула на часики.

 

— Не успеем, сейчас обед.

 

И правда, забренчал в отдалении сигнальный колокол.

 

— Продолжим после тихого часа, — пообещала Рина.

 

Малыши ее слушались. Сразу поднялись, пошли от песочницы, помахав Рине зажатыми в пальцах бумажными игрушками (а на меня не взглянули).

 

Мы остались вдвоем.

 

— Как это у тебя получается? — выговорил я, даже не стараясь прятать изумление.

 

— Что?

 

— Ну, такое… — Я поводил руками над песком. — У тебя это… паранормальные способности, да?

 

Кажется, она чуть смутилась. Колупнула песок сандалеткой.

 

— Какие там способности… Слегка чувствую силу притяжения, вот и все. Это многие умеют, некоторые даже стулья двигать могут… У нас в Колёсах есть мальчишка, он к себе чугунные утюги примагничивает… А я только бумажки умею шевелить…

 

— Т-ты… хорошо шевелишь, — сказал я. И вдруг почуял, что в этих словах какая-то излишняя многозначительность. И добавил торопливо. — А у меня книжка есть про гравитацию. Профессора Иванова.

 

Она не удивилась, кивнула:

 

— Я такую читала. Но там всё какое-то очень уж упрощенное… У меня есть другая, профессора Мичио Накамуры, японца. Там не только про гравитацию, а вообще про всякие энергии. И про параллельные миры…

 

— Здорово, — пробормотал я, потому что не знал, что еще сказать.

 

Рина глянула через круглые стекла.

 

— А хочешь, покажу?

 

— Конечно, хочу! — Я вскочил.

 

Мы не торопились, потому что столовая работала в две смены: сперва кормили младших, а потом уж нас. Мы пошли к девчоночьей даче, я постеснялся заходить, и Рина вынесла книгу на крыльцо. Синюю, со всякими спиралями на глянцевой обложке. Не очень толстую.

 

Я подержал, полистал.

 

— А можно почитать? Пока мы в лагере?

 

— Читай на здоровье…

 

Я читал все оставшиеся дни. Многое было непонятно (неужели Рина понимала в с ё?), однако книжка затягивала. Будто гуляешь по запутанному лесу и жутковато в нем, а уходить не хочется… С Риной мы почти не встречались, только раза два немного поговорили о том, что в природе гравитации еще многое неясно… И наконец я встретил ее, чтобы вернуть книгу.

 

— Всю прочитал?

 

— Да ты что! Меньше половины…

 

— Тогда возьми с собой, — сказала Рина. А мне оставь свой сотовый номер. Наши Колёса-то недалеко от города, я приеду как-нибудь, позвоню, и ты отдашь…

 

— Спасибо!

 

 

 

Она не позвонила ни разу. А ее номера у меня и не было, не догадался спросить.

 

Мало того! Мне все говорили, что даже и не существует такого поселка — Колёса!

 

— Чего ты выдумываешь? Посмотри в расписании автобусов и поездов — нет такого…

 

И в разных справочных мне говорили, что нет.

 

— Наверно ты, дружище, перепутал название, — сказал папа.

 

Как я мог перепутать!

 

А может быть… в самом деле?

 

«А была ли девочка?»

 

Но ведь книжка-то — вот она! Я ее прочитал до конца и понимал сейчас больше, чем раньше, а звонка все не было.

 

И я тревожился теперь не столько о том, что «зажал» чужую книгу, сколько просто о Рине. Вернее, не тревожился, а хотел встретиться… Но постепенно думал о ней все реже. Навалились школьные дела. А еще я попытался найти Стасика Барченко, сунулся в юношескую секцию фехтовальщиков, но там сообщили, что Вячеслав Барченко уехал из города совсем. Кажется, в Петрозаводск…

 

Я спросил, можно ли мне сюда записаться. Дядька в тугом белом жилете поводил по мне глазами и уклончиво сказал, что будет можно после зимних каникул. Если окажутся свободные места и появится тренер для новичков.

 

После каникул я в секцию не пошел, как-то остыл к этому делу. А книгу о параллельных мирах время от времени перечитывал (не подряд, а разные места на выбор). И думал иногда: «А может, она все-таки позвонит?.. А может, я и правда перепутал название?».

 

 

 

Вот такие дела вспомнились мне, когда Вермишата спросили о форме. И стало чуть грустно. Я встряхнулся и сказал, что пора домой.

 

— А вам я еще позвоню. Договорились?

 

— Ага! — вместе обрадовались они. И пошли меня провожать.

 

Соня вдруг осторожно спросила:

 

— Клим… а ты не мог бы взять Бумселя себе? У нас ему не будет житья. Бабка все время выгнать грозит.

 

Саньчик добавил:

 

— Когда тепло, он может жить на дворе. А зимой — куда его? Он же не северная собака…

 

Ничего себе подарочек!

 

Бумсель, конечно, славный пес, поиграть с таким, подурачиться — это приятно. Однако взваливать на себя обузу… Придется гулять с ним каждый день, кормить, возиться… Не так уж сильно я изменил свое отношение к собакам, чтобы заводить четвероногого друга на всю жизнь. Да и мама с папой что скажут…

 

— Понимаете… — начал я. — Мы скоро всей семьей уедем в отпуск, на машине. Надолго, наверно…

 

Конечно, у них сделались расстроенные лица. Я решил хоть немного смягчить свой отказ:

 

— Знаете что? Я поспрашиваю… у знакомых… Может быть, кому-то нужен такой пес…

 

Соня кивнула:

 

— Да. Ты поспрашивай. Вдруг…

 

А я почему-то подумал о Чибисе. Вдруг он поможет? Хотя бы советом…

 

Назад: Первая часть. Люди и куклы
Дальше: Вторая часть. «Арцеуловъ»