4

Миссис Демпстер умерла примерно через год после свадьбы Боя с Денизой. Это стало для меня полной неожиданностью – я настолько верил популярной легенде о долгожительстве сумасшедших, что даже оговорил в своем завещании ее интересы на случай, если умру раньше. Как это ни удивительно, на здоровье миссис Демпстер совсем не повлияли тяготы долгого пребывания в казенном сумасшедшем доме, а в загородной больнице она сразу посвежела и повеселела; думаю, ее сломало не что иное, как мои дурацкие разговоры про Пола. После этой благонамеренной глупости миссис Демпстер так и не вернулась к состоянию легкого мирного помешательства. Можно было удерживать ее от буйства при помощи лекарств, но я в полном своем невежестве не знал этих лекарств и не доверял им; мне не нравилось, что людей глушат химией, вынуждая их к беззлобности и спокойствию, и я просил избавить по возможности миссис Демпстер от такого унижения. Это делало обращение с ней еще более трудным и стоило мне немалых дополнительных расходов. В результате миссис Демпстер проводила часть своего времени в припадках дикой ярости, изливаемой на меня, а другую, много большую, в безысходном отчаянии.

И это быстро ее изнуряло. Я не мог разговаривать с миссис Демпстер, но иногда смотрел на нее через дверной глазок; с каждым месяцем она худела, слабела, становилась все более непохожей на себя прежнюю. У нее появились болезни: диабет, почечная недостаточность, какое-то сердечное недомогание, но все это в слабой, зачаточной форме; врачи бодро меня заверяли, что с миссис Демпстер ничего серьезного, что все под контролем, что уж на десять лет ее всяко хватит, а скорее, и на много-много больше. Но я-то так не думал, у нас в Дептфорде быстро подмечали, если кто-нибудь «исходил на нет», и я видел, что именно это творится с миссис Демпстер.

И все равно для меня было полной неожиданностью, когда позвонили из больницы и сказали, что у нее тяжелый сердечный приступ и что он может через несколько часов повториться. Я плохо понимал, что такое жизнь без миссис Демпстер, и при всей своей дептфордской умудренности воспринимал это «исходит на нет» несколько абстрактно, не задумывался всерьез, что и вправду могу ее лишиться. У меня так схватило сердце, что впору было бояться за самого себя, однако я примчался в больницу уже через несколько часов после звонка – фантастически быстро, если учесть, как далеко было ехать.

Миссис Демпстер лежала в изоляторе без сознания. Прогнозы были самые неутешительные, она могла умереть с часу на час, и я остался в больнице ждать. Но часа через два пришла сестра и сказала, что миссис Демпстер хочет меня видеть. Я колебался, потому что последние годы один уже мой вид приносил ей невыразимые страдания, однако сестра заверила меня, что бояться нечего, и я вошел в палату.

Миссис Демпстер выглядела очень плохо, совсем бледная и осунувшаяся, но когда я взял ее за руку, она открыла глаза; она смотрела на меня несколько минут и только затем заговорила – заговорила медленно, невнятно и еле слышно:

– Вы Данстэбл Рамзи?

– Да, я Данстэбл Рамзи.

Последовало долгое молчание.

– Я думала, он маленький мальчик, – произнесла миссис Демпстер и закрыла глаза.

Я сидел и держал ее за руку в надежде, что она снова заговорит, может быть про Пола. Я просидел так около часа, а затем, к полному моему изумлению, пальцы миссис Демпстер чуть-чуть, едва ощутимо, пожали мою руку. Это было последнее, что она мне сказала. Вскоре дыхание ее стало частым и хриплым, и сестры знаками попросили меня уйти. Через полчаса они вышли в коридор и сказали, что она умерла.

Эта ночь была для меня очень тяжелой. Я с мрачным упорством держал себя в руках, пока не лег в кровать, а потом заплакал. Плакать было странно, страшно и больно, ведь я не плакал с того давнего случая, когда мама меня побила, не плакал даже в худшие моменты войны. Мало-помалу я уснул, но и тут не нашел покоя – теперь меня одолевали страшные сны; раз за разом я видел свою мать в каких-то чудовищных обличьях. Когда это стало совершенно невыносимо, я с криком проснулся, сел и попытался читать, но не мог сосредоточиться на странице, в голову лезли мрачные, нелепые фантазии, я чувствовал такое безысходное отчаяние, такую жалость к самому себе, словно я не шестидесятилетний мужчина, не грозный повелитель школьников, не ученый с прочной, хоть и скромной репутацией, а жалкий разнюнившийся подросток. Всю ночь мой дух словно отражал нападение каких-то чуждых, злобных сил, и к тому времени, как прозвенел спасительный звонок к подъему, я находился в почти невменяемом состоянии; я порезался при бритье, я через силу позавтракал, тут же почувствовал позывы к рвоте и едва успел добежать до ванной; на первом же уроке я так недостойно обошелся с глуповатым учеником, что потом пришлось перед ним извиняться. Смятение духа отражалось и на моем внешнем виде, – во всяком случае, коллеги относились ко мне в тот день с необычной предупредительностью, а ребята на уроках сидели тихо как мышки. Думаю, все они решили, что я очень болен, да я и был болен, только болезнь у меня была такая, что с ней не пойдешь к врачу и я не знал никаких средств от нее.

Я распорядился, чтобы тело миссис Демпстер доставили в Торонто, в крематорий, и поручил его заботам похоронного бюро. На следующий день я пошел проверить, все ли там в порядке.

– Демпстер, – сказал служитель. – Да, конечно, зайдите в комнату номер три.

Она не слишком походила на себя, скорее всего потому, что бальзамировщик перестарался с румянами, и я не могу сказать, что у нее был «умиротворенный вид» или что она «словно помолодела». У нее был вид пожилой миниатюрной женщины, приготовленной к погребению. Я встал на колени, помолился за упокоение души Мэри Демпстер в некоем неопределенном месте, неким неопределенным образом, под благожелательным покровительством некой не указанной, но остро ощущавшейся мною силы. Такая молитва подтверждала все антирелигиозные доводы Денизы Стонтон, но мною владело ощущение, что не прочесть молитву было бы духовным самоубийством. Затем я попросил прощения для себя самого за то, что уделял ей слишком мало любви и не был достаточно щедр, хотя и делал все как можно лучше – как мне казалось.

Мне бы очень не хотелось, директор, чтобы Вы сочли меня за сумасшедшего или полного идиота, а потому я сильно колебался, стоит ли рассказывать Вам, что было дальше. Годы не заставили меня изменить моему давнему твердому убеждению, что Мэри Демпстер – святая, ведь какая мне разница, верит кто-нибудь, кроме меня, в три ее чуда или нет, я-то знаю, что они были. Согласно церковному преданию, тела усопших святых благоухают; многие свидетели говорят о запахе фиалок. Пытаясь учуять аромат истинной святости, я наклонился и понюхал голову Мэри Демпстер. Запах был, и довольно приятный, но, увы, явно искусственного происхождения.

Увидев, что я молюсь у гроба, служитель похоронного бюро сделал вполне разумный вывод, что похороны будут проводиться по христианскому обряду, и пошел за крестом. Он вернулся в тот самый момент, когда я принюхивался.

– «Шанель номер пять», – прошептал служитель. – Мы всегда их используем, если родственники не принесут чего-нибудь другого. И вы, наверное, заметили, что мы чуть-чуть подложили грудь вашей матери, за болезнь она немного там исхудала, это придает лежащей фигуре несколько нездоровый вид.

Приличный, доброжелательный человек, он выполнял, как умел, необходимую, пусть и малоаппетитную работу, поэтому я воздержался от комментариев, только сказал, что она мне не мать.

– Извините, пожалуйста. Ваша тетушка? – Он отчаянно старался окружить клиента теплотой и заботой, не доходя при этом до прямых фамильярностей.

– Нет, и не мать, и не тетушка.

У меня язык не поворачивался определить то, чем была для меня Мэри Демпстер, – тусклым, несоразмерным словом «друг», – так что я оставил служителя строить догадки.

На следующий день, когда раскрылись дверцы пылающей топки и тело Мэри Демпстер отправилось в свой последний путь, кроме меня, в часовне крематория не было ни души. Да и то сказать, кто еще ее помнил?