Книга: Очень синий, очень шумный
На главную: Предисловие
Дальше: Одна подушка на двоих

Константин Наумов

Очень синий, очень шумный

© Константин Наумов, текст

© ООО «Издательство АСТ», 2019

* * *

Моей семье



Острова

Одно место из многих – поворот, где старая военная дорога уходит вверх от Пянджа. С афганской стороны – битый камень, узкая тропка вверх-вниз. С нашей – тропинка от дороги, свечки тополей, ржавая колючая проволока – минное поле последней войны. На знаке – человек с оторванной ногой, надпись «осторожно – пехотные мины». Человек скопирован со знака «пешеходный переход». Оторванная нога летит мимо, а он упрямо шагает вперед – одноногий стойкий оловянный солдатик.





Если лечь на мелкие камушки рядом с тропой, виден обрыв, блестит Пяндж внизу, пахнут полынь и душица. Памир упирается в небо белыми шапками. Нужно закрыть глаза, и через тебя потечет время. Или – время остановится, и ты потечешь сквозь него, это, понятно, – без разницы. Сквозь закрытые веки – красный свет, цвет твоей и моей крови.





Когда откроешь глаза, будет пахнуть чуть по-другому, иначе блеснет река, лицо твоего водителя окажется незнакомым, и он будет старше. Это другой мир – вот и все, не в первый и не в последний раз, правильно?

Еще можно вернуться – когда ты только открыл глаза. Закрой их снова, дыши. «Ткань тонка, иголка остра – время вернуться», – повторяй эти глупые стишки, крути их в голове по кругу, следи за светом, за запахами, за ощущением – вовремя открой глаза и ты окажешься там, где был. Может быть. Может быть.





Нет – тогда живи новый мир, открывай, замечай разницу. Вода здесь вкуснее, кошки – злее. Смешной зверь выдра – пугливее.





Следи за запахами, следи за ощущениями. Хочешь развлечься – думай о том, как узнать самый первый мир, тот, из которого ты родом. Или прикидывай – сколько их было, какие они были. А первый – его тебе все равно не найти. Я, например, понял про миры ощутимо позднее, чем начал шагать между ними. Как угадать, даже если случайно попадешь туда? По запаху? По звуку?





Ребенку легко сделать шаг из мира в мир – и потеряться навсегда. Вот, например, – я очень помню – был тот день, когда все не так с утра. Речка – дура, бабочка – кретинка. Родители смотрят чужими взглядами, комната выглядит странно, непривычно. У книжек в шкафу – чужие переплеты, в узкое пространство за кроватью можно вдруг просунуть руку, а сосед – полный балбес – оказывается не так уж плох. Стоишь на воротах, не понимая, в чем смысл игры (тебя потому и поставили на ворота), и вдруг – простое, очевидное – да просто я проснулся сегодня не туда. Чужой, новый мир – весь твой, чтобы узнать, отличить, запомнить.

Сколько их было? С желтым, желтоватым, красноватым солнцем? С огуречным запахом у травы и с травяным – у огурца? Очень осторожно я пробовал LSD, потому что описание было похоже – оказалось – не то, шагать между мирами – совсем другое. Наркотик ничего не меняет, кроме твоего собственного восприятия – предельно глупый способ увидеть что-то новое. Нужно иначе.





Иногда ты хочешь сделать шаг. Иногда все происходит само собой. Ты живешь мир за миром, жизнь за жизнью. С доброй мамой, злой мамой, чужой мамой. С верным другом, скучным другом, мертвым другом. Шагаешь из вселенной во вселенную, а люди вокруг говорят: прошло столько лет, смотри-ка, ты совсем не изменился. Ты приносишь новый снимок в новый паспорт – и чиновник долго сравнивает их. Недовольно сопя, ищет разницу, которой нет.





Жизнь течет вокруг тебя, пока ты лежишь на мелкой щебенке, где-то у горной дороги на высоком Памире. Открой глаза, открой мир вокруг себя. Через тебя течет время, ты – все тот же. Бесконечная череда вселенных, чтобы прожить свою долгую-долгую жизнь. Но среди множества обитаемых миров есть одна вещь, что не дает мне покоя, вопрос без ответа и без возможности ответа. Вот он: когда я открываю глаза в новом мире, кто занимает моем место в предыдущем? Кто, неотличимый от меня, живет там, пока я – живу здесь?





Крылья

…одна огромная комната: старинная ванна почти в середине, длинная галерея – узкая лестница ведет в патио: на дне пересохшего бассейна – тонкие скелетики летучих мышей.





…деревянные, старые и опытные; они стонут непрерывно: первый аккорд, когда касаешься ногой – это звучат поверхностные слои древесины, крошки и грязь в трещинах. Наступаешь – и начинает петь, прогибаясь, сама доска – звук трения о соседей, звук собственных трещин, тоскливый скрипт гвоздя в ржавой дыре. На долю секунды стихает, и настоящий стон – когда ступенька теряет нагрузку – громкий, надрывный.





…креольском кафе – лестница выходит прямо в зал – принимают только наличные, конечно: липкие пластиковые банкноты из автомата на углу. На его железной клавиатуре вдавленные арабские цифры и латинские буквы – под коркой перманентных маркеров разных цветов. Поколения аборигенов наносили их слой за слоем – трудно поверить, как много письменных систем используют собственную цифровую нотацию. Автомат берет карточки, но охотнее выдает кэш прямо со счета – оставляя каждый день новую подпись в деталях платежа, каждый раз удивляя заново его швейцарский налоговый компьютер.





…настоящий кофе и настоящие яйца, залитые силиконом вместе с куриным пометом – чтобы не было сомнений в происхождении. Силикон сползает, как кожа, обнажая блестящую поверхность (кальций? пластик?), хозяйка бьет яйцо о край древней сковородки. Сковородка кривая, под дальнюю сторону что-то подложено, чтобы драгоценный натуральный белок не сбежал в прогоревшую дыру. Вода для яичницы продается в отеле на пляже – длинные бутылки, герб островов Фиджи на этикетке: сомнительно натуральная, но – лучшее, что здесь есть. Все чашки разные – в паутине трещин, так что кофе – сколько кому повезет. Настоящая глюкоза только в одном виде – большой французский флакон с жидкостью для его старого корректирующего импланта. Одна из первых гражданских моделей – на чистом сахаре (военный предок, по слухам, создавал дикие проблемы сержантам, питаясь только этанолом). Это самые натуральные завтраки в его жизни – по всем канонам, принятым у пилотов. Только настоящий белок – крылья вытянут все из тела, глупо остаться без сил над холмами или над морем. Завтрак, рюкзаки со снаряжением, и – по улочкам, которые мостили еще инки – вверх, вверх, вверх. Старинная канатная дорога: двери вагончика на пластиковых хомутиках, ненадежная магнитная защелка, ржавое железное колесо, трос – давно из фторопласта, в ошметках армейской UV изоляции. Его стальной предшественник наверняка сказочно обогатил хозяина, сдавшего его на металлолом.

Здесь на вершине – бриз с моря. Крылья выпадают из рюкзаков мокрыми комками, мертвые, отвратительно серые – первые мгновения, пока не почувствуют солнце. Обнажение – и режущий ветер, холод в паху – поскорее, поскорее, они натягивают комбинезоны на голое тело. Ловят взгляды друг друга – это холод и маленький праздник общей наготы. Ритуал нанесения сверхстойких кремов – взаимные нежные поглаживания по лицу, шее и открытым запястьям. Его UV протектор – темно-синий, очень мальчиковый – удобно контролировать толщину слоя. Три пары крыльев уже ожили, в слоях пленки пульсируют вены. У него – черные, анимированный голографический рисунок: классика – Гигер, оригинальная лицензионная репродукция прошлого века – почти треть стоимости всего комплекта. Вторая пара переливается радугой в такт татуировкам пилота, а крылья Греты – модный в сезоне мимик. На старте они белые, в воздухе компьютер сделает их видимыми только под определенным углом – для любовников хозяйки – и станет непрерывно пересчитывать этот угол по данным GPS. Огромные белые крылья – так увидят пилота другие двое, для случайного зрителя она будет только обнаженной девушкой в небе. Девушкой в нанопорной маске, прозрачный комбез имитирует ее плоть там, где к промежности прилегает система рециркуляции: чтобы дать почти треть нужной воды крыльям и пилоту. В каждом досужем разговоре о полетах: «двенадцать часов в воздухе? а как вы ходите в туалет?»





Приходит порыв, они взлетают синхронно, в ровный поток, первые взмахи – самые важные. Крылья должны настроиться и согреться, пилот – почувствовать воздух. Сегодня странный ветер: плотный, но не дающий ощущения опоры, он не любит такой, нужно выбираться выше. Холмы и море внизу – маска медленно вплетает в пейзаж перед его глазами голографические нити восходящих потоков и ветров – эти данные они получают от доплеровских спутников арабской сети, ретранслятор прикручен скобой к старой трубе внизу, на крыше отеля, там, где белые точки, – хозяйка сушит их простыни.





…место немодное, эти трое – вот и все пилоты, кто летает на побережье. Восходящий поток пахнет пылью – это от выгоревших холмов, от развалин храма чуть выше, поток пахнет морем – это от моря. Он дает подхватить себя – хороший пилот крыльями не машет. Набирает высоту и вертит головой, высматривая подъем. Новый поток (судя по запаху – от сомовьих ферм вдоль реки) мягко несет его вверх, один пилот чуть выше и еще один – чуть ниже. В высоких горах – он смотрит туда, медленно поворачивая голову в такт закручивающемуся термику, в высоких горах быстро развивается облачность, к вечеру будет гроза. Маска, чувствуя направление его взгляда, алыми нитями голограммы рисует поверх облака карикатурную тучу, которой оно станет через несколько часов. Нестрашно, крылья все равно понесут на юг – дальше и дальше в горы. Поток хороший – минуты через три его можно будет бросить и идти к хребту слева. Краем глаза он следит за остальными: ему нравится двигаться в такт. Эротическое напряжение не оставит его весь день, весь полет, давая, может быть, больше, чем нежный секс в ночь длиной, когда то один, то другой уплывает в сон, чтобы вернуться через долгие минуты. Ему ничего не снится этими ночами.

Три пилота синхронно, как в балете, – на юг, к скудным шапкам летних глетчеров, к голым скалам и мертвым водопадам. Когда день переломится, они подхватят от солнца ветер, вернутся к побережью; новый поток понесет их обратно, над зеленью, сквозь запахи моря и суши – к маленькой посадочной площадке голландского отеля. Он думает об этом, слезы режут ему глаза под маской, крылья сбиваются на мгновение. Над холмами, над морем – ветер несет пилотов на юг.

Дальше: Одна подушка на двоих