Постскриптум

Уже семь лет прошло после восстановления бинокулярного зрения у Сью, но она продолжает восхищаться своим все еще «новым» ощущением, сделавшим ее мир несравненно более богатым и насыщенным. Со времени ее последнего письма ко мне в 2004 году она не переставала думать о своем опыте и общаться со многими людьми, оказавшимися в похожей ситуации, а также консультироваться со специалистами. В 2009 году она опубликовала интересную и содержательную автобиографическую книгу: «Фиксируя взгляд: путь ученого к зрению в трех измерениях».

Остаточное зрение

Дневник

17 декабря 2005 года, в субботу, я, как обычно, поплавал в бассейне, а потом решил пойти в кино. В зал я вошел рано и занял место в заднем ряду. Не было никакого предчувствия чего-то необычного, пока не пошли на экране анонсы. Я сразу заметил какое-то дрожание, нестабильность зрения слева. Сначала я подумал, что начинается приступ мигрени, но потом до меня дошло, что если зрение нарушилось только в одном глазу, то и причина нарушения тоже в нем, а не в зрительной коре, как это бывает при мигрени.

Когда анонсы закончились и экран погас, пятно, мерцавшее в левом поле зрения, стало белым, как раскаленный уголь, а по краям его появился радужный ободок из смеси бирюзового, оранжевого и зеленого цветов. Я встревожился. Что это: кровоизлияние в сетчатку, закупорка центральной артерии сетчатки, отслоение сетчатки? Потом я обнаружил слепое пятно внутри сияющей области – посмотрев правым глазом влево, где горел ряд огоньков, указывающих выходы из зала, я увидел, что вместо них зияет пустота.

Я почувствовал, что впадаю в панику. Продолжит ли слепое пятно расширяться до тех пор, пока я полностью не ослепну на правый глаз? Надо ли срочно уйти из кинотеатра? Стоит ли обратиться в «скорую помощь»? Может, позвонить другу-офтальмологу Бобу? Или остаться на месте и ждать, когда вся эта неприятность сама собой рассосется? Фильм начался, но мне было не до него – я был занят тем, что каждые несколько секунд проверял свое зрение.

Наконец через двадцать минут я не выдержал и пулей вылетел из зала. Может быть, все встанет на место, когда я выйду на дневной свет. Но на место ничего не встало. Свечение стало немного тусклее, но стоило мне закрыть левый глаз, как в левой половине поля зрения правого глаза появлялось слепое пятно, формой напоминавшее пирог. Я бегом бросился домой и позвонил Бобу. Он задал несколько вопросов, предложил несколько простых тестов и велел мне немедленно обратиться к офтальмологу.

Два часа спустя я уже сидел в кабинете офтальмолога. Я рассказал ему свою печальную историю и указал, в каком квадранте у меня пропало зрение. Офтальмолог выслушал меня, сохраняя полное хладнокровие, проверил поля зрения, потом взял офтальмоскоп и принялся рассматривать глазное дно. После чего, отложив инструмент, он откинулся на спинку стула и внимательно посмотрел на меня, как мне показалось, совсем по-другому. До этого он вел себя раскованно и несколько небрежно – мы не были друзьями, но были коллегами. Теперь же я попал в другую категорию – из врачей в больные. Он заговорил, осторожно подбирая слова. Говорил он серьезно и озабоченно. «Я вижу пигментацию, – сказал он, – что-то за сетчаткой. Либо это гематома, либо опухоль. Если это опухоль, то она либо доброкачественная, либо злокачественная». Он тяжело вздохнул. «Давайте рассмотрим наихудший сценарий», – продолжил он. Я не могу сейчас точно вспомнить, что он говорил дальше, так как в моей голове зазвучал внутренний голос, заглушивший все остальные звуки: «РАК, РАК, РАК…» Из всего сказанного им я понял, что офтальмолог договорится, чтобы меня осмотрел доктор Дэвид Абрамсон, большой специалист по глазным опухолям.

Вернувшись домой в тот вечер и снова проверяя правый глаз, я был ошеломлен, увидев, что горизонтальные перекладины решетки кондиционера кажутся мне искривленными и сливаются друг с другом, а вертикальные странно расходятся в стороны. Я уже не помню, как я провел эти выходные дни. Помню, что вел себя очень беспокойно, выходил на длительные прогулки, а вернувшись домой, ходил по комнатам взад и вперед. Особенно плохо становилось ночью, мне приходилось заглушать беспокойство снотворными таблетками.

19 декабря 2005 года: диагноз

На прием к доктору Абрамсону я смог попасть только в понедельник. Кейт – моя давняя приятельница и незаменимый помощник – вызвалась идти со мной, чтобы поддержать морально. Доктор Абрамсон оказался спокойным человеком, рассудительным и осторожным, но с лукавой искоркой в глазах.

– Рад познакомиться с вами, – сказал я.

– Мы с вами уже встречались, – ответил он и напомнил мне, что в шестидесятые годы был моим студентом. У него сохранились живые воспоминания о моих семинарах и о некоторых моих предпочтениях и странностях. Он припомнил, что моя группа была единственной в его студенческие годы, где каждую неделю проводились дискуссии за чашкой чая. Как странно, подумалось мне (вероятно, как и ему), что тридцать пять лет спустя его наставник оказался его пациентом.

После предварительного осмотра он капнул мне в глаза атропин, чтобы расширить зрачки, после чего сфотографировал сетчатку и провел ее ультразвуковое исследование. Во время осмотра мы почти не разговаривали, а затем перешли в другой, более просторный кабинет. Доктор Абрамсон достал большую модель глаза и открыл крышку, обнажив внутреннее устройство глазного яблока. Взяв в руку какой-то страшный предмет – нечто похожее на кусок черной цветной капусты или изуродованный кочан обыкновенной капусты, он положил его на место входа в глазное яблоко зрительного нерва. Значение этой демонстрации было очевидно: у меня опухоль – причем злокачественная. Я вспомнил, что в Англии судья надевает черную шапочку перед оглашением смертного приговора.

– Это меланома, – подтвердил он мои опасения, но тут же добавил, что глазные меланомы дают метастазы очень редко, так что вероятность распространения опухоли за пределы глазницы очень мала. Тем не менее оставлять ее без лечения нельзя. До недавнего времени было принято удалять пораженный глаз (он сам за много лет выполнил тысячи таких удалений), но теперь предпочитают облучение, которое, будучи столь же эффективным, позволяет сохранить глаз и зрение. Лишь только доктор Абрамсон закончил свои разъяснения, я сразу спросил: когда можно сделать это облучение? Завтра? Он ответил, что придется подождать три недели – приближались Рождество и новогодние праздники, но за это время опухоль не успеет намного вырасти, уверил он меня, так как глазные меланомы растут очень медленно. Некоторое время потребуется для подготовки радиоактивного диска. Его надо будет изготовить так, чтобы радиоактивные лучи фокусировались точно на опухоли. После этого диск поместят на боковую поверхность глазного яблока, для чего придется рассечь одну из глазных мышц. В ходе второй операции – через несколько дней – диск удалят, а мышцу сошьют.

Размер опухоли позволяет предположить, что она возникла довольно давно, – почему же раньше я не наблюдал дефектов в поле зрения? Увы, я никогда не проверял поля зрения и впервые заметил, что что-то неладно, два дня назад в кино, так же как дома – странные искажения вертикальных и горизонтальных линий. «Эти искажения возникли из-за отека и деформации сетчатки», – сказал доктор Абрамсон. Он заверил, что они исчезнут, когда опухоль и отек сойдут на нет в результате назначенного лечения, а если этого все же не случится, то мне придется еще какое-то время поносить повязку на правом глазу – покуда искажения не исчезнут.

Глазные меланомы практически всегда чувствительны к облучению, и есть большая вероятность, что опухоль будет убита радиоактивными лучами. При необходимости после облучения можно будет назначить лазерную терапию. К несчастью, локализация моей опухоли была неудачна. Всего несколько сотен злокачественных клеток, находящихся всего в миллиметре от желтого пятна – того места сетчатки, где максимальна острота зрения. И все же если рост опухоли удастся остановить, мое зрение на какое-то время будет спасено. «После операции зрение может немного ухудшиться, – сказал доктор Абрамсон, – скажутся отсроченные эффекты облучения. Тем не менее в течение ближайших нескольких лет вы можете не опасаться наступления слепоты».

Я заметил доктору Абрамсону, что, вероятно, ему довольно часто приходится своим больным сообщать столь приятные новости, и спросил, как, по его мнению, я к этому отнесся. «Очень спокойно, – ответил он мне, – но вам придется еще это переварить».