Mellonta Tauta

Воздушный шар «Жаворонок».

1 апреля, 2848

– Ну, дорогой друг, в наказание за ваши грехи извольте поскучать над длинным болтливым письмом. Да, предупреждаю вас, в наказание за все ваши продерзости письмо будет донельзя скучным, многоречивым, бессвязным и бестолковым. К тому же я изнываю на грязном воздушном шаре, с компанией человек в сто или двести всякой canaille, предпринявшей это путешествие ради удовольствия (удивительные понятия об удовольствии у некоторых людей), и по крайней мере в течение месяца не прикоснусь к terra firma. Не с кем поговорить. Нечего делать. Кому нечего делать, тому есть время переписываться с друзьями. Итак, вы видите, почему мне вздумалось писать вам – причина тому моя ennui и ваши грехи.

Итак, надевайте очки и приготовляйтесь скучать. Я буду писать вам каждый день в течение этого проклятого путешествия.

Ох! Ужели изобретение никогда не зародится под человеческим черепом? Ужели мы навсегда обречены на бесчисленные неудобства воздушного шара? Ужели никто не придумает более удобного способа передвижения? Это путешествие черепашьим шагом – истинная пытка. Представьте себе, мы пролетаем не более сотни миль в час. Даже птицы обгоняют нас, по крайней мере некоторые. Уверяю вас, я ничуть не преувеличиваю. Конечно, наше движение кажется еще медленнее, чем оно есть на самом деле, потому что у нас нет масштаба для определения нашей скорости; к тому же мы летим по ветру. Когда нам попадается навстречу воздушный шар, мы имеем возможность определить скорость своего движения и убеждаемся, что дело идет довольно сносно. Несмотря на привычку к этому способу передвижения, я все-таки каждый раз испытываю легкое головокружение, когда встречный шар пролетает как раз над нашими головами. Он всегда кажется мне огромной хищной птицей, готовой броситься на нас и унести в своих когтях. Один пролетел сегодня на рассвете, так близко над нами, что задел своим канатом за сетку, которая поддерживает нашу корзину, и не на шутку испугал нас. Наш капитан говорит, что если бы шар был устроен из предательского пропитанного лаком «шелка», который употреблялся пятьсот или тысячу лет тому назад, мы неминуемо потерпели бы крушение. Этот шелк, по его словам, приготовлялся из внутренностей какого-то земляного червя. Червя откармливали тутовыми ягодами, – нечто вроде арбуза – а затем, когда он делался достаточно жирным, толкли в ступке. Получавшееся таким образом тесто называлось папирусом и, подвергнутое целому ряду операций, превращалось в «шелк». Странно, что этот последний считался весьма ценным материалом для женских нарядов. Из него же устраивались обыкновенно воздушные шары. Впоследствии был найден материал лучшего качества. Он добывался из пушка на плодах растения, называемого ботаниками Euphorbium, а в то время известного под именем «молочая». Этот последний сорт шелка назывался букингам, по причине своей прочности, и пропитывался раствором каучука – вещества, которое в некоторых отношениях напоминает современную гуттаперчу. Этот каучук назывался также резинкой или гумиластиком и, без сомнения, принадлежал к разряду грибов. Говорите после этого, что я плохой антикварий!

Кстати о канатах. – Кажется, в эту самую минуту наш канат сбросил за борт человека с одного из маленьких электрических судов, которыми кишит океан под нами.

Эта шлюпка в шесть тысяч тонн, по-видимому, до безобразия переполнена пассажирами. Следовало бы запретить принимать на такие маленькие суда более определенного числа людей. Разумеется, этому господину не позволили снова взойти на судно, и вскоре он исчез из вида вместе с своим спасательным снарядом. Я радуюсь, дорогой друг, что мы живем в таком просвещенном веке, когда личность ставится ни во что. Человечество должно заботиться только о массах. Кстати о человечестве. Известно ли вам, что идеи нашего бессмертного Виггнса о социальном устройстве вовсе не так оригинальны, как думают его современники. Пундит уверяет меня, что те же самые взгляды были высказаны более тысячи лет тому назад ирландским философом Фурье. Вы знаете, Пундит не может ошибаться. Так с каждым днем подтверждается глубокое замечание индуса Ариес Тоттля (цитированное Пундитом) – «и так мы должны согласиться, что не однажды, не дважды, не несколько раз, а почти бесконечно повторяются в человечестве одни и те же идеи».

2 апреля. Переговаривались сегодня с электрическим катером, станцией плавучего телеграфа. Говорят, что когда Морж впервые изобрел этот телеграф, никто не верил возможности проложить проволоки по морю. А теперь мы не в силах понять, в чем тут могло быть затруднение. Так изменяется мир. Tempora mutantur – простите мне эту этрусскую цитату! Что бы мы стали делать без атлантического телеграфа. Мы остановились на несколько минут расспросить катер и узнали в числе прочих приятных новостей, что гражданская война свирепствует в Африке, а чума успешно опустошает Юропу и Эйшер. Не удивительно, что в эпоху, не озаренную светом истинной философии, люди считали войну и моровую язву бедствиями. Знаете ли вы, что в древних храмах молились об избавлении человечества от этих бедствий (!).

Трудно понять, каким принципом руководствовались наши предки. По-видимому, они не понимали в своей слепоте, что истребление мириад отдельных личностей прямая выгода для массы!

3 апреля. Истинное удовольствие взобраться по веревочной лестнице на верхушку шара и оттуда обозревать окружающий мир. В корзине ваш кругозор стеснен; вы не видите, что делается наверху, но здесь (где я пишу в настоящую минуту), на верхушке шара, вы можете видеть с роскошно меблированной площадки все, что происходит вокруг по всем направлениям. В настоящую минуту воздух кишит аэростатами, которые представляют очень оживленную картину; отовсюду доносится гул миллионов человеческих голосов. Говорят, что когда Желтый или Фиолетовый (как называет его Пундит), которого считают первым аэронавтом, доказывал возможность плавать в атмосфере по всем направлениям, поднимаясь и опускаясь, пока не попадется благоприятное течение, – современники не хотели его слушать. Они считали его талантливым безумцем, потому что тогдашние философы (!) признали его мысль неосуществимой. Мы же решительно не в состоянии понять, каким образом такая простая вещь могла ускользнуть от проницательности тогдашних savants. Но во все времена развитие знаний встречало сильнейшие препятствия со стороны так называемых людей науки. Конечно, наши ученые не такие рутинеры. О! я могу рассказать вам презабавные вещи на эту тему. Знаете ли вы, что не более тысячи лет прошло с тех пор, как метафизики согласились признать нелепым странное мнение, отяготевшее над умами тогдашних людей, – будто есть только два возможных пути к постижению Истины. Можете вы этому поверить? – По-видимому, дело происходило так. Давно-давно, в незапамятные времена, жил турецкий (а может быть, индейский) философ Ариес Тоттль. Этот господин ввел или, по крайней мере, пропагандировал так называемый дедуктивный, или априорный, метод исследования. Исходным пунктом для него служили так называемые аксиомы, или «очевидные истины», из которых он «логически» выводил следствия. Главные его последователи были: некто Невклид и некто Кант. Ариес Тоттль неограниченно господствовало над умами до появления некоего Гогга, который предложил совершенно противоположную систему, названную им индуктивной, или a posteriori. Она основывалась на ощущениях. Гогг советовал наблюдать, анализировать и классифицировать факты – Insantia rerum, как их вычурно называли, – постепенно переходя к общим законам. Короче сказать, система Ариес Тоттля основывалась на noumena; система Гогга на phenomena. Эта последняя система возбудила при своем появлении такой восторг, что Ариес Тоттль на время потерял кредит, но в конце концов возвратил утраченное значение и разделял владычество в царстве истины с своим соперником. Ученые решили, что аристотелевский и баконовский методы – единственные возможные пути к познанию истины. «Баконовский» – то же что «гогговский»: первое прилагательное чаще употребляется, как более благозвучное и внушительное.

Могу вас уверить, дорогой друг, что я излагаю историю этого предмета на основании безусловно надежных авторитетов. Вы сами понимаете, что такое очевидно нелепое мнение должно было страшно тормозить развитие истинного знания, которое почти всегда подвигается вперед интуитивно, скачками.

Напротив, древний метод заставлял исследование двигаться ползком; и в течение многих столетий увлечение вышеозначенными методами, в особенности гогговским, было так велико, что в сущности прекратилось всякое мышление, заслуживающее этого названия. Никто не смел высказать истину, если был обязан ею только собственному духу. Если даже эта истина была очевидно истиной – ее отвергали: тогдашние тупоголовые savants смотрели только на путь, которым она была достигнута. Они не хотели даже взглянуть на цель. – «Средство! – восклицали они, – покажите нам средство!» И если средства не подходили под категорию Ариеса (т. е. Барана), ни под категорию Гогга, то этого было довольно: тогдашние savants называли «теоретика» глупцом и знать не хотели ни его, ни его истины.

Между тем, их пресмыкающаяся система не могла добраться до истины даже в течение многих веков, так как устраняла воображение, а это зло не возмещалось надежностью древних методов исследования. Ошибка этих гурманцев, этих ранцузов, этих ангельчан, этих амриканов (последние, между прочим, наши прямые предки) совершенно тождественна с ошибкой мудреца, который вообразил бы, что чем ближе он поднесет предмет к глазам, тем лучше его рассмотрит. Эти господа ослепляли себя деталями. Когда они рассуждали по-гогговски – их «факты» далеко не всегда были фактами – вещь сама по себе неважная, если б не предполагалось, что они были фактами и должны быть фактами, потому что казались таковыми. Когда же они рассуждали по методу Барана, их путь вряд ли был прямее бараньего рога, потому что у них не было ни одной аксиомы, которая в действительности была бы аксиомой. Только крайняя слепота мешала им заметить это, потому что уже в их время многие из «установленных» аксиом были отвергнуты. Например: «ex nihilo nihil fit»; «тело не может действовать там, где его нет»; «существование антиподов невозможно»; «тьма не может образоваться из света» – все эти и десятки других подобных положений, считавшихся вначале бесспорными аксиомами, были признаны несостоятельными уже в ту эпоху, о которой я говорю. Каким абсурдом является после этого их упорная вера в «аксиомы» как в незыблемые основы Истины! Но даже в сочинениях их сильнейших мыслителей нетрудно найти доказательства пустоты и бессодержательности их пресловутых аксиом. Кто был их сильнейший логик? Позвольте, пойду спрошу Пундита и сейчас вернусь… Вот она! Эта книга написана почти тысячу лет тому назад и переведена недавно с английского языка, который, замечу мимоходом, был, если не ошибаюсь, зародышем амриканского. Пундит уверяет, что это умнейший из древних трактатов по логике. Автор его (пользовавшийся в свое время большою известностью) некто Миллер или Милль. Но заглянем в трактат!

Ага! «Представимость или непредставимость, – говорит мистер Милль, – отнюдь не может считаться критериумом несомненной истины». Какой здравомыслящий человек нашего времени вздумает оспаривать этот труизм? Можно только удивляться, почему мистер Милль счел необходимым высказать такую очевидную вещь. Пока все обстоит благополучно. Но повернем страницу. Что мы на ней находим? «Взаимные противоречия не могут быть оба истинны», т. е. не могут совместно существовать в действительности. Мистер Милль подразумевает под этим, что, например, дерево может быть или деревом или не деревом, а отнюдь не может быть разом деревом и не деревом. Очень хорошо; но я спрашиваю почему? Он отвечает – и никакого другого ответа не дает, «так как невозможно представить себе, чтобы два взаимно исключающие положения были оба истинными». Но это вовсе не ответ, ибо сам же он только что высказал труизм: «представимость или непредставимость отнюдь не могут считаться критериумом очевидной истины».

Но меня возмущает не столько логика этих древних ученых, логика, по их же сознанию, беспочвенная, несостоятельная и фантастическая – сколько нелепое и торжественное veto, наложенное ими на все другие пути к уразумению Истины на все другие средства к ее постижению, все, кроме двух нелепых тропинок, по которым они заставляют ползти или карабкаться Душу, одаренную стремлением парить.

Между прочим, дорогой друг, я думаю, что эти древние догматики затруднились бы определить, каким из двух путей была добыта величайшая и возвышеннейшая из познанных ими истин? Я подразумеваю закон тяготения. Ньютон обязан им Кеплеру. Кеплер утверждал, что его три закона были угаданы, – три закона законов, приведшие великого Ангельского математика к его принципу, началу всех начал, за которым уже начинается царство метафизики. Кеплер угадывал, то есть воображал. Он был типичный «теоретик» – слово, имеющее ныне почетное значение, а в то время презрительный эпитет. Точно так же затруднились бы эти старые кроты растолковать, каким из двух «путей» разгадчик шифров добирается до разгадки запутанной криптограммы, каким из двух путей Шамполлион привел человечество к познанию важных и почти бесчисленных истин, разобрав иероглифы.

Еще слово о том же предмете, и я перестану докучать вам. Не правда ли, чрезвычайно странно, что эти рутинеры, вечно разглагольствуя о путях к Истине, – упустили из виду действительно прямой и широкий путь – путь Связности? Не странно ли, что они не могли уразуметь из творений Божиих, что совершенная связность должна быть абсолютной истиной! Как быстро мы двинулись вперед с тех пор, как признали это положение! Исследование было отнято у кротов и возложено на истинных, и единственно истинных мыслителей – людей с пылким воображением. Эти последние создают теории. Воображаю, какое презрение возбудили бы эти слова в наших прародителях, если б они могли заглянуть в мое письмо? Эти люди, говорю я, создают теории, и их теории просто исправляются, сокращаются, систематизируются и очищаются мало-помалу от всего бессвязного, пока наконец совершенная связность не превратит их в абсолютную и бесспорную истину.

4 апреля. Новый газ делает чудеса в связи с новым способом приготовления гуттаперчи. Как безопасны, покойны и во всех отношениях удобны наши современные аэростаты! Вот приближается к нам громадный шар со скоростью полутораста миль в час. Он переполнен пассажирами, там их человек триста или четыреста, и тем не менее он парит на высоте мили, поглядывая на нас, бедных, с горделивым презрением. Впрочем, сто или даже двести миль в час не особенно быстрое путешествие. Помните наш переезд по железной дороге через Канадийский материк по триста миль в час? – вот путешествие! Ничего не видеть – и ничего не делать, только пить, есть и развлекаться флиртом в великолепных вагонах. Помните, какое странное впечатление мы испытали, когда случайно увидели внешние предметы на полном ходу вагона? Все казалось одним целым – сплошною массой. Я с своей стороны предпочитаю путешествие на медленном поезде, по сто миль в час. Тут, по крайней мере, допускаются стеклянные окна, можно даже отворять их и получить довольно ясное представление о стране, по которой путешествуешь… Пундит уверяет, будто путь для великой Канадийской дороги был намечен в большей или меньшей степени около девятисот лет тому назад! Он утверждает даже, что и в настоящее время можно видеть следы дороги, относящиеся к этой отдаленной эпохе. Рельсов, по-видимому, было только два; на нашей дороге их, как вам известно, двенадцать, к которым будет прибавлено четыре или пять новых. Эти древние рельсы были очень легки и помещались на близком расстоянии друг к другу, что по нашим современным понятиям совершенно неправильно, если не опасно. Даже нынешняя ширина колеи, пятьдесят футов, считается не вполне надежной, безопасной. Я, с своей стороны, не сомневаюсь, что какая-нибудь дорога должна была существовать в эти отдаленные времена. Для меня совершенно очевидно, что Северный и Южный Канадийские материки были когда-то, конечно, но менее семисот лет тому назад, – соединены; следовательно, канадийцы должны были по необходимости проложить железную дорогу через континент.

5 апреля. Я просто умираю от скуки. Единственный человек в нашей компании, с которым можно разговаривать, Пундит; но он, бедняга, умеет говорить только о древностях. Он целый день пытался убедить меня, что древние амриканы управляли собою сами, – слыхал ли кто-нибудь о подобной нелепости? – образуя род конфедерации, где каждый был сам по себе, как «луговые собаки», о которых мы читаем в басне. По его словам, они исходили из самой странной идеи, какую только можно себе представить – именно, что все люди рождаются равными и свободными – и это ввиду законов градации, столь очевидно налагающих свою печать на все явления духовного и материального мира. Каждый «вотировал», как они называли это, то есть занимался общественными делами, пока, наконец, не выяснилось, что дело, которое касается всех, никого не касается, и что «республика» (так назывался этот нелепый порядок) есть в сущности отсутствие всякого правительства. Самодовольство философов, изобретших эту «республику», было впервые нарушено поразительным открытием, что всеобщая подача голосов дает повод к самым мошенническим проделкам, с помощью которых любое количество голосов может быть собрано партией, достаточно бесчестной, чтобы не стыдиться обмана. После такого открытия не трудно было сообразить, что при подобных условиях мошенничество должно взять верх. Пока философы, устыдившиеся своей глупости, измышляли новые теории, дело приняло совершенно неожиданный оборот по милости господина по имени Чернь. Он захватил правление в свои руки и установил такой деспотизм, в сравнении с которым тирания баснословных Зерона и Геллофагабала является невинной и желанной. Говорят, будто этот Чернь (кстати сказать, иностранец) был гнуснейший из людей, когда-либо населявших землю. Гигантского роста, наглый, хищный, грязный, он соединял в себе желчь быка с сердцем гиены и мозгом павлина. В конце концов собственная энергия погубила его, доведя до полного истощения. Тем не менее он принес свою долю пользы, как и всякое, даже худшее, зло; он дал человечеству урок, которого оно никогда не забудет: научил его сообразоваться во всем с естественными аналогиями.

6 апреля. Ночью любовались альфой Лиры. В зрительную трубку нашего капитана она является под углом в полградуса и напоминает наше солнце, каким оно является для невооруженного глаза в облачный день. Альфа Лиры гораздо больше нашего солнца, но очень походит на него своими пятнами, атмосферой и многими другими особенностями. По словам Пундита, только в прошлом столетии было заподозрено двойственное отношение между этими двумя мирами. Очевидное движение нашей системы в мировом пространстве, по мнению древних астрономов, совершалось (странно сказать!) по орбите, центром которой является чудовищная звезда в середине Млечного Пути. Вокруг этой звезды или, во всяком случае, вокруг центра тяжести, общего всем звездам Млечного Пути и предполагаемого вблизи Альционы в Плеядах, вращаются все эти миры, в том числе и наша система, период обращения которой равняется 117 000 000 лет. Мы, с нашими телескопами, с нашими приспособлениями, затрудняемся понять самую основу подобной идеи. Ее высказал впервые некто Медлер. По всей вероятности, создавая свою дикую гипотезу, он руководился главным образом аналогией; но в таком случае надо было довести аналогию до конца. Положим, он высказал мысль о громадном центральном теле; и в этом отношении был последователен. Но это центральное тело динамически должно быть больше всех окружающих тел вместе взятых. Если так, то является вопрос: почему же мы его не видим? именно мы, находящиеся в середине этого роя, поблизости от того места, где должно находиться чудовищное центральное солнце. Быть может, астроном ответит, что это тело не светящееся. Вот уже аналогия оборвалась. Но если даже мы допустим не светящееся центральное тело, то все-таки оно должно быть видимо вследствие отраженного света бесчисленных роев солнц, окружающих его по всем направлениям. Таким образом, в конце концов, автор гипотезы приходит к признанию простого центра тяжести, общего всем этим вращающимся мирам, но здесь опять-таки аналогия обрывается. Правда, наша система вращается вокруг общего центра тяжести, но это происходит в связи с существованием и вследствие существования материального солнца, масса которого превосходит остальную систему. Математический круг есть кривая, состоящая из бесконечного множества прямых линий, и это представление о круге – представление, которое в нашей земной геометрии является чисто математическим в отличие от практического, наглядного, – это представление есть единственная практическая идея по отношению к Гигантским кругам, с которыми нам приходится иметь дело, по крайней мере в воображении, если только мы допустим, что наша и все остальные системы вращаются вокруг известного пункта в центре Млечного Пути. Пусть попытается самая могучая фантазия представить себе этот невообразимый круг! Без всякого парадокса можно сказать, что сама молния, вечно двигаясь по окружности этого круга, будет вечно мчаться по прямой линии. Допустить, что движение нашего солнца по такой окружности, что направление нашей системы при такой орбите может сколько-нибудь заметно отклониться от прямой линии хотя бы в миллион лет, – допустить это было бы совершенною нелепостью; а между тем, древние астрономы воображали, будто им удалось заметить подобное уклонение, совершившееся в течение короткого периода их астрономической истории, т. е. чистого нуля, точки, каких-нибудь двух или трех тысяч лет! Решительно непонятно, как подобные соображения не навели их на мысль об истинном положении вещей, т. е. о двойном обращении нашего солнца и альфы Лиры вокруг общего центра тяжести.

7 апреля. Ночью продолжали наши астрономические развлечения. Любовались пятью нептурианскими астероидами и с большим интересом наблюдали установку двух огромных карнизов в новом храме Дафны на луне. Забавно думать, что такие крошечные существа, как лунные жители, так непохожие на людей, далеко превосходят нас по части механики. Трудно также представить себе, что чудовищные массы, с которыми так легко справляются эти существа, в действительности вовсе не тяжелы, в чем убеждает нас разум.

8 апреля. Eureka! Пундит в восторге. Сегодня мы встретили воздушный шар из Канадии, который бросил нам последние номера газет; в них мы нашли чрезвычайно любопытные сообщения, относительно канадийских или, скорее, амриканских древностей. Вам, по всей вероятности, известно, что в последнее время работники расчищали место для новых фонтанов в Парадизе, главном увеселительном саду императора. Парадиз, по-видимому, был в буквальном смысле островом с незапамятных времен, т. е. его северную границу всегда составляла речка или, вернее сказать, узкий морской рукав. Постепенно расширяясь, этот рукав достиг своей настоящей ширины в милю. Длина острова девять миль, ширина изменяется в различных местах. Лет восемьсот тому назад вся его площадь (по словам Пундита) была застроена домами, причем некоторые имели по двадцати этажей: земля (по совершенной непонятной причине) ценилась необыкновенно высоко в этой местности. Но опустошительное землетрясение 2050 г. уничтожило и засыпало этот город (он был слишком велик, чтобы называться деревней) так основательно, что нашим антиквариям, даже самым настойчивым, ни разу не удалось найти каких-нибудь данных (в виде монет, медалей или надписей), на основании которых можно бы было получить хоть отдаленное представление о привычках, образе жизни etc. etc. etc. обитателей города. Нам было известно только, что они принадлежали к племени кникербокеров, дикарей, которыми кишела страна, когда ее впервые открыл Рикордер Риккер, рыцарь Золотого Руна. У них была своего рода цивилизация, существовали различные искусства и науки. Они отличались остроумием во многих отношениях, но были одержимы манией постройки зданий, называемых на древнеамриканском языке «церквами», род пагоды, предназначенной для служения двум идолам, известным под названием Богатства и Моды. Говорят, что под конец девять десятых всего острова были застроены этими пагодами. Их женщины отличались безобразным развитием той части тела, которая помещается ниже спины, и что всего страннее, эта уродливость считалась в то время красотой. Каким-то чудом сохранились два или три изображения тогдашних женщин. Действительно, они имеют очень курьезный вид, напоминают нечто среднее между индейским петухом и дромадером. Вот все, что нам было известно до сих пор о древних кникербокерах. Во время последних раскопок в императорском саду (который, как вам известно, занимает весь остров), рабочие отрыли гранитную глыбу кубической формы в несколько сот футов весом, очевидно, искусственно обтесанную. Она хорошо сохранилась и, по-видимому, почти не была повреждена землетрясением. На одной из ее сторон оказалась мраморная доска, а на доске (можете себе представить) надпись! Пундит в экстазе. Когда подняли доску, под ней оказалось углубление, а в нем свинцовый ящик с медалями, длинным списком имен, какими-то бумагами вроде газет и тому подобными предметами, представляющими глубокий интерес в глазах антиквария. Нет никакого сомнения, что это амриканские древности, принадлежавшие племени кникербокеров. Газеты переполнены снимками медалей, надписей etc. etc. Я списываю для вашего развлечения кникербокерскую надпись на мраморной доске:

Этот Угловой Камень Памятника

ДЖОРДЖУ ВАШИНГТОНУ

положен с подобающими церемониями

19 октября 1847,

в годовой день сдачи

Лорда Корнваллиса

Генералу Вашингтону в Йорктауне

A. D. 1781

заботами

Общества сооружения Памятника Вашингтону

в городе Нью-Йорке.

Это буквальный перевод, сделанный Пундитом, так что ошибки не может быть. Эти немногие слова дают нам возможность сделать несколько интересных выводов; между прочим, тот, что тысячу лет назад настоящие памятники вышли из употребления. В то время, как и ныне, ограничивались простым указанием намерения воздвигнуть памятник; воздвигали только краеугольный камень, и он «в своем безотрадном одиночестве» (простите мне эту цитату из великого американского поэта Бентона!) являлся достаточным свидетельством великодушного намерения. Что касается достопамятной сдачи, о которой упоминается в этой удивительной надписи, то мы ясно видим из нее, кто, когда и как сдался. Где? в Йорктауне (где бы он ни находился). Кто? Лорд Корнваллис (без сомнения, какой-нибудь богатый хлеботорговец). Он сдался. Надпись упоминает о сдаче, кого? «Лорда Корнваллиса». Возникает вопрос, зачем понадобилась дикарям его сдача. Без сомнения, они были людоеды; принимая в соображение это обстоятельство, заключаем, что они предназначали его на колбасы. Как он сдался, совершенно ясно. Надпись говорит об этом вполне определенно. Лорд Корнваллис сдался (на колбасы) «заботами Общества сооружения Памятника Вашингтону». Это было, без сомнения, благотворительное учреждение для постановки краеугольных камней… Небо! что это? А, понимаю, шар лопнул и мы летим в море. Спешу прибавить, что, судя по снимкам надписей etc., были в то время два великие человека, Джон-кузнец и Захария-портной.

До свидания. Мне все равно, получите вы это письмо или нет: я пишу для собственного удовольствия. Впрочем, я вложу это письмо в бутылку и брошу ее в море. Будьте здоровы.

Пундит.

1849