Очень синий, очень шумный

Дорогой Вася,

Никогда не спрашиваю, как у тебя дела, потому что всегда знаю – как: в каждом письме я сразу начинаю валить на тебя свои новости именно поэтому, не то, чтобы я был совершенным невежей, ты же меня знаешь, ты прости, что чаще и чаще пишу тебе.

Все как всегда – немного сумасшедшего дома, Аню выслали из Мексики (человека можно выслать из Мексики, о боги!), и еще эти дети растут все время: иногда жрут или пьют какую дрянь, и меняются в размерах, и пытаются наплакать озеро и утонуть, ну, ты знаешь лучше меня, как это.

Приснился странный сон, до деталей реалистичный: та прогулка по Парижу, помнишь – ты явился тогда с двумя девицами, я все порывался спросить, которая из них – для меня: веселая и страшная или симпатичная дура, и мороженое помнишь на углу, под дождем, и босиком по грязным парижским мостовым, мимо сырной лавки – вот тот день и приснился – хронометрически, по секундам, тебя при этом во сне не было, и я чувствовал себя предельно странно с этими барышнями – во сне заглядывал в каждую подворотню в поисках тебя, а они злились, снился даже наш разговор – фраза за фразой, а вместо тебя – тишина, мы с барышнями молча смотрели по сторонам: вдруг ты выскочишь откуда-то со своей репликой, ты же вечно опаздывал на сцену – помнишь репетиции? Помнишь?

К слову: наша переписка – мне кажется, что эта милая традиция, начавшись с чудачества, становится чем-то из ряда вон, не пишут сейчас писем – сплошные «Мне нравится» в социальных сетях, ты-то об этом понятия, конечно, не имеешь, ты, Вася, имеешь глупость – от несчастной любви – удавиться в оконном проеме грязной комнаты задолго для расцвета оных – прости, я, наверное, груб сейчас.

Да, про сон: проснулся, лежал, смотрел в потолок – вот и во сне Вася выпал – тишина, пустота. Что же остается от конкретного Васи через десяток лет? (Прошло именно десять, так?) Дотянулся до планшета. Погуглил. Очень смешно. Твой снимок на общей фотографии. Твоя дипломная работа. Строчка с твоим именем на сайте университета. Доисторический театральный сайт – давно заброшенный, вместо фотографий – пустые места, как в моем сне. Только подписи: наши гости… сценарист и продюсер… Жопа ты с ручкой, а не продюсер, дохлая задница на пыльном кладбище в этом дурацком городке на границе с Ливией – никогда не запомню, как называется эта дыра.

Стал рыться дальше. Твои рисунки. Целая папка в моем архиве – я же ничего никогда не выбрасываю, помнишь? Твои стихи. Вася, это ужасные стихи, все как на подбор. Но одно из них – прекрасное, да. Еще документы из полиции. Свидетельство о твоем, Вася, вскрытии. Поганые такие файлы: перевод с иврита на английский, чтобы иметь второе мнение – перевод делала моя одноклассница, ей было страшно, я стоял рядом. Фотографии, очень много фотографий с тобой: современные компьютеры научились узнавать лица, пусть даже и мертвые лица.

Пока я искал, чем открыть файл с твоими стихами (Microsoft обанкротился, ты не в курсе, я знаю), пока искал программу, позвонил твоей маме. С ней все в порядке (я знаю, ты опять не в курсе, жопа ты с ручкой). Через год после того, как она начала потихоньку со мной говорить, и с этого момента медленно, год за годом мы – она и я – вместе стоили новую, хрупкую жизнь для нее. Жизнь, в которой был другой смысл – не ты, а она сама. Это довольно странная жизнь, знаешь. Представь себе две подпорки, которые держат ничего, кроме друг друга? Много в них смысла? Вот так она и живет. Ты не в курсе, я помню, я помню.

Знаешь, твоя мама не могла рисовать первые года, что ли, два. Потом начала – потихоньку. Наклеивала на толстый картон старые газеты, как попало, клочками – и рисовала сверху маслом. Это странные и страшные работы, Вася, ни на одну выставку, ни в одну галерею они не попали и не попадут. Одна висит у меня на стене. Дыра в другое пространство, портал в ужас, в боль, в бессмысленное умирание. Мне эта картина нужна чтобы видеть этот предел – границу человеческого страдания. Я тебе расскажу, как это: это синяя дыра, очень синяя, а оттуда – шум. Не звук, а именно шум, как множество голосов одновременно: белый или, если угодно, синий шум. Это тоже – то, что он тебя осталось.

По современным меркам – непозволительно длинное письмо. Гигантское, а толку не видно: это же ревизия – что остается от поэта, актера, сценариста, героя-любовника и прочая и прочая через десять лет со дня смерти? Не знаю. Шумящая синяя дыра, как на картине твоей мамы? Уходят слова, твои реплики, лицо стирается даже из снов.

Очень синий, очень шумный – такой точно ты и был: синий как небо и шумный, как вода. Потом ты перестал быть (жопа ты, как я уже писал выше, с ручкой). Ты ушел туда, куда ведет картина у меня на стене: там другой синий цвет. Если смотреть в него достаточно долго, становится виден объем или, точнее, – его противоположность, пустота за цветом. Потом приходит шум: сотни голосов, шепотом – каждый о своем, и все об одном и том же. Мне кажется – ты где-то там. В шуме и в синеве.

Послесловие составителя

Мне уже давно хотелось издать книгу Константина Наумова; автор на это сперва говорил: «Рано думать о книге, у меня пока слишком мало рассказов», а потом: «Я подумаю», а потом: «Я подумал, надо кое-что выкинуть и еще несколько текстов написать». Ну и так далее.

Нормальный, в общем, рабочий процесс.

А в январе 2018 года Константин Наумов погиб, и теперь мы издаем его книжку без спроса. Время от времени я сажусь и пишу ему письмо с извинениями и объяснениями: «У вас очень крутые рассказы, будет обидно, если их никто не прочитает, тексту все-таки нужен читатель, как растениям свет и вода». Пишу, а потом стираю – а как еще переписываться с мертвыми? Неотправленные, стертые письма – единственный вариант.

Я очень не хочу, чтобы это издание выглядело мемориальным, «в память о…», – ну, как обычно в таких случаях говорят. Не мемориальное оно. Это хорошая книга очень хорошего писателя, которую мы с ним вместе просто не успели издать, думали, что у нас еще много времени, а его у нас не было; впрочем, никакого времени вообще нет.

Макс Фрай