Часть третья

Дорогой господин Йошихито Сугитани,

Сегодня первый день нового года. Со вчерашнего вечера зарядил снег и идет до сих пор. За окном уже белым-бело, на улице слышен радостный смех детей, высыпавших на снежные забавы. На тополе перед домом трещат две сороки, будто для них это приятный сюрприз.

Прочитал Ваш ответ, и на душе стало тяжело: никак не ожидал, что мое письмо вызовет у Вас серьезную бессонницу и так подорвет здоровье. Очень тронут Вашими соболезнованиями. Вы говорите, что у вас потекли слезы, когда Вы прочитали, что Ван Жэньмэй умерла, а я написал, что когда она умирала, глаза у нее тоже были полны слез. На тетушку я обиды не держу, считаю, что она сделала все правильно, хотя в последние годы она, пожилая уже, часто кается, говорит, у нее руки в крови. Но это история, а в истории смотрят на результат и не обращают внимания на то, какими средствами он достигнут. Как люди смотрят на Великую Китайскую стену, на египетские пирамиды и многие другие великие сооружения, но не видят, сколько под ними слоев белых костей. За прошедшие двадцать с лишним лет китайцы, используя крайние меры, наконец поставили под контроль резкое увеличение численности населения. По сути дела, это вклад не только в развитие самого Китая, но и всего человечества. В конце концов, все мы живем на одной крохотной планете. Природных ресурсов на Земле и так совсем немного, если их израсходовать, они не восполнятся, и с этой точки зрения критика Западом китайской политики планирования рождаемости выглядит не совсем справедливой.

За последние пару лет в наших местах произошли большие изменения. Новыми партийными секретарями становятся люди, не достигшие сорока, доктора, учившиеся в Америке, напористые, целеустремленные. Говорят, дунбэйский Гаоми по обоим берегам Цзяохэ ждет большое развитие. Вокруг грохочет все больше и больше строительной техники огромных размеров. Не пройдет и нескольких лет, как здесь произойдут громадные изменения, так что, возможно, все, виденное Вами в прошлый раз, уже исчезнет. Хороши или плохи в конечном счете эти грядущие перемены – судить не могу.

Посылаю с этим письмом третью часть материалов, касающихся моей тетушки, – мне уже неудобно называть их письмами. Конечно, я могу писать и дальше, к этому побуждает Ваша высокая оценка.

Еще раз почтительно приглашаю Вас в любое удобное время приехать к нам в гости – может быть, нам следует принять Вас как старого друга, без официальных церемоний.

В остальном – мы с супругой вскоре выйдем на пенсию и собираемся вернуться в родные места. В Пекине мы с самого начала чувствуем себя чужаками. Недавно недалеко от Народного театра две женщины, которые якобы «с малых лет росли в пекинских хутунах», ругались часа два и еще более укрепили нас в решении вернуться на родину. Там народ, возможно, не так норовит обидеть, как те, что живут в больших городах, может, там и к литературе поближе будет.

Головастик

2004 год, Пекин

1

Закончив с похоронами Ван Жэньмэй, уладив дела с домашними, я спешно вернулся в часть. Месяц спустя пришла еще одна телеграмма: мать при смерти. С этой телеграммой я пошел к начальству просить об отпуске и одновременно быстро подал рапорт с просьбой о демобилизации.

Вечером после похорон матушки ясно светила луна, заливая двор серебристым блеском. Дочка спала на соломенной циновке под грушевым деревом, отец веером отгонял от нее комаров. На бобовых подпорках звонко стрекотали кузнечики, доносился плеск воды с реки.

– Поискал бы кого, – вздохнул отец. – Дом без женщины не дом.

– Подал уже рапорт с просьбой о демобилизации. Погоди, вернусь, а там поговорим.

– Ведь как славно жили, а тут глазом моргнуть не успел, вон как вышло, – снова вздохнул отец. – И не знаешь, кого винить-то.

– Ну и тетушку винить нельзя, – сказал я. – Никакой ее ошибки нет.

– Я ее и не виню. Это судьба.

– Таких преданных делу людей, как тетушка, уже и нет, а каждую политическую установку государства разве выполнишь?

– Так-то оно так, – согласился отец, – но почему всегда одна она? У меня тоже душа болит, как вспомню, как ее пырнули, кровищи целая лужа. Двоюродная сестренка все-таки, родня.

– Тут уж ничего не поделаешь, – сказал я.

2

Отец рассказывал, что после того, как теща пырнула тетушку ножницами, рана воспалилась и жар не спадал. Несмотря на это, она возглавила облаву на Ван Дань. Облава не очень подходящее слово, но на деле это облава и была.

Ворота семьи Ван Дань наглухо заперты, изнутри не доносилось ни звука. Тетушка скомандовала взломать замок, и все ворвались во двор. Твоей тетушке, конечно, тайно доложили первой, рассказывал отец. Прихрамывая, она вошла в большую комнату дома и сняла крышку с котла, наполовину полного жидкой каши. Потрогала пальцем – еще теплая. И, презрительно усмехнувшись, крикнула:

– Чэнь Би, Ван Дань, сами выйдете? Или мне вытаскивать вас, как крыс из норки?

В доме было так же тихо. Тетушка указала на шкаф в углу. В нем было полно старой одежды. Тетушка велела одежду вытащить, чтобы показалось дно. Взяв скалку, она несколько раз ударила по дну шкафа, пока не образовалась дыра.

– Эй, «герои партизанской войны», выходите, – проговорила она. – Или мне воды туда налить?

Первой вылезла дочка Ван Дань – Чэнь Эр. Лицо девчушки было в серо-белых полосках, как у маленького злого духа в деревенском храме. Она ничуть не плакала, наоборот, оскалив зубы, с гыканьем смеялась. За ней выбрался Чэнь Би: заросший щетиной, кудрявая голова, сквозь драную майку на груди выглядывают рыжие волосы, вид совсем безрадостный. Этот дылда тут же бухнулся на колени перед тетушкой и принялся отбивать один за другим земные поклоны. Он плакал в голос, и, по словам отца, это всколыхнуло всю деревню.

– Тетушка, тетушка, родненькая, ради меня, первого ребенка, которого вы приняли, ради Ван Дань, этой невелички, будьте снисходительны, сделайте нам поблажку… Тетушка, моя семья вовеки не забудет вашего великого милосердия…

По словам отца, присутствовавшие при этом говорили, что тетушка аж прослезилась:

– Эх, Чэнь Би, Чэнь Би, разве дело во мне? Будь это мое личное дело, и разговора бы не было: нужна тебе моя рука, и ту могу отрубить!

– Смилуйтесь, тетушка…

Чэнь Эр, девочка сметливая, тоже опустилась на колени и стала кланяться, приговаривая: «Смилуйтесь… Смилуйтесь…» В это время, рассказывал отец, один из собравшихся во дворе зевак, Угуань, разухабисто затянул песню из фильма «Подземная война»:

 

Подземная война, эх подземная война,

храбрые бойцы в засаде встали как стена…

Ширь равнин, везде идет подземная война,

сунется японский дьявол, тут ему хана.

 

Тетушка провела по лицу, и его выражение резко изменилось:

– А ну, хорош, Чэнь Би, давай сюда Ван Дань, быстро!

Чэнь Би подполз к ней на коленях и обхватил за ногу. Чэнь Эр по примеру отца уцепилась за другую.

В это время со двора вновь раздался голос Угуаня:

 

Ширь равнин, везде идет подземная война…

Пусть лишь сунется захватчик… Ждет его разгром…

Весь народ стерилизован… Бремени не ждем…

 

Тетушка попыталась вырваться, но Чэнь Би с Чэнь Эр повисли на ней мертвой хваткой.

Что-то поняв, она велела тем, кто был с ней:

– Спускайтесь в яму!

Туда спустился ополченец с фонариком в зубах.

Потом полез еще один.

– Никого нет! – донеслось оттуда.

Вне себя от гнева тетушка склонилась в сторону и упала в обморок.

– Вот уж коварный малый этот Чэнь Би! – крякнул отец. – Ведь у него за домом огородик, верно? А в огородике колодец с воротом, и подземный ход туда выходит. Как он сумел проделать такой объем работы, ума не приложу, ведь это столько земли надо было вынуть да куда-то ее девать. Пока Чэнь Би с Чэнь Эр удерживали тетушку, Ван Дань пробралась подземным ходом и выбралась из колодца по веревке на вороте. Непросто ей это далось, – поражался отец. – И сама-то крохотная, и громадный живот торчит, но как-то сумела выкарабкаться.

Пока тетушку вели под руки к колодцу, она сердито пиналась и кричала: «Ну какая же я дура? Ну почему я такая дура? Ведь в свое время в Сихайском госпитале по приказу отца рыли точно такие же подземные ходы!»

После обморока тетушку положили в больницу. Как когда-то у Бэтьюна, у нее началось заражение крови, и она чуть не попрощалась с жизнью. Она была непоколебимо верна компартии, и партия платила ей тем же: говорят, для ее спасения какие только дорогостоящие лекарства не использовали!

В больнице тетушка провела полмесяца и, хотя рана полностью не зажила, сбежала оттуда. Ее мучила одна забота: по ее словам, она ни есть, ни спать не могла, пока ребенок остается в животе у Ван Дань.

– Ну скажи, если чувство ответственности доходит до такой степени, разве она просто человек? Она уже небожитель, злой дух! – вздохнул отец.

Чэнь Би и Чэнь Эр сразу заперли в коммуне. Некоторые утверждали, что их подвешивали и допрашивали с пристрастием, но это вздорные слухи. Ходившие к ним ответственные работники рассказывали, что они всего лишь заперты в отдельной комнате. Там была кровать и тюфяк, а еще термос и две кружки, еду и питье им приносили. Говорят, кормили их, как ответственных работников коммуны – пампушками из белой муки, жидкой пшенной и рисовой кашкой, несколько раз в день. Оба – и отец, и дочь – поправились, раздобрели. Кормили их, конечно, не задарма, деньги требовали. У Чэнь Би было свое дело, и деньги у него водились. По договоренности с банком извлекли все, что у него было на счетах, – тридцать восемь тысяч юаней! Пока тетушка лежала в больнице, в деревню из коммуны прибыла группа по распределению работ и провела общее собрание членов коммуны, где была объявлена политическая установка: все жители, которые могли ходить, обязаны искать Ван Дань. Каждому ежедневно полагалась материальная помощь в размере пяти юаней, которые изымались из тех самых тридцати восьми с лишним тысяч Чэнь Би. Некоторые деревенские пытались отказаться, считая это нечестно нажитым, но и отказаться было нельзя: с тех, кто отказывался, вычитали пять юаней; тут все разом и отправились на поиски. Из семисот с лишним жителей в первый день вышли триста с лишним, вечером им тут же выдали «материальную помощь», за раз было выплачено тысяча восемьсот с лишним юаней. В коммуне еще сказали, что обнаружившего Ван Дань да еще и заставившего ее вернуться ждет вознаграждение в двести юаней; а предоставившего зацепку, как ее найти, – сто. Тут в деревне все словно помешались: кто в ладоши захлопал от радости, кто втайне переживал. Отец сказал, что я знаю тех нескольких, кто действительно хотел заполучить это вознаграждение – две сотни или сотню. Большинство же относилось к этому несерьезно – пройдут по полям вокруг деревни пару кругов, крикнут: «Ван Дань, выходила бы ты! Будешь дальше прятаться, все деньги твоей семьи растратят подчистую!», а потом улизнут работать на свои участки. Вечером, конечно, нужно было идти получать деньги, не пойдешь получать – будешь оштрафован.

– Так и не нашли? – спросил я.

– А где искать-то? – хмыкнул отец. – Видать, в далекие края улетела птичка.

– Но она же такая крохотуля, шажок всего на пару пядей, да еще с таким большим животом, далеко ли сможет убежать? – засомневался я. – Думаю, она где-то в деревне. – И добавил шепотом: – Как пить дать, в доме матери прячется.

– Разве тебе напоминать надо? В коммуне одни интриганы и пакостники, им только дай, они из страха, что Ван Дань может в топке кана прятаться, всю землю вокруг дома Ван Цзяо на три чи перекопают, да и сам кан разломают. Думаю, в деревне нет таких, кто осмелился бы взять на себя такую ответственность: не донесешь о том, кто скрывается, оштрафуют на три тысячи.

– А не может быть, что сразу не додумались? В реке, в колодцах разве не искали?

– Ты эту девчушку недооцениваешь! У нее смекалки больше, чем у всех в деревне вместе взятых; да и сила духа у нее выше, чем у громилы в семь чи ростом.

И в самом деле так, я вспомнил это трогательно красивое личико Ван Дань и как на этом личике появляется то лукавое, то упрямое выражение и с тревогой проговорил:

– Но ведь она уже на седьмом месяце?

– Вот почему твоя тетушка и переживает! Как она выражается, пока не вышло из «котла» – это просто кусок мяса, надо резать, так режь, аборт, так аборт; а как вышло из «котла» – это уже человек, пусть без рук без ног, все равно человек, а человек подпадает под правовую защиту государства.

Перед глазами снова возник образ Ван Дань: семьдесят сантиметров росточком, с огромным выпирающим животом, задрав точеную головку, перебирая тоненькими ножками, с большим узлом на плече, она торопливо идет по глухой, полной преград дороге, то переходит на бег, то оглядывается, спотыкается и падает, снова встает и опять бежит… Или, сидя в большом деревянном корыте, в каком крестьяне размешивают соевую пасту, и тяжело дыша, гребет по бурным волнам реки…