Глава IX

К счастью, при наступлении ночи мы привязали себя к остаткам ворота и лежали на палубе плашмя. Эта предосторожность спасла нас от гибели. Отдышавшись, я окликнул товарищей. Мне ответил только Август словами: «Все кончено, да помилует Бог наши души». Мало-помалу оправились остальные двое и советовали нам не терять присутствия духа, так как еще оставалась надежда: груз был такого рода, что корабль не мог утонуть, а к утру буря, скорее всего, должна стихнуть. Эти слова вдохнули в нас новую жизнь. Странно, хотя я очень хорошо понимал, что корабль, нагруженный пустыми бочками из-под сала, не может утонуть, но совершенно упустил это из виду и ожидал с минуты на минуту, что мы пойдем ко дну. Ободрившись, я пользовался каждой удобной минутой, чтобы прикрепить себя получше к брашпилю, и вскоре заметил, что мои товарищи заняты тем же самым. Ночь была чернее тюрьмы, а страшный вой, грохот и рев бушевавшего моря не поддается никакому описанию. Наша палуба находилась на одном уровне с морем, точнее, мы были окружены грядой пены, которая то и дело заливала нас. Без всякого преувеличения, наши головы оставались над водой разве одну секунду из трех. Хотя мы лежали бок о бок, но не могли видеть друг друга, так же, как и сам бриг, на котором нас так страшно качало. По временам мы окликали друг друга, стараясь поддержать надежду и ободрить того, кто падал духом. Август с его израненной рукой был предметом нашего общего беспокойства; он, понятно, не мог привязать себя достаточно крепко, и мы каждую минуту ожидали, что его снесет за борт, а помочь ему решительно не могли. К счастью, его положение было не так опасно, как наше: тело его защищалось обломком брашпиля, значительно ослаблявшим силу валов. Не попади он на это место (совершенно случайно), ему, конечно, несдобровать бы до утра. Положение корабля вообще благоприятствовало нам. Как я уже говорил, он сильно накренился на левый борт, так что палуба почти до половины находилась в воде. При таком положении брига волны, ударявшие в правый борт, разбивались, не достигая нас, а поднимавшиеся слева не могли причинить нам особенного вреда вследствие нашего положения.

В таком отчаянном состоянии мы дожидались рассвета, который только еще яснее обнаружил перед нами окружавшие нас ужасы. Бриг превратился в простое бревно, носившееся туда и сюда по прихоти волн; ветер усиливался, превратившись в настоящий ураган, и для нас не оставалось, по-видимому, никакой надежды на спасение. Несколько часов мы пролежали молча, с минуты на минуту ожидая, что веревки, привязывавшие нас к брашпилю, лопнут или остатки самого брашпиля будут смыты за борт, или какой-нибудь из гигантских валов, вздымавшихся вокруг нас и над нами, окунет корпус брига так глубоко, что мы захлебнемся, прежде чем вынырнем. Но милосердием Божьим мы избавились от такой участи, а около полудня выглянуло и пригрело нас благодатное солнце. Вскоре ветер значительно ослабел, и Август, заговорив в первый раз со вчерашнего вечера, спросил у Петерса, лежавшего рядом с ним, надеется ли он на спасение. Метис не отвечал, и мы подумали было, что он захлебнулся; однако спустя некоторое время он заговорил к великой нашей радости, хотя очень слабым голосом, жалуясь на нестерпимую боль от веревок, которые врезались ему в живот. Он уверял, что если не разрежет их, то умрет, так как не в силах выносить более эту муку. Помочь ему не было возможности, пока волны перекатывались через палубу. Мы уговаривали его потерпеть. Он отвечал, что скоро будет поздно; что он умрет прежде, чем мы успеем помочь ему; а затем, постонав несколько минут, умолк, из чего мы заключили, что он умер. К вечеру море стихло настолько, что валы набегали на судно приблизительно каждые пять минут, не чаще; ветер утих, хотя все еще давал себя чувствовать. Я не слышал моих товарищей в течение нескольких часов и теперь окликнул Августа. Он отвечал, но очень невнятно, так что я не мог разобрать его слов. Я обратился к Петерсу и Паркеру, но ни тот, ни другой не ответили.

Я впал в состояние полузабытья, полного самых очаровательных видений: мне грезились зеленые деревья, волнующиеся нивы, хороводы танцующих девушек, группы всадников и тому подобные картины. Как я припоминаю теперь, главной чертой их было движение. Мне ни разу не пригрезился неподвижный предмет, например дом, или гора, или что-нибудь подобное; передо мной бесконечной вереницей проносились ветряные мельницы, корабли, огромные птицы, воздушные шары, всадники, экипажи, мчавшиеся во весь опор. Когда я очнулся, солнце уже поднялось довольно высоко; насколько я мог сообразить, прошло не менее часа после восхода. Мне стоило немалых усилий сообразить, где я и что со мной, и в течение некоторого времени я был в полной уверенности, что лежу в трюме подле ящика бок о бок с Тигром, за которого я принимал тело Паркера.

Наконец, очнувшись совершенно, я убедился, что море почти успокоилось. Моя левая рука отвязалась от брашпиля и была сильно ушиблена повыше локтя; правая совсем онемела, а кисть страшно распухла от веревки. Другая веревка, которую я обвязал вокруг талии, тоже затянулась и причиняла мне жестокие страдания. Взглянув на своих товарищей, я убедился, что Петерс еще жив, хотя веревка до такой степени перетянула ему живот, что, казалось, перерезала его пополам; когда я пошевелился, он сделал слабое движение рукой, указывая на веревку. Август не подавал признаков жизни и лежал, скорчившись на обломке брашпиля. Паркер спросил, хватит ли у меня силы освободить его от пут, прибавив, что я должен постараться сделать это, иначе мы все погибнем. Я сказал, что постараюсь помочь ему, пусть только он потерпит. Затем я достал из кармана перочинный нож и после нескольких тщетных попыток успел-таки открыть его. После этого перерезал левой рукой веревку на правой, а там и все свои путы. Но, попытавшись встать, я убедился, что ноги не слушаются меня, как и правая рука. Когда я сказал об этом Паркеру, он посоветовал мне полежать несколько минут спокойно, придерживаясь левой рукой за брашпиль, пока не восстановится кровообращение. Я так и сделал, и вскоре онемение стало проходить, так что сначала я пошевелил одной ногой, потом другой, а затем и правой рукой. Тогда я подполз к Паркеру и перерезал его веревки, после чего он тоже вскоре получил способность владеть своими членами. Теперь мы поспешили освободить Петерса. Веревка разрезала его шерстяные панталоны, обе рубашки и впилась в пах, откуда кровь так и хлынула, когда мы перерезали наконец его узы. Но лишь только мы освободили его, он заговорил и, по-видимому, сразу почувствовал сильное облегчение, двигаясь гораздо свободнее, чем мы, вероятно, вследствие кровотечения.

Мы не надеялись привести в чувство Августа, так как он не подавал признаков жизни. Но, осмотрев его, мы убедились, что он только лишился чувств от потери крови, так как вода смыла перевязки с его ран. Веревки, привязывавшие его к брашпилю, были затянуты так слабо, что не могли стать причиной смерти. Отвязав и вытащив тело из-под обломков брашпиля, мы перетащили его на сухое место, положили так, чтобы голова приходилась несколько ниже туловища, и принялись растирать. Спустя полчаса он пришел в себя, но долго еще, до следующего утра, не узнавал нас и не мог говорить. Пока мы освобождались от своих уз, наступил вечер, и снова стали собираться тучи, так что мы опять пришли в отчаяние: поднимись теперь ураган, нам бы, конечно, с ним не сладить. К счастью, ветер всю ночь оставался слабым, и море мало-помалу успокаивалось, воскрешая в нас надежду на спасение. Легкий ветерок по-прежнему дул с северо-запада, но погода была довольно теплая. Мы хорошенько привязали Августа к брашпилю, чтобы он не скатился за борт при качке брига, так как держаться он не мог от слабости. Остальные же могли обойтись без этой меры предосторожности. Мы уселись поплотнее в кучку и держались за веревки, привязанные к брашпилю, толкуя, каким способом избавиться от нашего ужасного положения. Нам стало легче после того, как удалось снять и высушить платье. Это замечательно согрело и ободрило нас. Августу мы тоже помогли раздеться и выжали его платье, после чего он почувствовал сильное облегчение.

Больше всего терзали нас голод и жажда, и когда мы думали, что с этим делать, то начинали сожалеть, что нас не постигла более легкая смерть в волнах. Мы, однако, старались утешить себя надеждой, что какой-нибудь корабль заметит нас вовремя, и уговаривали друг друга не поддаваться унынию.

Наконец забрезжило утро 14 июля; погода по-прежнему стояла ясная и теплая, со свежим, но легким северо-западным ветерком. Море успокоилось совершенно, и так как бриг несколько выпрямился и палуба обсохла, то мы могли двигаться по ней довольно свободно. Мы ничего не ели и не пили более трех суток; необходимо было попытаться достать что-нибудь снизу. Но бриг был так переполнен водой, что попытка не обещала успеха. Мы устроили нечто вроде драги из двух деревяшек, связанных крест-накрест, вколотив в них несколько гвоздей, которые нашлись в обломках трапа. Привязав эту штуку к веревке, мы закинули ее в каюту и волочили взад и вперед со слабой надеждой выловить что-нибудь съедобное. В этой работе мы провели большую часть утра, но поймали только несколько одеял, зацепившихся за гвозди. Да и трудно было рассчитывать на больший успех с таким неуклюжим снарядом.

Мы попытались выловить что-нибудь из передней каюты, но успех был тем же. Тогда Петерс вздумал спуститься в каюту, обвязавшись веревкой. Мы, конечно, с радостью приняли этот проект, ожививший наши надежды. Он тотчас же скинул с себя все, кроме панталон, и мы обвязали его веревкой вокруг талии и через плечо, так что она никоим образом не могла соскользнуть. Предприятие было трудное и опасное, так как, не найдя провианта в каюте, что было весьма вероятно, пришлось бы пробираться под водой по узкому проходу в десять или двенадцать футов длиной в кладовую, добыть в ней съестных припасов и таким же порядком вернуться обратно. Обвязавшись веревкой, Петерс спустился в каюту по лестнице, пока вода не дошла ему до подбородка, затем нырнул головой вниз, стараясь пробраться направо, к кладовой. Первая попытка, однако, оказалась совершенно безуспешной. Не прошло полминуты, как он сильно дернул за веревку (сигнал, по которому мы должны были вытаскивать его). Мы тотчас потащили его, но так неосторожно, что он жестоко ушибся о лестницу. Он ничего не достал и не мог пробраться по коридору, так как вода подкинула его вверх к палубе. Он явился наверх в изнеможении и отдыхал добрую четверть часа, прежде чем решился на вторую попытку.

Она увенчалась еще меньшим успехом; Петерс оставался под водой так долго, не подавая сигнала, что мы, наконец, встревожились и вытащили его почти без чувств. Оказалось, что он несколько раз дергал веревку, но мы не слыхали сигнала, наверное веревка зацепилась за перила лестницы. Эти перила так мешали нам, что мы решились обломать их, а потом уже приступить к дальнейшим попыткам. Так как у нас не было другого орудия, кроме собственных рук, то мы спустились по лестнице как можно глубже, налегли общими силами на перила и наконец сорвали их.

Третья попытка также осталась безуспешной, и нам стало ясно, что исполнить план Петерса возможно только с помощью какой-нибудь тяжести, без которой водолазу не удержаться на полу. Долго мы искали что-нибудь подходящее, наконец, к великой нашей радости, заметили, что один из фок-русленей почти оторвался, так что нам ничего не стоило оторвать его совсем. Привязав его к ноге, Петерс снова нырнул и на этот раз добрался до кладовой. К его невыразимому огорчению последняя оказалась запертой. Пришлось вернуться обратно, так как Петерс не мог пробыть под водой больше минуты. Теперь наше положение не на шутку казалось отчаянным, и мы с Августом не могли удержаться от слез. Но это была минутная слабость. Мы кинулись на колени и молили Бога не оставить нас в опасности. Молитва возродила в нас надежду и силы, и мы снова принялись обсуждать средства к спасению.