Книга: Исповедь литературоведа. Как понимать книги от Достоевского до Кинга
Назад: Олл-ин
Дальше: Побег
Глава вторая. Дорога к телу
Пристрастие к литературе возникло у меня, когда я был ещё подростком. Долгое время я ничего не читал. Даже комиксы. А потом в один момент всё изменилось. Литература захватила меня и уже не отпускала.
Я не ходил в библиотеки, дома тоже читать было не очень комфортно. Семья большая, а квартира маленькая. Хотелось уединения, а как тут его получишь, когда твоя комната – настоящий проходной двор.
Но это были девяностые. В районе моей школы недалеко от Измайловского парка было полно заброшек, по которым мы лазили с приятелями, собирая листы жести, потом продавали их, а на свою долю от вырученных денег я покупал книги Стивена Кинга, альбомы RHCP, ну и петарды. Куда без них?
Книги, музыка и взрывы! Что может быть лучше? Литература моей юности запомнилась мне запахом пороха, затхлости заброшек и засохшей мочи. Приключения героев произведений Кинга навсегда связались у меня с собственными ощущениями опасности и тревоги, когда мы, ребята лет двенадцати, исследовали после школы затопленные подвалы, обыскивали заброшенные чердаки, и серость окружающей реальности, пропущенная через призму детского взгляда, открывала мир, полный приключений.
Наверное поэтому, когда даже сейчас я перечитываю некоторые вещи Кинга, захватившие меня в юности, я не обращаю внимания на свой читательский опыт. Вижу, но не замечаю слабые места его произведений. Ведь каждый раз перед моими глазами открывается совсем другая картина, возникают те удивительно яркие образы, открывшие передо мной двери в мир художественного слова.
Вот и сейчас я вспоминаю тот необычайно тёплый, даже по-летнему жаркий октябрьский вечер девяносто девятого года, когда я, воображая себя магом-алхимиком, готовил свою первую бомбу из удобрений, купленных на сельскохозяйственном рынке.
А ещё вспоминаю взгляд девушки, в которую в тот момент был влюблён. Он всегда был у неё такой разный. Иногда необычайно глубокий, проникающий насквозь, в самую душу. В эти моменты она слегка прищуривалась, и в уголках глаз появлялись тонкие морщинки. Так она смотрела на меня, когда я рассказывал о какой-нибудь новой, недавно прочитанной книге.
Но был и другой взгляд. Абсолютно плоский. Он возникал в те моменты, когда, сидя за письменным столом, в тусклом свете лампы я мастерил очередную ненужную или даже взрывоопасную хрень. В полумраке комнаты светились её зеленые глаза с оранжевыми прожилками, расходившимися лучами в разные стороны от зрачков. Она наблюдала, задумчиво следя за каждым моим движением.
В тот вечер, когда я закончил прессовать аммиачную селитру, доделал запал и таймер, она своим ещё детским голосом спросила: «Много ли огня будет, Коля?» А я отвечал, что много, больше, чем на новогодней елке в Кремле, хотя и сам ещё не знал, что из этого выйдет.
Бомба была готова, на следующий день мой отец защищал докторскую диссертацию по филологии, что-то о корнях массовой литературы, а мы с друзьями после школы пошли испытывать бомбу в заброшенный дом.
Девушка со мной не пошла, у неё были занятия в музыкалке, потом она заболела, потом перешла в другую школу. Но я дал обещание рассказать о нашем эксперименте во всех деталях. И вот сейчас, спустя больше двадцати лет, я его выполняю.
Школьный день в седьмом классе тянется неимоверно долго, когда в твоём рюкзаке лежит полкило взрывчатки. Стрелки часов еле шевелились, а на улице светило солнце, ходили в рубашках с коротким рукавом, играли в футбол.
После совета на большой перемене решили взрывать на чердаке недостроенной школы: оттуда всем удобно было добираться домой. Рядом были и остановка троллейбуса, и остановка трамвая, и больница на случай неудачи. Время, как раненый боец, еле доползло до двух часов и испустило дух – прозвенел звонок. И мы, три подрывника, вылетели из класса. Дошли до места, пытаясь оставаться незамеченными, перебрались через забор, добежали до здания, стали ждать. Надо было убедиться, что за нами нет хвоста, потом забрались на чердак.
Помню, в ту осень, я заслушивался RHCP, только вышел их альбом Californication. Родители и бабушка ругались, требовали выключить, а я в ответ делал ещё громче, маленький засранец. Бомбу я устанавливал под Otherside. Воткнул запал, поставил таймер на 5 минут, положил её на деревянный подоконник. Мы с приятелями сбежали по лестнице вниз и стали ждать.
Смотрели на часы, считали минуты, насчитали десять, а взрыва нет! Пошли наверх, бомба на месте, нисколько не изменилась, так и лежала, как будто хохоча над нами, неудачниками, и манила к себе. Сделали шаг, а в этот момент белая масса на подоконнике начала плеваться огненными шарами: я плохо спрессовал селитру. И понеслось.
Огонь разлетался во все стороны, горели деревянные перекрытия, всё помещение заволокло чёрным дымом. В тот момент мне показалось, что из-за оранжевых языков пламени кто-то следит за мной. Я всматривался, но никого не видел.
На улице послышался вой приближающихся сирен. Мы бросились вниз, не заботясь о маскировке, перемахнули через забор, а сзади свистки и крики – за нами милиция. Мне кажется, что зачёт по бегу на долгие дистанции я должен был сдавать тогда. Никогда я ёще не бегал так быстро. Рвалось на части сердце, в голове молотом стучала только одна мысль: «Не стань разочарованием семьи, Николай, арест – плохой подарок отцу в день его научного триумфа!»
Бежали, не оборачиваясь, как Лот из Содома. Бежали долго, потом скрылись в подъезде, но нас уже не преследовали. Я пришёл домой весь мокрый от пота, пропахший гарью. В тот день научился стирать, убегать от полиции и врать, поздравляя отца с успешной защитой и выказывая участия, хотя сам только и думал об огне.
Впрочем, узнал силу слов я задолго до знакомства с литературой. Это произошло в тот момент, когда случилась «крупнейшая геополитическая катастрофа XX века», как назвал её один политик два десятилетия спустя.
Был конец декабря, и в детском саду подавали всё те же унылые котлеты, вязкие, бумажные, как будто их лепили из фарша вперемешку с газетой «Правда». Жидкое картофельное пюре, похожее на сопли. Снег таял, моросил дождь. Десяток бесцветных игрушек на ёлке, унылый пластмассовый Буратино под ней. В столовой висела картина с молодым подростком-Ильичом. Она называлась «Мы пойдём другим путём», и на ней будущий вождь мирового пролетариата, решительно упирая кулак в стол и не менее решительно обнимая мать, смотрел в даль светлого и тревожного будущего. А со значка «Октябрёнка», который я позаимствовал у брата, с лацкана моего детского пиджака на решительного подростка смотрел совсем юный, но всё тот же мертвец, отливавший золотистым блеском в глазах.
Я ел пресную котлету, смотрел на Ильича, не подозревая, сколько потрясений принесёт мне этот день. Детские челюсти старательно пытались дожевать последние куски котлет, когда вышла воспитательница, сказала, что изменился флаг, и нарисовала на доске нечто. Ильичи приняли удар стоически: выражения их лиц не изменились. А вот мне эта разноцветная байда не понравилась – ни серпа, ни молота, ни звезды. Тряпка, а не флаг. День явно не задался. Было тепло, снег таял, напоминая сопли картофельного пюре. Жалкие остатки аппетита убила весть о развале страны.
Но это было только начало. Бабушка с братом забрали меня, дома снова обедали. Бабуля налила суп. И тут я узнал силу слов. Брат подождал, пока старушка села за стол, отложил ложку и громко провозгласил: «ХУЙ!» (Слово он узнал в школе.) Старушка ошалела, схватилась за тряпку, а мне так понравилось слово, столько в нём было звучности, удали, силы, энергии, что я повторил за братом: «ХУЙ!» Такого бабушка явно не ожидала, замахнулась тряпкой на меня, но я увернулся и сбежал. Бегал по квартире и орал: «ХУЙ!» Через несколько часов с работы пришёл отец. Мы подбежали к нему с братом и спросили: «Папа, что такое хуй?!» «Добавьте на конец слог «ня» и получите то, что вокруг, – устало ответил отец. Потом строго добавил: – Это плохое слово, не повторяйте его!»
Ёлку наряжали молча.
Так я и узнал силу слов, понял, что одним метким выражением можно описать всё происходящее, и пережил развал своей страны.
Я вспомнил это событие не случайно. До сих пор меня не покидает ощущение, что именно в тот момент в детском сознании была заложена бомба, рванувшая через восемь лет. Я ведь даже по улице начал ходить с книгой в руках и читать. Натыкался на прохожих, врезался в фонарные столбы, но убрать книгу в рюкзак и спокойно идти не мог.
Хоть Стивена Кинга и считают мастером ужаса, но моё знакомство с ним началось с другого. Это был сборник «Четыре сезона». «Побег из Шоушенка», «Способный ученик» – эти рассказы мне понравились, но особенного впечатления не произвели. А вот «Тело»… «Тело» я запомнил навсегда.
Наша компания состояла из подростков того же возраста, что и в книге. Атмосфера американского промышленного города очень подходила под то, как выглядели окраинные районы Москвы в девяностые. Рядом с моей первой школой вообще в пруду топили собак. Пруд был мелкий, и иногда хвосты несчастных собакенов ещё долго высовывались из воды. Их убирали далеко не сразу. Не самое радостное зрелище, честно сказать. Особенно для ребёнка.
Представьте, в классе старые коричневые советские доски, буквари, на которых нарисованы улыбающееся солнце и дети, с учебниками и линейками идущие в школу, а за окном серость бетонных девятиэтажек, смешивающаяся со свинцовым цветом тяжёлых ноябрьских туч, и хвосты утопленных собак, торчащие из воды. Ничего удивительного в том, что из такой реальности хотелось сбежать. Пришло время, я поменял школу и бежал в книги.
А в книгах были приключения таких же подростков, как и мы с приятелями. В другой части света, из другой эпохи, но с похожей судьбой. И это было для меня в том возрасте куда интереснее, чем «Песнь о купце Калашникове» Лермонтова, которую мы проходили на уроках литературы.
Странным образом даже история нашей жизни оказалась похожа на судьбу героев книги. Впрочем, об этом позже. Детство прекрасно тем, что перед тобой открыты все дороги, а вот по мере взросления пути постепенно закрываются. Выбор сокращается, нужно всё больше сил для того, чтобы что-то изменить. И так часто это приводит к разочарованию и усталости…
Кинг описывает последние дни летних каникул, путешествие подростков, которые решили отправиться в путь, чтобы найти тело своего погибшего товарища и получить за него вознаграждение.
Повесть «Тело» была прочитана мной за один день в конце лета 1999 года.
Днём, взяв книгу в руки, я вышел из дома, сел на трамвай и поехал к заброшенному дому, который мы открыли для себя ещё весной. В два окна на первом этаже легко можно было пролезть, забор тоже был сомнительным препятствием. Мне хотелось подняться на чердак, сесть у слухового окна и читать. А это было не так просто, как может показаться на первый взгляд.
Часть пола не была закончена, поэтому до лестницы, ведущей на чердак, нужно было добираться по узкой балке перекрытия. Сорвёшься вниз, и будешь лететь три этажа до бетонного пола. Не лучшая перспектива. Зато какой адреналин!
Помню, как шёл по этой балке, как силой воли унимал дрожь в ногах, старался не смотреть вниз, и какая радость была в тот момент, когда наконец-то добрался до цели. Ничто не сравнится с тем удивительным чувством, когда ты только что избежал опасности. Сейчас я бы сказал, что нечто похожее испытываешь после секса с любимой женщиной, но о сексе в то время я мог только мечтать.
Я был на месте. Небольшое тёмное помещение, покатая крыша, прямо можно было стоять только в центре, круглое слуховое окно. По углам и у окна валялись какие-то грязные матрасы, рядом с ними было разбросано много непонятных опалённых пузырьков. Тогда я не обратил на это внимание, а зря.
Я подобрался к окну, положил на матрас клеёнку, которую предусмотрительно взял с собой, портфель сунул под голову, лёг к слуховому окну, открыл повесть «Тело» и стал читать:
«Наверное, в жизни каждого из нас есть что-то такое, что имеет для нас первостепенное значение, о чем просто необходимо поведать миру; вот только, пытаясь сделать это, мы сталкиваемся с неожиданным препятствием: то, что нам кажется важнее всего на свете, немедленно теряет свой высокий смысл и, облеченное в форму слов, становится каким-то мелким, будничным. Но дело ведь не только в этом, правда? Хуже всего то, что мы окружены глухой стеной непонимания, точнее, нежелания понять. Приоткрывая потайные уголки своей души, мы рискуем стать объектом всеобщих насмешек, и, как уже не раз бывало, наше откровение будет гласом вопиющего в пустыне. Понимание, желание понять – вот в чем нуждается рассказчик.
Мне только что исполнилось двенадцать, когда впервые в жизни я увидал покойника. Это было давно, в 1960 году… хотя иногда мне кажется, что с тех пор прошло совсем немного времени, особенно когда я вижу по ночам, как крупный град бьет прямо по его открытым, безжизненным глазам».
(Стивен Кинг, «Тело»)
Вот это и было единение с литературой. С самых первых слов, с первого обращения писателя. Я и сам тогда мало что рассказывал о себе. Один раз сообщил знакомому, что влюблён в девушку из старшего класса, что хочу сделать ей какой-нибудь приятный подарок, а он растрезвонил об этом повсюду. И как будто этого было мало, сел ещё рядом со мной на перемене и начал шутить на весь класс про жениха и невесту. И улыбался так гадко, неискренне, как улыбаются только те люди, которые не смеются в душе, а своими действиями просто пытаются получить общественное одобрение.
Я ему тогда ничего не ответил. Схватил его за затылок и приложил со всей силы головой о парту. Смех в классе тут же прекратился. Из разбитого носа шутника струилась кровь. Хорошо хоть учительницы не было, а то возникли бы проблемы. К слову, приятель оказался молодцом, не заложил меня, сказал, что упал. Но после этого случая о своих чувствах я уже никому старался не говорить.
И вот я подошёл к тому месту, где описывается, как герои перебирались через железнодорожный мост. К поездам у меня всегда было особенное отношение. Я люблю вокзалы, пыль тамбуров, запах креозота, люблю дыхание железнодорожных узлов, прерывистое, как у старого курильщика. Мне кажется, вокзалы – это лёгкие больших городов, это запах дороги, новых путешествий.
В школе нам промывали мозг критикой Виссариона Белинского. Тяжеловесность его суждений всегда меня отталкивала, а вот его мечты, мечты были прекрасны. Они были о железных дорогах и паровозах.
Ему было тридцать семь, он умирал от чахотки, захлёбывался кровью, смотрел в окно сквозь слёзы умиления и счастья на строящийся вокзал и видел, наверное, летящий по рельсам залитый солнечным светом паровоз, и чёрный дым, уползающий в ясное небо… И так светла была его мечта, столько юности и силы в ней.
Я и сам живу недалеко от железной дороги. Часто, когда была хорошая погода, я возвращался из школы пешком, поднимался на эстакаду, садился с книгой, смотрел на идущие вдаль в разных направлениях поезда, читал или слушал музыку. И в эти моменты чувствовал удивительное спокойствие. Все проблемы уносились в разные стороны по металлическим рельсам, и я понимал, сколько ещё дорог открыто передо мной. И главное: путешествие может начаться в любую минуту. Нужно только захотеть.
Я вспомнил эти свои ощущения, вспомнил, как перебирался на чердак в место своего уединения через пропасть по узкой балке, как колотилось моё сердце. И слова отзывались в сознании теперь совсем иначе. Они приобрели плоть, силу и стали частью жизни. Теперь я не просто читал текст, я как будто подглядывал за героями через замутнённое стекло сквозь время и пространство, и с каждым прочитанным словом очертания становились всё более отчётливыми.
Вслед за этим мозг мой будто электрошок пронзил, обострив все чувства до предела. Я услыхал шум летящего где-то самолета и даже успел подумать, как было бы замечательно оказаться там, на борту, сидя в мягком кресле у иллюминатора с бутылкой «кока-колы» и разглядывая блестящую, извилистую ленту незнакомой мне реки. Я видел каждую щепочку, каждое волоконце шпалы, на которую присел, а в уголке глаза поблескивал рельс, за который я все держался. Я отдернул руку – ладонь продолжала вибрировать, как будто тысячи мелких иголок пронзили одновременно нервные окончания. Слюна во рту приобрела вкус свернувшегося молока и стала какой-то наэлектризованной. Но самое ужасное то, что я не слышал приближающегося поезда, поэтому не мог понять, откуда он появится – сзади или спереди, и на каком он расстоянии. Это был поезд-невидимка, единственным признаком которого оказался дрожащий рельс. Перед глазами промелькнула жуткая картина: растерзанное тело Рея Брауэра, сброшенное в придорожную канаву. И нас ждет то же самое, по крайней мере, меня с Верном, а может, лишь меня одного. Мы сами заказали себе похороны.
Последняя мысль вывела меня из оцепенения, и я вскочил на ноги. Со стороны я был, наверное, похож на чертика из табакерки, но самому мне мои движения казались ужасно медленными, как при подводной съемке, когда кинокамера следит за водолазом, медленно поднимающимся на поверхность с глубины в пятьсот футов.
Однако на поверхность я так или иначе всплыл, стряхнув с себя оцепенение.
– ПОЕЗД!!! – не своим голосом заорал я и, окончательно выйдя из паралича, рванулся с места.
Голова Верна дернулась, словно от удара током. На лице его мелькнуло искреннее изумление, но, увидев, как я сломя голову перепрыгивал с одной шпалы на другую, он мгновенно понял, что это не шутка, и тоже бросился бежать, уже не смотря под ноги.
Неожиданно меня охватила какая-то глупая ненависть к Крису: этот хмырь уже был в безопасности. Я увидел, как он, далеко-далеко впереди, на противоположном берегу, склонился, чтобы пощупать рельс.
Моя левая нога вдруг провалилась в пустоту. Я выкатил глаза, неуклюже взмахнул руками, но тут же восстановил равновесие и опять помчался, теперь уже сразу вслед за Верном. Миновав середину моста, я, наконец, услышал поезд. Он приближался сзади, со стороны Касл-рока. Звук этот, поначалу низкий и невнятный, становился с каждой секундой громче, и уже можно было разобрать отдельно рев мотора и мерный, вселяющий ужас перестук колес по рельсам.
– А-а-а! – заорал Верн.
– Беги же, дьявол! – крикнул я, подталкивая его в спину.
– Не могу! Я боюсь упасть!
– Быстрей!
– А-а-а… КАРАУЛ!!!
Но он и в самом деле побежал быстрее. Его голая потная спина с торчащими лопатками мелькала у меня перед глазами, мышцы ходили ходуном, а позвонки то выпирали, то куда-то проваливались. Он, так же, как и я, не выпускал из рук свернутые в скатку одеяла. Вдруг он чуть-чуть не оступился, притормозил, и мне пришлось еще раз хлопнуть его по спине.
– Больше не могу, Горди! – взмолился он. – А-а-а… Мать твою!!!
– Быстрее, сукин ты сын! – взревел я, внезапно с ужасом ловя себя на мысли, что мне вдруг… начинает это нравиться.
Подобное ощущение я испытал только однажды, да и то когда напился в доску. Мне нравилось погонять Верна Тессио, словно теленка, которого ведут на бойню…
Поезд загрохотал уже совсем близко – вероятно, он находился сейчас у разъезда, где мы швыряли камешки в семафор. Я ждал, что мост вот-вот завибрирует, и это будет конец.
– БЫСТРЕЙ ЖЕ, ВЕРН! БЫСТРЕ-Е-ЕЙ!!!
– О Боже, Горди, Боже, Боже… А-А-А!!!
Воздух прорезал оглушительный, протяжный гудок – это был голос самой смерти: У-У-У-А-А!!!
Гудок на секунду оборвался, и я скорее не услышал, а всей кожей ощутил крик Тедди и Криса: «Прыгайте! Прыгайте же!» В тот же миг мост задрожал, и мы с Верном прыгнули.
Верн приземлился в песок у самого берега, а я скатился по откосу прямо на него. Поезда я так и не увидел. Не знаю даже, заметил ли нас машинист. Спустя пару лет я предположил, что, может быть, и не заметил, однако Крис сказал на это: «Вряд ли он стал бы так гудеть, лишь только чтобы попугать ворон…» А почему бы, собственно, и нет? Так или иначе, тогда это было совершенно не важно. В момент, когда поезд проходил мимо, я закрыл ладонями уши и чуть ли не зарылся головой в песок, лишь бы не слышать оглушительного грохота и лязга, не ощущать обдавшей нас волны раскаленного воздуха. Взглянуть на него не было ни сил, ни желания. Состав оказался длиннющим, но я на него так и не посмотрел. На шею мне легла теплая ладонь, и я сразу понял, что она принадлежала Крису.
Когда поезд наконец прошел (вернее, когда я удостоверился, что он прошел), только тогда я все еще опасливо поднял взгляд. Наверное, точно так же солдат высовывается из блиндажа после долгого артиллерийского обстрела… Верн, дрожа всем телом, лежал ничком, а Крис сидел по-турецки между нами, положив руки нам на плечи. Верн поднял голову, все еще дрожа и нервно облизывая губы.
(Стивен Кинг, «Тело»)
Уже начинало темнеть, я закрыл книгу, рассказ подошёл к концу, начинать новый пока не хотелось: нужно было, чтобы улеглись впечатления. В голове флэшбэками проносились сцены из произведения. В этот момент я и услышал шаги снизу.
