Библиотеки

В детстве любимым моим местом в доме была библиотека, большая обитая дубом комната: вдоль четырех стен книжные полки – и солидный стол в центре, чтобы писать и читать. Именно тут мой отец держал особую коллекцию книг по ивриту; здесь же было полное собрание пьес Ибсена (мои родители познакомились в Обществе любителей Ибсена медицинского института); на отдельной полке стояли книги молодых поэтов, ровесников отца, многие из которых погибли на Великой войне; и на нижних полках – и мне было легко до них добраться – стояли приключенческие и исторические книги моих братьев. Именно тут я обнаружил «Книгу джунглей» Киплинга; я целиком отождествлял себя с Маугли, и его приключения служили отправной точкой моих фантазий.

Мамины любимые книги стояли на отдельной полке в гостиной: Диккенс, Троллоп и Теккерей; пьесы Бернарда Шоу в бледно-зеленых переплетах и весь Киплинг в мягком красном сафьяне. Там были прекрасный трехтомник Шекспира, Мильтон с золотым обрезом и другие книги, чаще поэзия, которые мама получала в школе в качестве призов.

Медицинские книги хранились в отдельном запертом шкафу в рабочем кабинете родителей (однако ключ торчал в двери, открывай сколько хочешь).

Обитая деревом библиотека была, на мой взгляд, самой тихой и самой прекрасной комнатой в доме – именно здесь, а еще в своей химической лаборатории я больше всего любил бывать. Я сворачивался клубочком в кресле и так погружался в чтение, что совершенно терял ощущение времени. Если я опаздывал к обеду или ужину, меня всегда можно было найти в библиотеке. Читать я научился рано, в три или в четыре года; книги и библиотека – среди моих первых воспоминаний.

Однако Библиотекой с большой буквы стала для меня местная публичная библиотека Уиллсден. В ней я провел самые счастливые часы взросления – мы жили в пяти минутах от нее; именно там я получил свое настоящее образование.

В целом я не любил ходить в школу – сидеть в классе, получать указания; информация в одно ухо влетала, в другое вылетала. Я не мог быть пассивным – мне нужна была активность, хотелось учиться самому, учиться тому, что было мне интересно, и так, как это подходило мне. Я не был примерным учеником, но учился хорошо, и в Уиллсденской библиотеке – а потом и в других библиотеках – я рыскал по полкам и хранилищам, вольный выбирать то, что захочу, следовать путем, который меня увлекает, быть самим собой. В библиотеке я чувствовал свободу – свободу глядеть на тысячи, десятки тысяч книг; свободу бродить и наслаждаться особой атмосферой единения с другими читателями, ведущими, как и я, собственный поиск.

Становясь старше, я постепенно склонялся к науке, особенно к астрономии и химии. В школе Сент-Пол, куда я отправился в двенадцать лет, была великолепная общая библиотека Уокера, особенно в секциях истории и политики, но она не могла предоставить все научные, и особенно химические, книги, которых я тогда жаждал. По специальному разрешению от руководства школы я смог получить билет в библиотеку Музея науки, и там я проглотил тома меллоровского «Полного трактата по неорганической и теоретической химии» и еще более обширную «Гмелиновскую настольную книгу по неорганической химии».

Поступив в университет, я получил доступ к двум великим библиотекам Оксфорда: Научной библиотеке Рэдклиффа и Бодлианской, великолепной общей библиотеке, отсчитывающей историю с 1602 года. В Бодлианской библиотеке я наткнулся на непонятные сегодня, а то и забытые работы Теодора Хука, который вызывал восхищение в начале девятнадцатого века своим умом и выдающимися способностями к театральным и музыкальным импровизациям. Меня так очаровал Хук, что я решил написать его биографию или своего рода «историю болезни». Ни одна другая библиотека – кроме библиотеки Британского музея – не могла предоставить нужные мне материалы, и безмятежная атмосфера Бодлианской библиотеки была идеальным местом для написания.

Но больше всего я любил в Оксфорде нашу библиотеку в Королевском колледже. Само величественное здание библиотеки спроектировал Кристофер Врен; громадные хранилища библиотеки прятались внизу, в подземном лабиринте отопительных труб и полок. Держать в руках древние книги, инкунабулы, было для меня новым опытом. Особенно восхищали Гесснеровская «Historiae Animalium» (1551) – богато иллюстрированная замечательными гравюрами, включая нарисованного Дюрером носорога, и четырехтомник Агассиса, посвященный ископаемым рыбам. Именно там я впервые увидел оригинальные издания всех работ Дарвина; в хранилищах я нашел все работы сэра Томаса Брауна и влюбился в них: «Вероисповедание врачевателей», «Гидриотафия» и «Сад Кира». Там было много абсурдного, но какой волшебный язык! А тот, кто пресытился классической напыщенностью Брауна, мог переключиться на лапидарные колкие пикировки Свифта – все его книги были представлены, разумеется, в оригинальных изданиях. Я вырос на произведениях девятнадцатого века, которые любили мои родители; катакомбы библиотеки Королевского колледжа познакомили меня с литературой семнадцатого и восемнадцатого веков: Джонсон, Юм, Поуп и Драйден. Все эти книги хранились в открытом доступе, не прятались в особом анклаве редкостей, а стояли на полках, как стояли (представлялось мне) со времен издания. В подвалах Королевского колледжа я по-настоящему обрел чувство истории и своего языка.

В Нью-Йорк я впервые попал в 1965 году и жил в ужасной тесной комнатушке, где было трудно найти место, чтобы читать и писать. Только на холодильнике, нелепо оттопырив локоть, я мог записывать фрагменты «Мигрени». Я нуждался в пространстве. К счастью, в библиотеке медицинского колледжа Альберта Эйнштейна, где я работал, места хватало с избытком. Я сидел за большим столом, читал и писал, а потом бродил по хранилищам.

Библиотека – тихое место, но иногда вдруг возникали беседы шепотом: например, двое искали одну и ту же старую книгу, одну подшивку журнала «Мозг» за 1890 год, – и беседа могла перерасти в дружбу. Каждый из нас в библиотеке читал свою книгу, был погружен в собственный мир, но все равно возникало чувство общности, даже близости. Энергетика книги, ее место на полке и книги-соседи являлись частью этого товарищества: мы брали книги, делились ими, передавали из рук в руки, видели имя предыдущего читателя и дату, когда он брал книгу.

В 1990-х произошли изменения. Я по-прежнему ходил в библиотеку, сидел за столом перед горой книг, но студенты все больше игнорировали читальные залы, получая все необходимое из компьютера. Теперь мало кто подходил к полкам. Книги как таковые оказались не нужны. И, поскольку большинство пользователей уже не брали книги, колледж в конце концов решил избавиться от них.

Я понятия не имел, что это происходит не только в библиотеке Эйнштейна и в библиотеках колледжей, но и в публичных библиотеках по всей стране. Я пришел в ужас, посетив недавно библиотеку и обнаружив полки, когда-то ломившиеся от книг, полупустыми. За несколько последних лет большинство книг, похоже, были просто выброшены – и мало кто протестовал. Мне казалось, что совершено убийство, преступление: уничтожены века знаний. Видя мое расстройство, библиотекарь успокоила меня: все «ценное» оцифровано. Но я не пользуюсь компьютером, и меня безмерно печалит потеря книг и даже подшивок периодических изданий; есть нечто незаменимое в бумажной книге: ее вид, ее запах, ее тяжесть. Вспоминаю, как прежде библиотекари лелеяли «старые» книги, выделяли специальные помещения для древних и редких книг; ведь именно роясь в хранилищах, в 1967 году, я обнаружил труд Эдварда Лайвинга 1873 года – «Megrim», который вдохновил меня написать мою первую книгу.