2 ноября

Жо – Лорьян

Я так больше и не видел бутылки с твоим письмом и твоим голосом внутри, Лу. Никогда – до сегодняшнего дня. Теперь там не один, а два листка бумаги: тот самый договор и письмо – мне и нашим детям. Ты запечатала бутылку сургучом. Вот теперь я наконец понял, что ты ставишь мне в вину. Нет, я тебя не предал, но я не выполнил тех своих обязательств. Нарушил условия контракта. У меня кружится голова, я хватаюсь за подлокотники кресла. Нотариус весь в тревоге – нет, не обо мне, он боится, что пропадет его выходной: если я сейчас помру у него в кабинете, ему придется тут задержаться.

– Здесь есть врач. – Это я пытаюсь его успокоить, но ему не смешно.

– Сейчас позову ваших детей.

– Нет-нет, не надо, все в порядке. Просто я разволновался, ведь подумайте: в этой бутылке голос моей жены.

Начинающий дурак считает меня законченным дураком, а главное – он считает тебя «покойной»!

Я же прекрасно понимаю, что твой голос исчез вместе с тобой, что не услышу его, открыв бутылку, но все-таки верю, что услышу, как верил отцу, когда он подносил мне к уху раковину и предлагал послушать голос океана. Спиральная раковина устроена по закону золотого сечения, как и пестик цветка, и пирамиды, и соборы… Ты была для меня золотым сечением, Лу. Я исполню твою последнюю волю. Потому что люблю тебя и потому что хочу знать, что ты нам написала. Но ты не права. Наши дети счастливы.

Самые ужасные пациенты – родственники врачей, их труднее всего вылечить. Мало того. Даже самый простой аппендицит не проходит у детей врача без осложнений, а у его родителей непременно будут проблемы с обезболиванием… По себе это знаю. У Сары не рассеянный склероз, у нее орфанное заболевание, у тебя не было синдрома Альцгеймера – была крайне редкая патология, которая сказалась и на памяти. Кто в нашей семье следующий?

Нотариус пошел за детьми. Ох и жизнь меня ждет впереди…Ты отравила мне ближайшие два месяца, любовь моя. Ну а что вообще мне без тебя остается? Двузначная цифра прожитых нами вместе лет и стозначная – случаев, когда мы вместе так весело смеялись.

Вылезаем из такси у лорьянского морского вокзала. Корабль, который островитяне называют почтовиком, а туристы – паромом, выходит из гавани и направляется к Груа. Мои земляки рассаживаются внутри, туристы и дачники занимают места на палубе и глазеют на океан. Море спокойное, корабль не качает. Жаль, я бы порадовался, если бы Альбена то и дело бегала поблевать.

Сара входит в лифт вместе со стариками и беременными, выходит, садится в салоне у иллюминатора, засовывает палку под сиденье. Мужчины пялятся на нашу дочку, она к этому привыкла, ей наплевать на их взгляды, зато им страшно интересны ее длинные светлые волосы, ее дымчатые глаза (ни дать ни взять – топазы), ее облегающий жакет, ее затянутые в джинсы ноги. Она – воплощенная чувственность. Сириан и Альбена поднимаются на верхнюю палубу вместе с толпой туристов. Летом и зимой туристы на Груа бывают двух сортов: любители походов с рюкзаком за спиной, с посохом в руке – и притворщики в новеньких матросских или рыбацких куртках и палубной обуви. Эти последние обычно просиживают весь отпуск в портовом кабаке.

Я остаюсь на границе между двумя мирами – на нижней палубе, но снаружи, там, где курильщики. Я бросил это занятие двадцать лет назад, чтобы доставить тебе удовольствие, но сейчас прошу сигарету у какого-то смутно знакомого парня и вот так, ухватившись за натянутый между стойками леер, с бычком в зубах, вдыхаю дым, глядя на море. Жду, когда минуем Курро, потом спускаюсь и сажусь рядом с Сарой. Туристы, которые видят нас впервые, считают, что я слишком для нее стар, и тихо меня ненавидят.

– Тяжелый день, да, пап?

– Я никогда не обманывал твою маму, Сара.

Она усмехается:

– Патрис научил меня очень важному: никогда никому нельзя верить.

С твоим уходом, Лу, открылся ящик Пандоры. Вчера Сириан и Маэль сидели в одной церкви, в жизни бы не поверил, что такое возможно, а сегодня Сара произнесла имя своего бывшего…

– Что он, этот крокодилий нотариус, сказал тебе, когда мы вышли?

– Твоя мама мне кое-что поручила, но я пока не имею права открыть вам, что именно.

Мы смотрим в иллюминатор на воду, вдруг Сара оборачивается:

– Папа, прости! Я не помогала тебе во время маминой болезни, но это было выше моих сил. Если ты решил, что ей будет лучше в пансионате, значит, ей там на самом деле было лучше.

– Ничего я не решал, она не оставила мне выбора.

– По крайней мере, она была не одна, у нее всегда был ты. Одиночество ужаснее всего на свете.

В голове у меня воет сирена. Тревога! А ведь пять минут назад я бы поклялся, что моя дочь отнюдь не тяготится отсутствием у нее мужа, семьи. Наш корабль приветствует гудком встречный, тот, что идет от Труа к Лорьяну.

– Я приеду на Рождество, папа. А вот Сириан… Зная Альбену, предположу, что она плешь проест мужу, чтобы он изменил своим обычаям. Раньше ей не к чему было прицепиться, чтобы тебя изничтожить, теперь она это сделает с радостью.

Ты знала, чему меня подвергнешь, Лу. В горле комок. Думаю о том, какими дети были когда-то, какими они были дружными, как любили говорить на островном диалекте. Они «болели островом», как говорят на Груа. Когда они в детстве ругались, непременно добавляли в конце каждой фразы gast! – а выросши, променяли бретонского льва на голову теленка в «Прокопе». Сириан уже подростком смотрел на всех свысока, Сара оставалась милой и забавной девочкой. По субботам – помнишь? – они ходили на балы, которые устраивались аристократами и зажиточными семьями, чтобы дети женились и выходили замуж за людей своего круга. Когда пришел черед устраивать такой бал для Сары, твой отец пригласил гостей в оранжерею замка, и вечер получился фантастический. Сириан в парадном костюме выглядел лучше всех, Сара в длинном платье была просто обворожительна. А потом они стали готовиться к этому проклятому конкурсу.

– Твой брат так и не смирился с тем, что не поступил в Икс…

– И обозлился на меня за то, что поступила! А с тех пор, как я стала работать в кино, злится еще больше. Говорит, что я попусту теряю время.

– Ты самая прекрасная терялыцица времени на свете!

– Альбена считает иначе. Знаешь, что она мне вчера как бы между прочим выдала? «Я очень беспокоюсь за Шарлотту: твоя болезнь, болезнь Лу – наследственность-то у вашей семьи препаршивая!»

Я скрипнул зубами. Дедушки и бабушки Альбены были нормандскими крестьянами, они обрабатывали земли, унаследованные от предков. Отец ее разбогател, скупая участки соседей, дети которых не хотели заниматься земледелием. Он играл на чувствительных струнах этих людей, обещая каждому, что уж онто не преминет пахать и сеять, как испокон веку положено. Все сделки были тайными, с глазу на глаз, никто и слыхом не слыхал о сделке соседа с отцом Альбены, пока тот не превратился во владельца внушительного числа гектаров. И вот тогда, когда стало уже слишком поздно, его соседи узнали, что на самом деле он представляет интересы крупной компании, спекулирующей недвижимостью. На тех землях, которые его соседи так любили и которые он получил у них за бесценок как «свой, деревенский», началось строительство туристических деревень для парижан, приезжающих туда на выходные. Ограбленные им крестьяне похоронили его «мерседес» под грудой коровьего навоза…

– Прошу прощения, вынужден вам помешать. – Это голос подошедшего незаметно Сириана. – Мы решили переночевать в отеле, я забронировал два номера. Заедем на остров за Шарлоттой и отправимся туда.

– Вы решили или Альбена потребовала? – злится Сара.

– Не лезь не в свое дело, – советует ей братец.

– Твоя жена считает, что предательство заразно? – спрашиваю я. До чего же наш сын мне противен.

– Скажи лучше, как ты мог так поступить со своей женой! – взрывается он. – Спихнул маму в дом престарелых, чтобы развязать себе руки и делать что твоей душеньке угодно!

Заталкиваю кулаки поглубже в карманы, а то ведь дал бы в морду

– Пошел вон. Мне не надо ни твоих оскорблений, ни твоей помощи.

Сириан бледнеет от ярости.

– Это отцы помогают сыновьям, а не наоборот! Но если бы я стал врачом, ты бы только и делал, что ставил мне палки в колеса. Ты ведь везде хочешь быть главным! Старый волк, вожак стаи, альфа-самец!

Вспоминаю слова из Апокалипсиса: «Аз есмь Альфа и Омега, начало и конец…»

– «Старый волк, вожак стаи…» Ух, как бы это понравилось моему психоаналитику! – усмехаясь, вставляет Сара. – Тут явно есть что-то фрейдистское.

У Сары свой психоаналитик? Сегодня поистине день сюрпризов.

– Твоему психоаналитику следовало настроить тебя на создание семьи, может, перестала бы трахаться со всеми подряд! – шипит Сириан.

– Эй, ты! – Я повышаю голос.

– Мама умерла, – продолжает он раздраженно. – Она не исчезла из виду, папа, она умерла. И похоронена на кладбище твоего драгоценного острова. Нам уже никогда ее не увидеть. Кончено. Ничего больше не будет – ни Рождества в кругу семьи, ни поздравления ко Дню матери, ни нежности, ни ласки… И ноги моей на этой говеной кучке камней тоже не будет.

– Напоминаю, что на этой «кучке камней» живет твоя старшая дочь.

– А ее я возьму с нами в отпуск на юг.

– Ты сжигаешь мосты и перерезаешь пуповину одним махом. Радикальное решение проблемы!

Сириан теряется, не знает, что ответить. Тут же рядом с ним возникает Альбена – почувствовала, что надо спешить на помощь, еще бы, она ведь хорошо знает своего супруга.

– Мы до сих пор в шоке от того, что узнали от нотариуса, Дедуля.

– Нам надо взять передышку, – подхватывает Сириан.

Ткань моего левого кармана трещит под напором кулака. Думаю о запечатанной сургучом бутылке, о миссии, которую ты мне навязала, о твоем странном чувстве юмора.

– «Нам нужна передышка» – так говорят перед тем, как принять решение о разводе, поняв, что больше не любят. Делаю из этого вывод, что раньше мы друг друга любили.

Корабль гудит, заходя в порт. Пассажиры собирают вещички. Сириан и Альбена спешат к лестнице, ведущей на верхнюю палубу. Мы с Сарой ждем лифта.

Помм – остров Груа

Жо, папа, тетя Сара и Альбена уехали. Я отдала бы свои новенькие часы, лишь бы узнать, где ты теперь, Лу. Потому что для меня рай – это Груа.

Спрашиваю у сестры:

– Ты веришь в рай и ад?

Она пожимает плечами:

– Мама верит, а папа говорит, что ад – это другие.

– Как ты думаешь, Лу сейчас где?

– К счастью, не на кухне! – прыскает Шарлотта.

Ты меня учила: когда люди говорят гадости, надо разобраться, почему они так делают, – часто это бывает от страха или от того, что они несчастны. Шарлотте повезло, она живет с папой. Мне тоже повезло, я жила с мамой, с тобой и с Жо. Мы с Шарлоттой сестры, но разговаривать нам с ней не о чем. Вот только мама с утра до вечера на работе, в школу мне сегодня не надо и придется эту самую Шарлотту терпеть.

– Пойдем в кино? – предлагает она.

– Нам нельзя.

– Почему?

Иногда мне кажется, что у нас не может быть один и тот же папа.

– Только что похоронили Лу.

– И что?

– А то, что хотя бы из уважения к ней. Разве ты по ней не скучаешь?

– Я ее видела три раза в год. Папа говорит, месяц назад она его даже и не узнала.

Я жутко удивлена:

– Он ведь не приезжал на остров с августа!

– Нет, приезжал, приезжал! С тех пор как Грэмпи засунул Грэнни в дом престарелых, папа стал приезжать к ней каждый месяц! Но ненадолго – приезжал, а потом сразу же уезжал обратно.

Я и это терплю молча. У нас точно разные папы. Шарлотта видит своего каждый вечер, а мой приезжает на Груа и даже не хочет со мной встретиться.

– Чего не знала, того не знала, – говорю я, но голос у меня срывается.

– По крайней мере, теперь он перестанет нас доставать своим «поедем на остров, поедем на остров»! Здесь даже бассейна нет!

– А океана тебе мало?

Она смотрит на меня как на сумасшедшую.

– Там же вода ледяная! Папа говорит, что твоя мать пателла.

Пателла – это такая похожая на остроконечный колпачок ракушка, которая прилепляется к скалам и питается растущими на них водорослями. У нее острые края, и она может даже прорезать ими, прикрепляясь, круговые бороздки, а еще у нее есть толстая нога, которая ей нужна и чтобы двигаться, и чтобы прикрепляться к скале. Иногда пателла присасывается так сильно, что оторвешь – и видишь на камне кружочек, зато никакие волны ей не страшны. Мама вот так же прилепилась к Груа. И Жо, и я тоже. Прозвище не обидное, так на самом деле. И вообще я дома, и я должна быть гостеприимной.

– Хочешь, устроим пикник на Кошачьем мысу? Кошачий мыс – он сразу за маленьким маяком с красной крышей, в начале дикого пляжа, там еще и заповедник. Скалы сверкают на солнце, и под ногами тоже искры…

– А как мы туда попадем?

– На великах! Я возьму мамин, а тебе дам свой.

– Я не умею на велосипеде. – Шарлотта вроде как стесняется, признаваясь в этом.

– Смеешься, что ли?

Нет, она правда никогда не садилась на велик!

– Ладно, тогда поедешь сзади, на багажнике.

Теперь надо позаботиться о еде, и этим займусь я, недотепа Шарлотта на кухне способна только помешать – мамаша не разрешает ей ничего там трогать, даже кусочек хлеба ножом отрезать тоже не разрешает.

– Ты любишь андуй?

Опля попробовал первым и оценил. Тогда сестрица тоже попробовала и попросила добавки, а я не стала ей говорить, что она уплетает за обе щеки свинячьи кишки, которые коптили на древесном угле. Делаю сандвичи с колбасой, укладываю яблоки и бутылку воды, их мы тоже возьмем с собой. На Шарлотте розовая водолазка, обута она в кожаные сапожки, наряд не для пикника в скалах, и я даю ей свой свитер, теплую куртку и старые кеды-конверсы.

Прощаемся с Опля – его мы на пикник не берем, седлаю велосипед.

– Давай садись на багажник. Только ноги расставь, чтобы не попали в спицы, и особо не двигайся, если будешь ерзать, рухнем. Да не волнуйся ты, я аккуратно поеду.

Еще бы: я нужна маме, да и мне самой шкура пока дорога.

На Груа нет светофоров, но есть перекрестки, на которых надо останавливаться. Сперва я еду медленно, потом, расхрабрившись, кручу педали все быстрее и быстрее. Хотя… хотя если с Шарлоттой что-нибудь случится, то папа станет любить меня еще меньше.

Ночью шел дождь, сейчас солнце сияет вовсю, полно луж, еду прямо по воде, расставляя ноги в стороны, Шарлотта мне подражает, и мы хохочем, несмотря на то что с тех пор, как ты умерла, Лу, у меня на сердце камень. Мы с сестрой первый раз в жизни в сговоре.

– Сделаем крюк и заедем в Пор-Лэ. Я познакомлю тебя с друзьями.

У меня есть друзья из местных и есть такие, которые приезжают только на каникулы. С двойняшками мы ровесники, они живут в Париже, их зовут Эллиот и Солаль. Их бабушка и дедушка, Изабель и Жильдас, друзья моих бабушки и дедушки. Раньше, давным-давно, в Пор-Лэ было несколько заводиков, где делали консервы из тунца и сардин, и еще первая во Франции рыболовецкая школа.

Еду по тропинке, стараясь не задевать швартовы. Сейчас отлив, лодки на мели. Оставляю велик в траве, и мы идем к белому домику над самой водой. Близнецы танцуют на террасе.

– Привет! Мы ждем Боя и Лолу, – говорит Солаль.

– Мы знаем, они скоро будут, – добавляет Эллиот.

Они никогда не скажут «я», только «мы». Своих бабушку и дедушку они зовут по именам, как я своих. Они смешные. И их двое.

– А кто это – Бой и Лола? – спрашивает Шарлотта, и видно, что ей на самом деле это интересно.

– Мы с ними дружим.

– Они здешние или парижане?

– Ни то ни другое, – смеясь, отвечаю я.

– «Бой» – это же английское слово? У их родителей тут, на острове, свой дом?

– У них нет вообще никакого дома. Нигде, – уточняет Эллиот.

– Моя мама – член Ассоциации помощи бездомным в Везине, – говорит Шарлотта. – Ваши друзья просят милостыню или живут на пособие?

– Им ничего не надо. Да вот они!

Бой и Лола, точные, как хронометр, и сразу видно, что голодные, делают над нами круг и приземляются на террасе ровно в полдень.

– Так они чайки! – Шарлотта прямо глаза вытаращивает от удивления.

– Не простые чайки, а серебристые, – объясняет Солаль. – У простых чаек черные клювы, а у них желтые, да еще и с красным пятнышком.

– Когда птенцы голодные, они стучат по этому красному пятнышку, и мама им отрыгивает то, что съела. Гадость, конечно, но ничего не поделаешь, иначе ведь не покормишь, – вторит сестре Эллиот. – Родители белые, а детки серые…

Йохана, старшая сестра двойняшек, приносит корочки от бутербродов с мягким сыром. Она похожа на русалку – такая же стройная и волосы длинные.

– Еще они любят колбасу, креветок, рыбу, обломки пирогов и все, что пожирнее, – говорит Йохана.

Бой, здоровенный самец, хватает корку и немножко отступает, чтобы подпустить к еде Лолу, она поменьше и похудее. Они будто танцуют, такие точные у них движения. Подходит Йохана, и чайки с криком взлетают.

– Это специальный крик, он означает «тут опасно!», – объясняет Солаль. – Наши чайки кричат по-разному, и не перепутаешь, когда они голодные, а когда хотят прогнать других чаек. Ну, кроме Жюли.

– Мы-то думали, Жюли девочка, – уточняет Эллиот, – а оказалось, мальчик, это Изабель обнаружила. А у Жильдаса он ест с руки.

– А вот и он! – Йохана показывает на большую серебристую чайку, которая садится на пол.

Боб и Лола отходят в сторонку, Жюли орет как резаный, и тут на сцене появляется дедушка близнецов, в руках у него хлеб с маслом. Он протягивает кусочек Жюли, Жюли хватает свой бутерброд и немножко отступает. Потом опять хватает и отступает, потом опять. И все это довольно шумно.

– Когда мы завтракаем внутри, – говорит Жильдас, – Жюли стучит клювом в стекло. Мы открываем окно и ставим перед ним табуретку. Жюли сначала садится на табуретку, потом слетает на пол и идет завтракать. Если вдруг забудем про табуретку, ни за что не залетит в комнату. Нам кажется, Бой и Лола – его дети.

Я приглашаю двойняшек с нами на Кошачий мыс, но они отказываются, потому что собрались покататься верхом. Предлагаю сестре пойти с ними. Теперь отказывается она, потому что боится лошадей.

– Твой дедушка родом с Труа, значит, ты по крови островитянка, – восхищенно замечает Солаль.

– Фигушки! Я предпочитаю Лазурный Берег, вот там классно! – морщит нос Шарлотта, и тон у нее обычный, наглый.

Увожу ее поскорее, пока она все не испортила.

Мы выбираем себе камень, чтобы попировать на солнышке.

– А мама говорит, в Бретани всегда плохая погода… – удивляется, глядя на ясное небо, Шарлотта.

– Ну и ошибается. Здесь в году столько же солнечных дней, сколько на твоем Лазурном Берегу.

– А папа говорит, что в шторм почтовик не ходит и можно застрять на острове.

– Такое случается редко и длится не подолгу.

– Ты знакома с местными знаменитостями, с такими, про которых пишут в журналах?

– Я знаю здешних художников и еще двух экологов-волонтеров.

– Брала у них автографы?

– Даже и не думала, зачем морочить людям голову… Знаешь, Жо загадал мне загадку, – говорю ей, чтобы сменить тему. – «Когда нет воды, пьют воду, а когда есть вода, пьют вино». Угадала, что это?

– Глупость какая-то! Чушь собачья!

– А вот и нет! Сама подумай. Когда-то на Труа не было в порту шлюзов для задержки воды на время отлива, рыболовецкие суда не могли в это время вернуться на остров, им приходилось ждать в открытом море, пока прибавится вода, ну и пить воду, а что еще? Вот тебе и «Когда нет воды, пьют воду…» Поняла теперь? А когда начинался прилив, вода прибывала, суда возвращались в порт, моряки выходили на берег и бегом бежали в кабак: «…когда есть вода, пьют вино». Разве не забавно?

Шарлотте плевать на моряков, отливы и приливы.

– Это у тебя откуда? – показывает она пальцем на шрам у меня рядом с глазом.

– Трибор опрокинул кипящий кофе, и я обварилась.

Ту же байку я рассказала когда-то папе, и папа мне поверил. Я трогаю шрам, но не чувствую прикосновения. Жо сказал, что со временем нервные окончания восстановятся.

– Друзья говорят, что я как Гарри Поттер, хотя мой шрам не похож на молнию.

– У тебя тоже полно друзей, как у Грэмпи и Грэнни? – задумчиво спрашивает Шарлотта, вытаскивая из сандвича кусок колбасы.

– Конечно. А у тебя разве нет?

– Нет. У меня есть мама, а у мамы я.

Она хватает камешек и в бешенстве зашвыривает его куда-то далеко. Мне грустно, что у нее все так.

– Хочешь, мы с тобой будем подругами, не только сестрами?

– Ну… мы и сестры всего наполовину. Да и то не наверняка. Мама говорит, что твоя мамаша папу обработала и папа не стал проверять, он ли на самом деле твой отец. Знаешь, есть такой тест?

Смотрю на нее, окаменев. Если папа мне не отец, значит, ты и Жо мне не бабушка и дедушка? И нам теперь надо уехать отсюда? И я не имею права по тебе плакать? Значит, поэтому папа никогда меня не целует и так редко приезжает на остров?

– Еще мама говорит, что ты мне завидуешь, – добавляет Шарлотта.

– Я не могу завидовать человеку, у которого такая мать! – Все-таки она меня разозлила.

– У тебя хорошая? Можем поменяться.

– Ты что, не любишь свою маму?!

– Никто ее не любит, кроме Опля. Вот исполнится мне восемнадцать, сразу от них сбегу. Папа даже и не заметит, что меня нет.

Ничего себе «семейный портрет»! Все мои представления об их счастливой семье разбиты вдребезги.

– Но ты же его видишь каждый день, правда?

– Когда он возвращается с работы, я уже сплю, а утром он уходит до того, как встану.

– Хорошо, но есть же выходные!

– По субботам он тоже работает, а по воскресеньям сначала бегает вокруг озера, потом читает под джаз, а я сижу в своей комнате и смотрю по телику сериалы. Мне не разрешают приглашать в гости подружек, и я не имею права сама ходить в гости.

У меня просто челюсть отваливается.

– А я хожу к подружкам, или они ко мне приходят, и тогда мама печет нам блинчики. Я обожаю читать – Жюля Верна, Киплинга, Энид Блайтон, и я проглотила все семь томов «Гарри Поттера» и вдобавок дневник Черного Красавчика, это коня так звали…

Шарлотта пожимает плечами.

– Я занимаюсь танцами у частного педагога, но я там одна и танцую только с учительницей… Еще у меня абонемент в «Комеди Франсез» и в «Плейель» на концерты для детей и юношества. В театр и на концерты со мной ходит мама. Она говорит, если любишь свою маму, друзья ни к чему. Она водит меня в школу и забирает после уроков. Я бы лучше оставалась на продленке и обедала в школьной столовой, но мама не хочет.

– Да уж, твоей жизни не позавидуешь.

– Мне казалось, все так живут… Но, вообще-то, чем у тебя лучше? На твоем несчастном острове вообще нет ничего интересного!

Я чуть не задохнулась.

– Это у нас нет ничего интересного? Смеешься? Жо говорит, что на Груа Олимп и нирвана. Я весь год купаюсь, мы ставим спектакли, я занимаюсь в кружке кельтских танцев, я собираю во время отливов обкатанные морем деревяшки, хожу с Жо в лес за грибами и ежевикой. Летом у нас устраивают концерты на свежем воздухе, а пианино для этих концертов привозят на буксире. Еще бывают аперитивы в ангаре у дедушкиного друга Жоржа, ну, того, который умеет делать гениальные прицепные домики для туристов. Еще у нас есть Экомузей. Еще я помогаю торговать на благотворительных базарах в доме священника и на школьной ярмарке. Еще гуляю между деревьями по сетке, натянутой над пропастью, в Паркабу. Еще я участвовала в съемках клипа с песней Лорана Моррисона «Карусельные лошадки», я там была среди людей на сельском празднике, а снимали ночью – вот было здорово!

– Да, повезло тебе… Папа говорит, ты хочешь стать врачом, как Грэмпи, это правда?

Киваю и про себя удивляюсь тому, что папе это известно.

– А ты кем хочешь стать, когда вырастешь?

– Мне все равно, лишь бы уехать куда подальше.

Я даже загрустила от такого ответа, ну и предложила, надеясь ее утешить:

– Хочешь туда, где полно серебристых чаек? Таких, как Бой, Лола и Жюли.

Весной тревожить птиц на прибрежных скалах нельзя, они высиживают птенцов, а сейчас, в ноябре, к ним можно подойти поближе, потихоньку, конечно. Шарлотта усаживается на багажник, и я начинаю крутить педали. Ехать нам довольно далеко, и лодыжки у меня становятся просто чугунные. Но вот мы подъезжаем. Я знаю многие виды чаек: глупыши, хохотуны, клуши, морские голубки, сизые… и ну да, конечно, серебристые.

– Знаешь, они ведь так и живут парой годами. В апреле-мае они вьют гнезда, потом по очереди высиживают птенцов, они умеют защищать свои гнезда и нападать на дураков, которые подходят слишком близко. Когда птенцам исполняется сорок дней, родители учат их летать…

Мы идем к залитой солнцем скале, где много птиц. И вдруг Шарлотта начинает орать диким голосом, прыгать и махать руками. Рожа у нее при этом тоже дикая. Чайки, хлопая крыльями, взлетают. Они тоже кричат, пикируют к земле, кружатся прямо у нас над головами, чуть ли не задевая крыльями. У Шарлотты все руки в их помете, ужас сколько его! Так же внезапно, как начала прыгать, она останавливается – будто марионетка, у которой обрезали нити. Она больше не орет и уже не такая красная. Птицы рассаживаются поблизости и смотрят на нее.

– Зачем ты это сделала?

– А для смеха, – отвечает Шарлотта, вытирая руки бумажным платочком и швыряя его на землю.

– Если бы в гнездах были птенцы, ты бы перепугала их до смерти.

– Ну и было бы еще смешнее. Хотя вообще-то твоим птенцам повезло, – ворчит она. – Родители о них заботятся, защищают, а потом учат летать, чтобы они стали свободными.

Она просто умирает от зависти. Господи, как же Альбена на нее давит! И отец совсем ею не занимается. И ей сроду не доставалось нежности от наших общих дедушки и бабушки, а что моя мама ни разу ее не приласкала, и говорить нечего. И как же она сможет храбро подняться в небо, если никто не учит ее летать?

Вдруг слышу рев. Ух ты, уже почтовик гудит, а мы и не заметили, как время прошло.

Кручу педали, возвращаемся домой. Шарлотта сзади, жутко тяжелая. Ставлю велик на место, открываю дверь, нам навстречу Альбена, злая-презлая.

– Где вы были?

– На Кошачьем мысу, потом на скалах, у маяка.

Ищу глазами Жо, меня бы один его вид успокоил.

– А что, Грэмпи еще нет? – удивляется Шарлотта.

– Мы уезжаем ночевать в отель. Твои вещи я уже сложила. Чем от тебя таким ужасным пахнет? Что с твоими руками, Шарлотта? Что ты трогала?

– Мы ели андуй… – говорит сестра.

Альбена смотрит на меня так, будто я накормила плоть от плоти ее мышьяком. Потом мерит презрительным взглядом Шарлотту с головы до ног: мой свитер, куртка, раздолбанные кеды… Куда, думает, делась нежная розовая водолазка, где красивые сапожки?

– Почему на тебе этот дурацкий наряд? Ты одета как чучело, ты похожа на… на… – Ей не хватает слов, чтобы описать переодетую во все мое дочку. Она сдвигает брови. – А как вы попали на Кошачий мыс?

– Приехали на велике! – радостно орет Шарлотта.

Альбена бледнеет, но моя сестрица этого не замечает.

– Ты… ехала… на… велосипеде… по… дороге? – Каждое слово Шарлоттина мама произносит отдельно.

– Да! Помм крутила педали, а я ехала сзади на багажнике! – как ни в чем не бывало отвечает Шарлотта.

Альбена кидается ко мне, хватает за руку и трясет меня как грушу. Я до того обалдела, что даже говорить не могу.

– Как ты посмела? – кричит Альбена.

– Отпустите, мне больно, – наконец говорю я и пытаюсь вырваться.

На шум прибегает папа:

– Что здесь происходит?

– Эта психопатка потащила нашу дочь кататься по дороге на велосипеде! – визжит Альбена и впивается мне в руку ногтями.

– Да мы просто пикник устроили, пустите меня!

– Альбена, с Шарлоттой все в порядке, – вмешивается папа. – Она понятия не имела…

– О чем это я понятия не имела? – каким-то глухим голосом спрашивает сестра.

– Успокойся, Альбена, ты же видишь, с девочками ничего не случилось, – говорит папа.

– Не надо было оставлять ее здесь одну! Мне плевать на твою дочь, лишь бы моя была целой и невредимой, а твоя может сдохнуть!

Папа бледнеет, хватает жену за плечи, потом силой разгибает ее пальцы и освобождает меня. Я тру руку. Если бы Жо был дома, он бы мигом выставил эту Альбену за дверь. Если бы Сара видела, как она со мной обращается, сразу бы врезала ей своей палкой! Если бы мама пришла вовремя… это тоже плохо бы кончилось.

– Мы просто хотели погулять… – пытаюсь объяснить, но я сейчас как каменная и говорить мне трудно.

А Шарлотта не смотрит в мою сторону и опять становится такой же дрянной плаксивой девчонкой, какой была всегда.

– Она меня заставила, мам, – скулит эта их несчастная куколка.

Альбена разворачивается и уходит. Папа за ней. Я говорю Шарлотте:

– Знаешь, ты кто? Ты подлая предательница, вот кто!

– Мне приходится терпеть ее каждый день. Даже не представляешь, какая ты счастливая.

Шарлотта тоже уныло плетется за Альбеной. Я остаюсь одна. Сползаю по стенке на пол, к глазам подступают слезы. Лу на кладбище, где Жо и Сара, я не знаю. Мама, думая, что папа ночует у нас, поехала в Локмарию, будет там спать в холодной комнате – с обогревателем, под периной и в теплом моряцком белье…

Папа возвращается, наклоняется надо мной. Земля снова начинает вращаться.

– Она сделала тебе больно?

Папа осматривает мою руку. У него искорки в глазах, а в голосе непривычная для меня нежность. Его мегера может хоть каждый день меня трясти, может сломать мне обе руки и обе ноги, если папа потом будет за мной ухаживать.

– Я очень сожалею, Помм… Альбена не должна была так себя вести. Она не понимала, что говорит. Она так не думает. Она сильно испугалась, больше такого не будет никогда. Надо приложить арнику. Ну давай, живее, встряхнись!

Минутка нежности кончилась. Он помогает мне подняться, шарит в аптечке, находит какой-то тюбик, смазывает мне руку. Яд подозрений растекается по моим венам, я хочу знать правду.

– Пап, я твоя дочь?

– Само собой разумеется.

– Ты уверен?

– Конечно, что за дурацкий вопрос! Слушай, а ты знаешь, где ключ от чердачной двери?

– На полке в комнате со стиральной машиной.

На чердак из всей нашей семьи ходит только Жо. Я слышу, как папа поднимается по лестнице, которая ведет в царство паутины. Что-то наверху двигает. Рука у меня горит. Потом он возвращается, весь в пыли, с черным чемоданчиком в руке.

– Что там внутри, пап?

– Там Баз. Надо было мне раньше его забрать. Не бойся, рука скоро пройдет. И позаботься о дедушке, он теперь будет чувствовать себя одиноким.

– Он как пателла на камне, – говорю я.

Папа растворяется в темноте. Рука онемела, но я так и стою в прихожей и думаю, что же может быть в этом черном чемоданчике. А вдруг кукла чревовещателя? Сразу представляю себе, как папа садится на стул лицом к публике, в руках у него кукла, куклу зовут Баз, и кукла эта говорит за него те слова, которые сам он сказать не решается. И вдруг снова слышу голос Альбены. Как она сказала? Ей наплевать на меня, только бы ее дочка была целой и невредимой, а я… я могу сдохнуть.

Жо – остров Груа

Сходим с Сарой на берег. Странная у нас семья. Ты связывала нас, Лу, все держалось на тебе. Без тебя здание растрескается, раскрошится, зашатается и с грохотом рухнет. Я не могу идти домой, мне надо дать Сириану время уложить вещи, забрать дочку. Мне бы хотелось поцеловать Шарлотту на прощанье, не получится, ну что ж, ничего не поделаешь. Меня ждет последнее испытание, но рядом с Сарой будет полегче.

– Мне надо в пансионат, освободить мамину комнату. Пойдешь со мной, Сара?

Я приходил туда каждый день, даже когда ты перестала меня узнавать, – весь последний месяц не узнавала. Я приходил, чтобы увидеть прежнюю Лу, а не женщину, которая удивлялась, что меня забыла, женщину с приступами неконтролируемого бешенства, женщину, дрожащую от не находящей приложения любви… Я брал тебя за руку, а ты ее резко вырывала или, наоборот, краснела, как молоденькая девушка, – я никогда не знал, чего ожидать. Мы вместе смотрели твои любимые фильмы: «Из Африки», «Король-рыбак», «Пир Бабетты», «Доктор Хаус» – его своеобразный юмор заставлял нас смеяться до слез. Мы пересматривали «Аббатство Даунтон», и ты узнавала жизнь в замке отца, но там никого уже не осталось, и дом был на попечении одной только старой усатой кухарки Жанетты. А в дни, когда ты сжималась в комок, чтобы горе не разорвало тебя, я включал тебе музыку – «Итальянский концерт» Баха, моцартовскую «Волшебную флейту»…

Встречая кого-нибудь из здешнего персонала, здороваюсь, всех подряд благодарю: работают они на совесть, хоть платят им мало. Подписываю бумаги, жму руки, знакомлю с Сарой. Я для них счастливчик: мне так повезло с женой и дочерью. Вот только жены уже нет рядом, а дочери никогда не принять участие в Нью-Йоркском марафоне.

Мне надо освободить твою комнату, потому что ее ждут с нетерпением. Дома престарелых – как пожизненная рента: счастье одних покоится на несчастье других. Комната светлая, я привез сюда твою любимую мебель и твою любимую лампу от Тиффани, фотографии в рамках, разноцветные занавески и покрывало. Перебраться в этот пансионат ты решила сама, но потом забыла о том, что сама, и шла, и шла ко дну. Французские гериатры назвали твое заболевание синдромом соскальзывания. Там смысл вот в чем: начинаются проблемы с головой, очень скоро человек теряет желание жить и как бы соскальзывает в небытие. Его уносит, как волны с отливом уносят песок.

– Не буду ничего отсюда забирать, – говорю я. – А если тебе хочется какую-нибудь мамину вещь, скажи.

Сара мотает головой, и я дарю все, что есть в твоей комнате, тем, кто ухаживал за тобой до последнего дня.

Мы идем к выходу. Вдруг меня останавливает сидящая в коридоре престарелая землячка, твоя партнерша по скрэблу, когда ты еще дружила со словами, и по «корове», популярной на нашем острове карточной игре, в которой надо блефовать, как в покере.

– Погодите! У меня для вас кое-что есть. Сейчас принесу.

Старушка, вооружившись ходунками, удаляется. Терпеливо ждем – Сара сидя, я стоя. Проходит не меньше столетия – и вот она наконец. Отдает мне большой конверт, а в нем – твой ежедневник в кожаной обложке с записями за три последних месяца и вдобавок к нему все исписанные сменные тетрадки за последние пять лет.

– Лу мне это доверила в один из дней, когда ум у нее был ясным, и велела сохранить для вас.

Дома нас ждет Помм, едва появились – сразу вышла из детской.

– Они поехали в гостиницу. Вы поругались, что ли?

– Мы вес на пределе, и каждый готов взорваться. Я очень устал, солнышко, не гожусь сегодня ни в собеседники, ни в сотрапезники. И не голоден. Иди, детка, с мамой и Сарой в «Пятьдесят», поужинаете там, хорошо?

– Нет, не надо тебе оставаться одному, пойдем с нами! – настаивает Сара.

– Завтра увидимся. Мне так лучше. Правда. – Я ласково кладу руку на плечо внучки, она морщится. – Что такое? Рука болит? Ну-ка покажи.

– Ничего особенного, просто синяк.

– С Шарлоттой вы мирно жили? Все было хорошо?

– Нирвана и Олимп!

Ты ушла искать, где оно, место, куда потом попадают все, ушла одна, без меня, ты будешь ждать меня там и когда-нибудь устроишь прием в мою честь. Не выдумывай для меня никаких кулинарных изысков, любовь моя, или сначала поучись, потренируйся: вари им там ангельские волосы, жарь райских рыбок, пеки дьявольское мясо, трави апостолов, заставь всех проклятьем заклейменных хлебать твою бурду… Вчера, после похорон, твоя подруга Мартина пришла к нам с испеченным ею шоколадным тортом – тем, что без муки, тем, что позволяет видеть жизнь в шоколадном свете, – словом, The magical саке. Мы его умяли с утра, еще до отъезда в Лорьян, но тебе я кусок оставил, и никто не посмел к нему прикоснуться. Этот ее торт такой мягкий – кажется, будто жуешь облако. Он сделан из шоколада, нежности и смеха.

Сейчас, вечером, я доедаю твой кусок торта, а дом тихонько поскрипывает. Потом открываю твой ежедневник. Там записанные тобой и вычеркнутые номера телефонов, имена, адреса. Зачем тебе понадобилось, чтобы все это передали мне? Вот годовщина нашей свадьбы – теперь мне предстоит отмечать наш праздник в одиночестве. Я накрою стол на двоих, откупорю бутылку хорошего красного вина, достану хрустальные бокалы и наклюкаюсь. Хорошее красное вино полезно для сердца, сколько же раз я говорил это своим пациентам! И многие мне его дарили, так что у нас полон дом самого лучшего. Хватит не на один век, но так неинтересно пить без тебя… Думаю о бутылочке в ящике у нотариуса. И о песне группы Police — песне, которую ты так любила и в которой есть такие слова: I’ll send an SOS to the world, I hope that someone gets my message in a bottle…

Помм – остров Груа

Ужинаем в ресторане с мамой и тетей Сарой. Мы выбрали круглый стол в правом углу. Тетя Сара спрашивает, как мы с Шарлоттой провели день.

– Скатались в Пор-Лэ, на Кошачий мыс и заглянули в Пен-Мен.

Мама знает меня наизусть:

– И на чем же вы там споткнулись?

– Она нарочно пугала птиц. Но без матери ее легче выносить, Альбена так на нее давит…

– Противная девчонка, вот уж настоящий Янус, – говорит тетя Сара.

– А Янус – это кто?

– Древнеримский бог выбора, начала и конца, входов и выходов, всех на свете дверей. У него было два лица, грустное и веселое, одно для прошлого, другое для будущего.

Ну точно Шарлотта – плачущая и смеющаяся… Мама замечает, что я как-то странно держу вилку.

– У тебя что, рука болит?

– Я ударилась. И вообще устала, хочу домой, спать.

Мне не страшно идти одной, до дома всего триста метров, время подгулявшей матросни еще не наступило, да эти пьяные матросы если кому и опасны, когда возвращаются на свои корабли и валятся за борт, так только себе самим.

Иду через площадь мимо церкви с тунцом на шпиле, мимо гостиницы, в которой ночует папа со своей семьей, заглядываю в освещенные окна. Кто-то выходит из гостиничного бара, и я прячусь за фургон булочника. В руке у человека чемоданчик. Когда он оказывается под фонарем, узнаю: это мой папа! Он огибает почту, останавливается под сводами крытого рынка, мое сердце бьется так громко, что вот-вот разбудит весь город.

Медленно приближаюсь к папе, боюсь-боюсь-боюсь, что он меня заметит. А он ставит чемоданчик на низенькую каменную ограду, открывает… Пользуюсь тем, что папа стоит ко мне спиной, перебегаю через дорогу и прячусь за машиной, в которой летом развозят пиццу. Папа, по-прежнему стоя ко мне спиной, делает руками что-то странное, подносит что-то ко рту, что-то с чем-то соединяет… Собирает ружье, что ли? Но он же не охотник! А вдруг он решил застрелиться? Или… Ой, неужели он хочет кого-нибудь убить?

Мне даже дышать трудно. Мой отец не самоубийца и не преступник, и все-таки он вынимает из своего чемоданчика что-то похожее на приклад, потом… потом другую какую-то штуку, но она слишком широкая для ружейного ствола. Он все еще стоит ко мне спиной. Теперь он что-то надевает на шею… потом выходит на середину зала и наконец поворачивается. Вижу его в профиль, как в театре теней.

Ох… мне сразу полегчало: никакое это не ружье, это саксофон! Папа сюда пришел не для того, чтобы убить себя или кого-нибудь еще, а чтобы поиграть! И вовсе не мое сердце перебудит всех в нашем городе, а музыка вытащит их из-под одеял!

А я и не знала, что папа умеет играть на саксофоне, знала только, что он фанатеет от джаза. Значит, вот что было в черном чемоданчике, который он достал с чердака… И Баз – вовсе не имя куклы, так зовут инструмент. В свете фар какой-то машины вижу папу: глаза у него закрыты, локти прижаты к бокам, левая рука на верхних клавишах, правая на тех, что внизу. Он не дует в свой саксофон, он только раскачивается взад-вперед, пальцы его бегают по клавишам, а ноги не двигаются. Мяукает кошка, ну ее, зачем нарушила тишину! Папины пальцы гуляют по клавишам, тело танцует, но не слышно ни единого звука. Вдруг я понимаю: папа не участвовал в тихом балу, на котором Жо вчера танцевал с тетей Сарой, потому что рядом с ним стояла Альбена. А может быть, потому, что у него не было с собой саксофона.

Или потому, что боялся разговоров тут, на острове. А сейчас он здесь, на площадке, один, он свободен. И наконец-то играет для тебя, Лу.

Потихоньку выбираюсь из-за машины и иду домой. Под дверью Жо полоска света. Бегу в свою комнату и залезаю под перину. Папа тоже как Янус, у него два лица: папа, который смеется, и папа, который плачет.