В изданиях на русском языке встречается как Джемс.

Весь неврологический словарь, касающийся паркинсонизма, наполнен понятиями скорости. В лексиконе неврологов есть целый набор подходящих терминов: замедление движений называют брадикинезией, полную неспособность к движениям – акинезией, избыточную скорость движений – тахикинезией. Замедление или ускорение мышления можно назвать брадифренией или тахифренией, соответственно. – Здесь и далее примеч. авт.

Расстройства пространственного восприятия нарушаются при паркинсонизме с такой же частотой, как и расстройства восприятия времени. Почти патогномоничным симптомом паркинсонизма является микрография – почерк больных становится очень мелким, а подчас и микроскопическим. В типичных случаях сами больные не замечают этой особенности, и только после того, как под влиянием лечения возвращаются к нормальному восприятию меры пространства, они видят, что их почерк сильно отличался по размеру от обычного. Так, иногда у больных наблюдается сжатие пространства в дополнение к сжатию времени. Один из моих больных, страдавший постэнцефалитическим синдромом, говорил: «Мое пространство, наше пространство – это не ваше пространство».

Мы с коллегами представили этот случай на заседании Нейрофизиологического общества (см. Sacks, Fookson et al., 1993).

Этот человек описан в книге «Человек, который принял жену за шляпу».

Знаменитый психиатр Ойген Блейлер описал этот феномен в 1911 году: «Временами мир и покой взрываются приступом невероятного восхищения, кататонического извержения. Пациент внезапно вскакивает, смахивает что-то со стола, хватает кого-то за одежду с неожиданным проворством и силой… Кататоник пробуждается от своей ригидности, три часа носится по улицам в ночной рубашке, а потом падает в канаву и лежит там в каталепсии. Движения совершаются с почти невероятной силой, и часто в них вовлекаются совершенно ненужные группы мышц… Представляется, что эти больные утрачивают контроль за соразмерностью и силой своих движений».

В 1859 году Герману фон Гельмгольцу удалось измерить скорость проведения импульса по нерву. Эта скорость оказалась равной 80 футам в секунду. Если сделать съемку движений растений, замедлив ее темп в тысячу раз, то при обычном воспроизведении движения растений будут напоминать движения животных и могут даже показаться целенаправленными.

Павлов в своих знаменитых опытах по выработке условных рефлексов у собак использовал в качестве стимула звонок, который собаки приучались ассоциировать с кормом. Однако после наводнения 1924 года, когда собаки в виварии едва не погибли, у многих из них произошла «сенситизация», и всю оставшуюся жизнь они страшно пугались при одном виде воды. Таким образом, в основе посттравматического стрессового расстройства лежит продолжительная «сенситизация» – как у людей, так и у собак.

В то время считалось, что нервная система представляет собой синцитий, то есть непрерывную массу нервной ткани, и только в конце восьмидесятых – в начале девяностых годов девятнадцатого века усилиями Рамон-и-Кахаля и Вальдейера было доказано наличие дискретных нервных клеток – нейронов. Фрейд очень близко подошел к этому открытию в своих ранних исследованиях.

Работая в лаборатории Мейнерта, Фрейд опубликовал ряд статей по нейроанатомии, сосредоточившись на путях проведения и связях ствола головного мозга. Эту свою деятельность он часто называл «реальной» научной работой и собирался написать книгу по анатомии мозга. Но книга эта так и не была опубликована, и лишь небольшой ее фрагмент вошел в Handbuch Вилларета.

Если «слепота» и «глухота» господствовали в то время в отношении работы Хьюлингса Джексона (его «Избранные труды» были опубликованы в виде отдельной книги только в 1931 году), то подобное же пренебрежение было характерно и по отношению к книге Фрейда об афазии. Книга оставалась практически неизвестной и недоступной в течение многих лет – даже в превосходной монографии Генри Геда об афазии, опубликованной в 1926 году, нет ни одной ссылки на работу Фрейда, – и была переведена на английский язык только в 1953 году. Сам Фрейд говорил о книге «Об афазии» как о «респектабельном провале», противопоставляя ее своей более традиционной книге о детских церебральных параличах, которая была благосклонно принята врачебным сообществом:

«Есть нечто комичное в несовпадении оценки собственного труда с его оценкой со стороны других. Посмотрите хотя бы на мою книгу о диплегиях, которую я писал, собственно, небрежно и без всяких усилий, и без особого интереса. Она имела грандиозный успех… Но в том, что касается по-настоящему хороших вещей, то я уверен, что так же, как “Об афазии”, мою книгу “Навязчивые идеи”, которая должна скоро выйти, а также сочинение об этиологии и теории неврозов ждет судьба “респектабельного провала”».

Такое же предложение Шарко сделал Жозефу Бабинскому, другому молодому неврологу, работавшему в клинике Сальпетриер у Шарко (позднее Бабинский стал одним из самых известных неврологов Франции). Бабинский был согласен c Фрейдом в том, что между истерическими и органическими параличами существует разница, но вскоре пришел к выводу – после опыта лечения раненных на полях Первой мировой войны солдат, – что существует и «третий тип» параличей, выпадений чувствительности и других неврологических расстройств, обусловленных не локализованными анатомическими повреждениями и не «идеями», а обширными «полями» синаптического торможения в спинном мозге и более высоких отделах центральной нервной системы. В данном случае Бабинский говорил о «синдроме физиопатии». Такие синдромы, возникающие после тяжелых физических травм или обширных и травматичных хирургических вмешательств, ставили в тупик неврологов со времен Сайласа Уэйрда Митчелла, поскольку нарушали деятельность тех участков организма, которые не имели специфической иннервации и не играли роли в аффективных реакциях.

Фрейд так и не попросил Флисса вернуть ему рукопись, и она считалась утерянной до 1950 года, когда была наконец найдена и опубликована, хотя это был лишь небольшой фрагмент из многих набросков, написанных им в конце 1895 года.

Неразделимость памяти и мотива, подчеркивал Фрейд, открывала возможность понимания определенных иллюзий памяти, основанных на высказанных намерениях: иллюзий приписывания людям действий, которые они намеревались совершить, но не совершили, например, если кто-то собирался принять ванну, но не принял ее. У нас не было бы таких иллюзий, если бы мы не слышали высказанного намерения.

В ходе дальнейших размышлений я вдруг понял, что сцену в саду могу мысленно наблюдать с разных точек зрения, в то время как сцену на улице вижу только глазами испуганного семилетнего мальчика, каким был в 1940 году.

Этот эпизод подробно и с большим сочувствием описан Дороти Герман в ее биографии Келлер.

Ручная азбука – обозначение букв алфавита с помощью определенных положений пальцев и кистей рук.

Никто не описал Кольриджа лучше, чем Ричард Холмс в своей двухтомной биографии.

Это эссе «Смотреть и не видеть» было позднее опубликовано в моей книге «Антрополог на Марсе».

В фильме Хичкока «Не тот человек» (единственный документальный фильм этого режиссера) рассказывается об ужасных последствиях ошибочного опознания, основанного на свидетельских показаниях («наводящие» вопросы и случайное сходство сыграли роковую роль).

У больных аутизмом или задержкой развития с синдромом однобокой гениальности способность к запоминанию и воспроизведению может быть невообразимой, но то, что хранится в памяти, является чисто внешним и безразличным. Лэнгдон Даун, который в 1862 году описал синдром, названный его именем, рассказывал про одного мальчика с синдромом однобокой гениальности. Тот, «один раз прочитав книгу, запоминал ее навсегда». Однажды Даун дал ему книгу Гиббона «Закат и падение Римской империи». Мальчик прочитал ее и смог продекламировать на память от корки до корки, абсолютно не понимая содержания. Он пропустил одну строку на 3 странице, но потом вернулся и процитировал ее без ошибки. «Всякий раз, – писал Даун, – цитируя сложные периоды Гиббона, мальчик, доходя до третьей страницы, пропускал ту же строку, а затем возвращался и исправлял ошибку с такой регулярностью, словно это была часть текста».

В своей автобиографии «Бывший вундеркинд» Норберт Винер, поступивший в Гарвард в четырнадцатилетнем возрасте, чтобы вскоре защитить докторскую диссертацию, и так и оставшийся гением на протяжении всей жизни, описывает своего однокурсника, Уильяма Джеймса Сайдиса. Сайдис, которого нарекли этим именем, потому что его крестным отцом был Уильям Джеймс, был блестящим полиглотом и математиком, поступившим в Гарвард в возрасте одиннадцати лет. Однако к шестнадцати годам, не выдержав бремени собственной гениальности и требований со стороны общества, он оставил занятия математикой и отказался от научной карьеры.

Были, правда, истории о Дюпене Эдгара По, например, «Убийство на улице Морг», но у Дюпена не было тех личностных качеств, которые сделали незабываемыми характеры Шерлока Холмса и доктора Ватсона.

Жак Адамар рассказывает об этом случае в книге «Психология изобретения в математике».

Существует множество подобных историй, они стали просто хрестоматийными. В них рассказывается о внезапных научных открытиях, явившихся их авторам во сне. Говорят, великий русский химик Менделеев открыл Периодическую таблицу элементов во сне и, проснувшись, записал ее на конверте. Этот конверт существует, да и вся история, похоже, соответствует действительности. Однако создается впечатление, будто этот приступ гениальности взялся ниоткуда, хотя Менделеев обдумывал этот предмет – сознательно и подсознательно – в течение девяти лет, после прошедшей в 1860 году конференции химиков в Карлсруэ. Он был просто одержим проблемой. Во время долгих железнодорожных путешествий по российским просторам играл в карты, на каждой было записано название химического элемента. Сам Менделеев называл это «химическим пасьянсом». На картах были обозначены элементы и их химический вес, и великий химик раскладывал карты в разных сочетаниях, стараясь выявить закономерность. Тем не менее решение проблемы возникло во сне, когда ум не был осознанно занят этим.

См. также книгу Антонио Дамасио и Джила Карвальо «Природа чувства: эволюционные и нейробиологические источники происхождения», Nature reviews Neuroscience 14 (февраль 2014 года).

Во втором веке Аретей отмечал, что больные в подобном состоянии «устают от жизни и хотят умереть». Такие чувства при их корреляции с автономным дисбалансом должны связываться с теми «центральными» отделами автономной нервной системы, в которых настроение, ощущения и (ядерное) сознание обрабатываются – ствол головного мозга, гипоталамус, миндалевидное тело и другие подкорковые структуры.

Этьен-Жюль Маре во Франции, так же, как Эдвард Мейбридж в Соединенных Штатах, стал пионером серийной, выполненной с короткими выдержками фотографии со вспышками. Эти фотографии можно было бы разместить на барабане зоотропа, чтобы показывать короткие «фильмы», но вместо этого движение оказывалось разбитым на «составные части», и с помощью таких изображений стало возможно исследовать временну́ю организацию и биодинамику движений человека и животных. В этом состоял главный интерес Маре как физиолога, и он накладывал изображения друг на друга – двенадцать, двадцать изображений за секунду на одну пластинку. Такие составные фотографии захватывали определенный промежуток времени, и автор называл их «хронофотографиями». Фотографии Маре стали моделью всех последующих фотографических исследований движения и послужили источником вдохновения для многих художников. Вспомним хотя бы знаменитую картину Дюшана «Обнаженная, спускающаяся по лестнице». Сам Дюшан называл ее «статическим изображением движения». Марта Браун исследовала опыты Маре в монографии «Изображение времени», а Ребекка Солнит обсуждает работы Мейбриджа и их влияние в книге «Река теней: Эдвард Мейбридж и технологический Дикий Запад».

Я испытал нечто подобное после того, как выпил сакау, опьяняющий напиток, популярный в Микронезии. Эффекты этого напитка я описал в своем дневнике, а позднее в книге «Остров дальтоников»:

«Призрачные лепестки лучами падали из цветка на стол, образуя вокруг гало, при движении цветка… он оставлял в воздухе след, как мазок, следующий за ним. Глядя на качающуюся пальму, я видел это как череду застывших снимков, как это бывает, когда проектор замедляется и кадры перестают сливаться в одно целое движущееся изображение».

Как я отметил в своей книге «Музыкофилия», музыка с ее ритмом и плавным течением может сыграть важную роль в лечении таких периодов оцепенения, помогая больным заново обретать плавность движений, восприятия и мышления. Видимо, она выступает в роли модели или шаблона для чувства времени и движения, утраченного этими больными. Так, например, больной паркинсонизмом, находящийся в оцепенении, может начать двигаться и даже танцевать, когда звучит музыка. Неврологи интуитивно употребляют в данных случаях музыкальные термины, говоря о паркинсонизме как о «кинетическом заикании», а о нормальном движении – как о «кинетической мелодии».

Парадигмы и концепции, какими бы оригинальными они ни являлись, не возникают ниоткуда. В то время как концепция популяционного мышления в отношении мозга появилась лишь в семидесятые годы, за двадцать пять лет до этого случилось важное прозрение: знаменитая, вышедшая в 1949 году книга Дональда Хебба «Организация поведения». Хебб хотел устранить пропасть между нейрофизиологией и психологией общей теорией, которая могла бы связать нервные процессы с ментальными, и в частности, показать, как опыт изменяет строение головного мозга. Он считал, что возможность такого изменения кроется в синапсах, соединяющих клетки мозга друг с другом. Оригинальная концепция Хебба была вскоре подтверждена и породила новое направление в биологическом мышлении. Теперь мы знаем, что один нейрон головного мозга имеет до десяти тысяч синапсов, а весь мозг обладает приблизительно сотней триллионов синапсов, поэтому возможности для изменений практически неисчерпаемы. Таким образом, каждый нейрофизиолог, занимающийся сознанием, в долгу у Хебба.

Кох живо и очень личностно описывает историю их совместной работы по выявлению нейронных оснований сознания в своей книге «В поисках сознания».

Представляется, что этот механизм связывания включает в себя синхронизацию нейронных разрядов в определенных сенсорных областях. Иногда ее не происходит, в связи с чем Крик описывает происшедший с ним комический случай в книге «Поразительная гипотеза»: «Один мой друг на многолюдной улице “увидел” своего коллегу и уже хотел к нему обратиться, как вдруг понял, что черная борода принадлежала одному человеку, а лысина и очки – другому».

Термин «момент восприятия» был впервые предложен психологом Дж. М. Страудом в пятидесятые годы в статье «Тонкая структура психологического времени». Момент восприятия представлялся автору как «зернышко» психологического времени, ту длительность (около одной десятой секунды, как вычислил Страуд на основании своих экспериментов), которая необходима для интеграции сенсорной единицы как единого целого. Но, замечают Крик и Кох, гипотезу Страуда о «моменте восприятия» игнорировали почти пятьдесят лет.

В своей превосходной книге «Естественная история зрения» Николас Уэйд цитирует Сенеку, Птолемея и других античных авторов. Наблюдая быстрое вращение горящего факела, они видели превращение точки пламени в непрерывную круговую линию и поняли, что зрительный образ обладает устойчивостью и определенной длительностью (Сенека называл это «медлительностью зрения»). Очень точное измерение длительности – 8/608 секунды – было выполнено в 1765 году, но только в девятнадцатом веке устойчивость зрительного восприятия стали использовать в таких устройствах, как зоотроп. Похоже, об этом феномене, как и об иллюзии фургонного колеса, знали две тысячи лет назад.

В качестве альтернативного объяснения Крик и Кох выдвинули гипотезу, согласно которой (личное сообщение) устойчивость и смазанность кадров обусловлена тем, что они достигают кратковременной памяти (или буфера кратковременной памяти) и там медленно распадаются.

Армитедж, бывший директор школы, где мне довелось учиться, опубликовал свою книгу в 1906 году, чтобы побудить к учебе эдвардианское юношество. И теперь, когда я смотрю на нее другими глазами, мне становится видимым налет романтического джингоизма, заставившего автора настаивать на том, что кислород был открыт англичанином, а не каким-то там французом.

Уильям Брок, автор «Истории химии», представляет эту картину под иным углом зрения. «Ранние историки химии любили находить тесное сходство между объяснениями Мэйоу и более поздними теориями обжига», – пишет он. Но такое сравнение «является поверхностным, поскольку теория Мэйоу была механистической, а не химической, теорией горения… Эта теория возвращала науку в дуалистический мир принципов и оккультных сил».

Все великие новаторы семнадцатого века, не исключая и Ньютона, одной ногой стояли в средневековом мире алхимии, мистики и оккультизма – на самом деле повышенный интерес Ньютона к алхимии и эзотерике сохранился у него до конца жизни. (Этот факт пребывал в забвении до тех пор, пока Джон Мейнард Кейнс не обнаружил его и опубликовал в книге «Ньютон – человек», но перекрывание «современного» и «оккультного» в настоящее время считают типичной чертой научного климата семнадцатого века.)

Самый известный ученик Дюшена, Жан-Мартен Шарко, заметил по этому поводу:

«Как могло получиться, что такой частый, распространенный и легко распознаваемый недуг был выделен в отдельное заболевание только теперь? Почему нам потребовался мсье Дюшен, чтобы у нас наконец открылись глаза?»

Когда описывал феномен мигренозной ауры в 1970 году, в первом издании «Мигрени», я мог лишь сказать, что он необъясним в рамках современных в то время концепций. Однако в 1992 году в исправленное и дополненное издание с помощью моего коллеги Ральфа М. Зигеля я добавил новую главу с обсуждением этих феноменов в свете теории хаоса.

Приблизительно такая же последовательность стадий была характерна для «медицинской» психиатрии. Если заглянуть в истории болезни пациентов, госпитализированных в психиатрические лечебницы в двадцатые и тридцатые годы, то в них можно найти детальные клинические и феноменологические объяснения, часто облеченные в почти романическую форму изложения с богатым и плотным языком (как в «классических» описаниях Крепелина и других выдающихся психиатров рубежа девятнадцатого и двадцатого столетий). С введением жестких диагностических критериев это богатство языка и подробность описаний исчезли; в записях остаются лишь сухие упоминания, не дающие представления о реальном портрете больного и его мире и сводящие пациента и его болезнь к списку «основных» и «второстепенных» диагностических критериев. Сегодняшние психиатрические истории болезни почти полностью лишены глубины и насыщенности информации, характерных для старых историй болезни, и не принесут нам пользы в попытке синтеза данных нейрофизиологии и классической психиатрии, который так нужен. Таким образом, «старые» истории болезни остаются для нас бесценным источником знаний.

В последние несколько десятилетий наблюдается повышение интереса к изучению и пониманию феномена фантомных конечностей, что было связано с большим числом ампутаций в военное время, а также с разработкой новых типов протезов. Я очень подробно описываю синдром фантомных конечностей в своей книге «Галлюцинации».

Мистер И., художник, имел нормальное цветовое зрение до тех пор, пока не попал в автокатастрофу. После черепно-мозговой травмы он полностью утратил цветовое зрение, то есть начал страдать «приобретенной» ахроматопсией, которую я описал в книге «Антрополог на Марсе». Есть, однако, люди, страдающие врожденной ахроматопсией. Я описал их в книге «Остров дальтоников».

Оценку Дамасио вы можете прочитать в его статье «Центральная ахроматопсия: поведенческие, анатомические и физиологические аспекты», опубликованной в 1980 году в журнале Neurology. Написанная Зеки история Веррея и других была представлена в виде обзорной статьи в 1990 году в журнале Brain под заголовком: «Столетие церебральной ахроматопсии».

Детально случай, описанный Цилем, разбирается в предыдущей главе «Река сознания».

Дарвин настаивал на значимости «негативных случаев» или «исключений» и говорил о важности умения замечать их, поскольку в противном случае они «наверняка будут забыты».

Статья Стента «Преждевременность и уникальность в научном открытии» была опубликована в журнале «Сайентифик американ» в декабре 1972 года. Когда я посетил в Оксфорде двумя месяцами позднее В. Одена, он был очень сильно взволнован статьей Стента, и мы посвятили много времени ее обсуждению. Оден написал обстоятельный ответ Стенту, противопоставляя интеллектуальную историю искусства и науки. Этот ответ был в марте 1973 года опубликован в «Сайентифик американ».

Дарвин с горечью утверждал, что у него нет предшественников и идея эволюции не носилась в воздухе. Ньютон, несмотря на свою знаменитую фразу о стоянии «на плечах гигантов», тоже отрицал наличие у себя предшественников. Эта «тревожность в отношении влияния», которую Гарольд Блум обсуждал в приложении к истории поэзии, является также мощной силой и в истории науки. Чтобы успешно разработать и внедрить собственные идеи, ученый должен быть уверен, что другие ошибаются, он (как говорил Блум) должен перестать понимать других и (возможно, подсознательно) ополчиться против них. («Каждый талант, – писал Ницше, – должен развертываться в борьбе».)

Сам Дарвин часто приходил в ужас от механизмов деятельности природы, которые видел очень отчетливо. Он выразил его в письме своему другу Джозефу Хукеру в 1856 году: «Какую книгу адвокат дьявола мог бы написать о неуклюжей, расточительной, невероятно низкой и до жути жестокой работе природы».

Хэмфри Дэви, как и Агассис, был гением конкретности и мышления по аналогии. Он не обладал способностью к абстрактным обобщениям, какой, напротив, отличался Джон Долтон (именно Долтону мы обязаны созданием атомной теории), и стремлению к классификации, которая была присуща другому его современнику, Берцелиусу. Вследствие этого Дэви начал быстро сдавать свои позиции. В 1810 году его считали Ньютоном химии, а пятнадцать лет спустя он оказался маргиналом. Появление органической химии после того, как в 1828 году Велер синтезировал мочевину, – нового раздела химии, к какому Дэви не испытывал ни интереса, ни понимания, который потеснил «старую», неорганическую химию и внушил ему ощущение собственно ненужности, отравив последние годы его жизни.

Жан Амери в своей книге «О старении» говорит о том, как мучительно ощущение собственной ненужности, особенно если речь идет об интеллектуальной ненужности, когда появляются новые методы, теории или системы взглядов. Подобное оттеснение на обочину науки может происходить практически мгновенно, когда возникают большие сдвиги в научном мышлении.