47
Элена

Когда я возвращаюсь и паркую машину сестры перед домом, на дворе почти ночь. По улице идут подростки, нарядно одетые по случаю пятницы. Они расступаются передо мной, освобождая путь. Проходя мимо них, я чувствую себя мрачной тенью, точкой на фоне царящих веселья, блесток и ослепительных декольте.

На кухне семьи Сторм горит свет. В свете лампы видно двух человек, сидящих друг напротив друга. Филип и Лео. Мне любопытно, о чем они говорят. Любопытно, вызвал ли внезапный отъезд Вероники отца и сына на искренний разговор, который приведет к переменам к лучшему.

Я послала Лео эсэмэс перед тем, как завести машину.

Лео ответил сразу.

Я поворачиваюсь к дому напротив, где уже провела половину отведенного времени. В отличие от дома семьи Сторм, в моем темно. Но сестра внутри и ждет меня. Может, даже заснула, хотя я в этом сомневаюсь. Я не звонила ей, только отправила эсэмэс. Я написала, что еду, но про книгу я не упоминала. Остается только узнать, прочитала она на самом деле или нет, подумала я, открывая входную дверь В любом случае я должна ей все рассказать. Все. Я скидываю туфли, вешаю куртку и кричу: «Эй», но никто не отвечает.

Сестра сидит в темной кухне на том же месте, где я провела столько часов. Думаю, она видела в окно, как я возвращаюсь. На столе перед ней лежит стопка листов, которые я распечатала днем. Даже в темноте от нее не скрывается, что я в чужой одежде, а на лбу – пластырь, и сестра спрашивает, что случилось. Но голос у нее отсутствующий, как будто мыслями она где-то далеко.

Я осторожно кладу ключ на столешницу. Сомнений в том, что она все прочитала, не осталось. Как и вопроса, поняла ли она, о ком я писала.

– Сколько ты прочитала, прежде чем поняла?

– Прежде, чем поняла, что речь идет о тебе и Петере?

Я киваю.

– Я догадалась, когда прочитала о… шраме.

Меня тянет прижать руку к животу, кончики пальцев так и чешутся, и я борюсь с этой старой привычкой. Больше мне нечего скрывать. Правда вышла наружу. Я сама ее выпустила.

– Только ты мне сказала, что это следы операции по удалению аппендицита. Думаю, выдумка про колючую проволоку со мной бы не прошла.

Наверное, нет. Мы с сестрой были в курсе всех происшествий в детстве, всех шишек, ссадин и синяков. В детстве мы были очень близки.

– Томас, – вспоминает она, – твой первый парень. Я плохо его помню. Видела его только пару раз.

Я переминаюсь с ноги на ногу. Мне неловко от упоминания его имени.

– Мы собирались жить вместе, – говорю я.

Сестра медленно качает головой.

– Я и не подозревала, что у вас все было так серьезно. Я думала, это только подростковая влюбленность и что это пройдет.

Сестра много лет жила за границей, переезжала с места на место. Неудивительно, что она мало помнит подробности личной жизни младшей сестры в тот период. Но настало время просветить ее на этот счет.

– Мы начали встречаться еще подростками, но на момент разрыва мне был двадцать один год.

В глазах сестры мелькает понимание. Она молчит какое-то время, потом задает вопрос:

– То, что мама мне рассказала, об анорексии. Как она связана с этими событиями?

Я опираюсь на столешницу.

– Я перестала есть, когда узнала, что Томас мне изменяет. Это произошло неосознанно. У меня просто не было аппетита. Я сильно исхудала, но это не было анорексией. После всего, что случилось… что я сделала, что хотела сделать… мне было ужасно стыдно. Я взяла с мамы слово, заставила ее поклясться, что она никому не расскажет. Она могла говорить все что угодно, но только не правду.

Сестра повернулась к окну. Может, мы думаем об одном и том же. О тайне, которую сохранила мама. О том, о чем она предпочла умолчать.

Сестра не удерживается от вопроса:

– Ты не хотела, чтобы она рассказывала мне, твоей сестре?

– Особенно тебе.

Интересно, ненавидит ли она меня теперь. Она тоже отвернется от меня сейчас, когда я наконец ей доверилась?

– Ты же видишь, что эта история сделала с папой, – добавляю я.

Она спрашивает, что я имею в виду. Я объясняю, что наши с отцом отношения кардинально изменились в тот вечер, когда они с матерью вернулись домой раньше запланированного и обнаружили меня в прихожей в полубезумном состоянии. Сперва он, конечно, сочувствовал мне, пытался помочь. Но когда мне стало получше, отстранился и не мог смотреть мне в глаза. Чувствовал ли он страх или отвращение ко мне, я не знаю. Как и не знаю, были ли они вызваны тем, что я сделала с собой, или тем, что собиралась сделать с Томасом. Знаю только, что постепенно мы все больше и больше отдалялись друг от друга.

– Это все моя вина. Что он так поспешно переехал после смерти матери. Я всегда знала это, и мне очень стыдно, что мой поступок так повлиял и на ваши с папой отношения тоже. Это от меня, а не от тебя он старался держаться подальше…

– Элена, ты не виновата в том, что он повел себя как дурак.

Слова застревают у меня в горле.

– Извини.

Она встает, идет ко мне, подходит все ближе и ближе, пока не становится совсем рядом.

– Тебе, должно быть, было очень тяжело. Даже представить не могу, что ты пережила, наверно, никто не может представить. Когда я думаю обо всем, через что ты прошла… а я даже не подозревала… и не могла тебе помочь.

Она обнимает меня и прижимает к себе.

– Но теперь с прошлым покончено. С этого момента ты больше не одна. Никогда, пока я жива, ты не будешь одна.

Меня переполняют чувства. Искушение ответить на объятия, прижаться к ее груди и дать волю слезам велико, но страх сильнее. Я осторожно отстраняюсь от нее.

– Это не все, – говорю я. – Я сделала еще кое-что, еще более ужасное. И если ты прочитала книгу до конца, ты знаешь, что я за человек.

– Я знаю только то, что ты моя сестра, – решительно произносит она, – будем решать проблемы постепенно. Сейчас нам надо тебя покормить. Анорексия или нет, а ты худая, как палка, и это плохо для здоровья. Понимаешь, Элена, тебе нужно хорошо питаться, чтобы не умереть.

Она усаживает меня на стул и достает еду из холодильника, поясняя, что сходила за продуктами, пока меня не было. Выкладывает на стол разные виды мясной нарезки, несколько сортов сыра, оливки, печенье, виноград. Даже бутылку вина она принесла. Судя по всему, она закупила все это еще до моего эсэмэс в надежде на нормальный вечер пятницы. Теперь же все перевернулось с ног на голову, но сестра все равно пытается спасти вечер и даже зажигает свечи и ставит в центр стола.

Я смотрю на нее украдкой, пока она возится с тарелками и бокалами. Что творится у нее в голове, что она думает о прочитанном? Должно быть, у нее много вопросов.

– Я собиралась рассказать о Петере, – бормочу я, – перед тем, как ворвался Лео.

Сестра нарезает сыр и выкладывает рядом с ветчиной на тарелку. Добавив печенье, пододвигает тарелку ко мне.

– Ты сказала, что он позвонил. И что-то про несчастный случай.

Она сует оливку в рот и накладывает себе еду. Я сижу, уставившись на свою тарелку.

– С чего начать… Мы пытались завести ребенка, долго пытались. Но расстались мы не из-за этого. Ты все поняла, прочитав книгу, так ведь?

Она легонько кивает и подливает вина мне в бокал. Я не хочу пить, по крайней мере, пока не выскажу все, что накопилось у меня на душе. Мне нужно пройти весь этот трудный путь до конца. Путь, начавшийся с признания Петера в измене. Я должна рассказать, что чувствовала, когда узнала, что он был в постели другой женщины. И не один, а много раз. Я должна рассказать, что чувствовала, когда осознала, что он не собирается просить прощения, что он вообще не знает, хочет ли оставаться со мной или нет. Должна рассказать, как земля ушла у меня из-под ног и – второй раз в жизни – я чуть не утратила разум.

Должна рассказать о временах, что я провела в постели, не отличая день от ночи, все глубже погружаясь во мрак. О том, как к черному цвету в моих фантазиях добавился красный. Я начала думать о крови, о мести. Книга, которую я купила, вещи, которые искала в интернете. Тайные пробежки, тайные визиты в тренажерный зал, тяжелые гантели, от которых болели мышцы. Полные насилия фантазии со временем стали казаться реальностью. Мне нужно обо всем этом рассказать сестре. В горле пересохло, я перевожу взгляд на стопку бумаг на кухонном столе. А может, и не нужно ничего не рассказывать, потому что обо всем этом она уже прочитала в книге.

– Я хотела его убить, – раздается мой хриплый голос. – И у меня было ощущение, что я действительно решусь на это.

Тру пальцем ножку бокала.

– И на этот раз мамы рядом не было.

Некому было обнять меня, удержать, оградить. Некому было верить в меня и любить несмотря ни на что.

Сестра берет еще одну оливку. Мне жаль, что нам приходится пройти через это, но обходного пути нет, надо двигаться вперед. Иначе нам никогда не удастся восстановить искренние и доверительные сестринские отношения.

– Ты упоминала, что чувствовала, что у нас не все в порядке. Еще до того, как мы расстались. Ты звонила с расспросами, но я всегда уходила от ответа, меняла тему. И тот ремонт в подъезде… о котором я все время твердила. С ним тоже не все просто…

Сестра вынимает косточку от оливки изо рта и кладет на край тарелки.

– Я слушаю, – говорит она.

Я рассказываю о лифте. Из-за ремонта его отключили, но проверка позднее показала, что двери на восьмом этаже все равно открывались. На нашем этаже. Петер собирался на работу, совершенно забыв об объявлении про отключенный лифт. Он по привычке нажал кнопку, двери раскрылись, муж сделал шаг вперед… В последнюю секунду он остановился, увидев, что под ногами у него пустая шахта.

На несколько секунд время останавливается. Потом сестра поднимается, подходит к столешнице и берет стопку бумаги. Листает, пока не находит нужное место. И начинает читать вслух:

«Я шатаюсь на краю, оборачиваюсь, встречаюсь с ней взглядом. Эти глаза когда-то встретились с моими перед алтарем крошечной деревенской церквушки. Тогда они были полны жизни, полны любви. Теперь же потемнели от ненависти. Выражение ее глаз говорит о жажде мести. И я вижу на ее лице решимость, целеустремленность, которой давно уже не наблюдал. И только сейчас меня посещает мысль: то, что происходит, то, что произойдет – никакая не случайность. Моя жена выжидала. Желала мне смерти. Я столько волновался за нее… а теперь понимаю, что волноваться нужно было за себя».

Она вопросительно поднимает бровь, будто проверяя, там ли она остановилась Я киваю, сестра склоняется над столом. Свет от свечей дрожит на ее лице.

– Что произошло на самом деле?

Я пристально разглядываю косточки оливок у нее на тарелке.

На самом деле я стояла за дверью и смотрела на Петера сквозь замочную скважину, как я делала каждое утро. Он не знал, что я там, не знал, что я за ним слежу. Как только он выходил из квартиры, я подбегала к двери. И гадала, идет ли он на работу или на встречу с ней. Мой взгляд был прикован к его спине. Я не могла отвести взгляда, пока за ним не закрывались двери лифта. Но в то утро случилось кое-что неожиданное

– Я слышала, как двери лифта разъехались, видела, как Петер сделал шаг вперед и застыл. В ту же секунду я вспомнила о ремонте и о том, что лифт отключен. Я распахнула дверь и бросилась к мужу. Все произошло так быстро…

Я замолкаю. Напряжение нарастает. Сестра поднимает следующий лист и зачитывает вслух. Может, ей так проще, может, она думает, что текст создает дистанцию между нами и реальностью, хотя каждое слово в нем написано мною.

Она смотрит на меня.

– Так Петер считал, что ты готова его убить из мести? Что ты выбежала на лестничную клетку, чтобы столкнуть его в шахту лифта?

Сыр бри начал плавиться, к вину сестра даже не притронулась. Я смотрю ей прямо в глаза.

– А ты что думаешь? Что я собиралась сделать?

Сестра откладывает стопку бумаги и на долю секунды опускает взгляд. Потом смотрит на меня и ровным голосом произносит:

– Я знаю тебя, Элена. Ты бы никогда никого не убила.

Сестра накрывает мою руку своей и легонько сжимает. Я смотрю на ее пальцы.

– Нет, не убила бы.

Я во многом не уверена. Не знаю, что было бы, если бы мама с папой не вернулись домой раньше времени в тот вечер пятнадцать лет назад. Не знаю, хватило ли бы сил в моем состоянии добраться до дома новой девушки Томаса и осуществить тот зловещий план. Я никогда не узнаю, была ли способна пустить в ход нож и молоток не только в целях угрозы. Сейчас мне непонятно даже, как я могла сама нанести себе рану и зашить ее, как мне вообще такое пришло в голову, и как я не потеряла сознание от боли.

Но есть вещи, в которых я уверена. Я знаю: то, что я сделала с собой, было ужасно, чудовищно, бесчеловечно, и всю жизнь шрамы на животе будут напоминать мне об этом поступке. Когда Петер признался в измене, я хотела причинить ему вред, даже убить его, знаю, что мои фантазии становились пугающе реалистичными. Но также знаю, что когда я увидела его в то утро на лестничной клетке – беспомощного на краю пропасти – я могла думать только об одном – что должна его спасти. По выражению глаз Петера при виде меня понятно было, что он ожидал худшего.

Сестра выливает вино и вместо него наливает нам воды. Я подношу бокал ко рту и опустошаю его в несколько глотков.

– Так весь этот текст, который ты написала, это попытка… своего рода…

Сестра водит рукой в воздухе, пытается выразить свои мысли. Я поворачиваюсь к окну и смотрю во двор. На кухне дома напротив темно. Ни Лео, ни его отца не видно.

– Я снова начала писать после того, как увидела что-то, что напомнило мне о нашем с Петером браке. Сперва мне нужно было просто излить все, что было у меня на душе, на бумагу. Но потом… потом все изменилось.

Сестра следит за моим взглядом. Я знаю, о чем она думает. При чем тут соседи, о которых я ей рассказывала по телефону. Она поднимает руку, трогает пластырь у меня на лбу, спрашивает, что случилось и куда я ездила сегодня вечером. Но я не хочу пока об этом говорить. Не хочу рассказывать о том, что перепутала собственную жизнь с жизнью людей из дома напротив. Не могу объяснить. Я сама еще не поняла, как это произошло. Нужно подождать, пока сознание прояснится, пока все встанет на свои места.

– Когда Петер позвонил, – продолжаю я, – когда я поняла, что он хочет сохранить брак, книга стала меняться. Я думала, что если запишу на бумаге все, что произошло, ничего не утаивая, как бы ужасно это ни было, то смогу понять и простить Петера. И прежде всего – понять и простить себя саму. Только так у нас появится шанс спасти наш брак.

Сестра поднимает тарелку и протягивает мне. Я кладу кусочек пармской ветчины в рот. Знаю, что голодна, но все равно не чувствую голода.

– Мама всегда говорила, что работа – лучшее лекарство. Недавно ты тоже повторила ее слова.

Она жует печенье.

– Да, я не забыла. Как и о совете, что надо копать там, где стоишь.

– На этот раз я в буквальном смысле это и делала.

Мы какое-то время сидим молча, потом я продолжаю:

– С тех пор как умерла мама, я боялась, что что-нибудь случится, что я снова окажусь в сложной ситуации. Боялась своей реакции. Боялась, что снова потеряю контроль над своими чувствами и поступками. А потом Петер изменил мне, и произошло то, чего я так боялась. Я снова оказалась у опасной черты, но на этот раз ее не переступила. Я не сделала ничего, что заставило бы маму стыдиться за меня.

Я трогаю свечку, отчего язычок пламени дрожит.

– Это было как освобождение. Осознать, что я никогда больше не повторю ошибок прошлого, что я не та, какой была в молодости. В прошлом я справилась с этой ситуацией только благодаря маме. Но в настоящем нашла в себе достаточно сил, чтобы преодолеть трудности в одиночку.

Сестра снова берет мою руку в свою и гладит. Я вздрагиваю. Темная тень повисает над кухонным столом.

– Но то, что случилось потом…

Голос отказывает мне, я убираю руку, снова берусь за стакан.

Рука сестры лежит на столе, но я притворяюсь, что не вижу ее. Я боюсь, она не захочет касаться меня, когда я расскажу, что произошло потом. Когда я расскажу о том дне, когда поехала поговорить с Анной.