5 февраля
Жо – остров Груа
Не знаю, что там затеяли мои внучки, но Шарлотта порозовела, она ест и она дышит, не отдавая себе в этом отчета. Они с Помм все время переглядываются и глупо хихикают. Даже к Опля вернулась радость жизни.
Мы с Помм идем на «Морской Лу» встречать Сириана. Он приехал парижским поездом и вот уже прыгает в лодку с двумя прямоугольными чемоданчиками в руках – черным и серым. Протягивает серый Помм, и она заливается краской – яблочко, оно и есть яблочко.
– Купил тебе по случаю. Это подержанная «Ямаха», инструмент славно потрудился, но у него теплый и мягкий звук. Он сам тебя нашел. И я к нему прибавил сельмеровский мундштук.
Помм кидается обнимать отца, и тут, в эту секунду, Лу, я говорю себе: все в порядке. Наши дети и наши внучки счастливы. Не знаю, надолго ли счастливы, но сейчас до чего же сладостно это видеть.
Дома первым делом аннулирую все гугловские рассылки. Я больше ни за кем не слежу. Потом иду на кухню, где собралась вся семья, и говорю:
– В ноябре крокодилий нотариус прочитал вам только часть завещания вашей мамы, а потом попросил выйти, потому что остальное касалось меня одного. Он показал мне тогда бутылочку, в которую Лу засунула письмо для нас всех. Завтра я за этой бутылочкой с письмом съезжу.
Сириан удивляется:
– А что, разве ты не мог сразу все забрать?
– Нет. Сейчас – самое время.
– Хочешь, поеду с тобой? – предлагает Сара.
Нет, я поеду один. Я должен пойти туда один.
Вечер получается насыщенным. Помм обновляет свежеподаренную «Ямаху», играет дуэтом с отцом. Представляешь, они – без единой репетиции! – играют так слаженно, будто всю жизнь играли дуэты. Они на одной волне, они ухитряются смотреть в ноты, ни на минуту не упуская друг друга из виду. Я просто ошарашен этим. Надеюсь, ты тоже слышишь их, моя бализки, там, где ты есть.
– Как ты назовешь свой инструмент? – спрашивает Сириан, откладывая саксофон.
Помм переглядывается с Шарлоттой, и та отвечает за старшую сестру:
– Клара!
Выхожу посмотреть на небо. В Париже воздух такой грязный, что никогда ничего не увидишь, а на острове мы спим под защитой шатра, усеянного звездами. Твой огородик не смог тебя пережить, захирел, я совсем забыл про него, мне стыдно, все растения погибли: базилик, мята, петрушка, лук-резанец, шалфей, майоран, вербена, мелисса, лимонный тимьян, он же чабрец, и твое самое любимое – marensa maritima, а по-нашему мертензия морская, ее сизые мясистые листочки едят сырыми, и у них устричный вкус без устричной склизкости…
Вспоминаю ночь, когда нашел тебя в своем кабинете. Если бы я тогда не проснулся, ощутив, что тебя нет рядом, если бы не вылез из постели и ждал тебя в спальне, ты бы сделала то, что собиралась, и такого сегодняшнего вечера не случилось бы…
Восемь месяцев тому назад
Жо – остров Груа
Вышел погулять вдоль берега с Бертраном, Жаном-Люком и Мари-Кристиной, возвращаюсь домой и вижу, что вы с Помм обварились: у тебя обварены руки, у девочки – лицо. Помм, умница, сообразила сразу же полить ваши ожоги холодной водой, а вот о противоожоговом креме не вспомнила. Приношу из аптечки биафин, щедро вас обеих им мажу, благодарю Бога за то, что все обошлось. Ведь могло быть куда хуже! Беру офтальмоскоп, смотрю глаз Помм, бинтую тебе руки, даю вам обеим анальгетик. Страшно зол на Трибора, кота, который, как выяснилось, был во всем виноват, ругаю его последними словами, оскорбленный кот отворачивается и уходит.
Следующей ночью просыпаюсь от непонятного шума, машинально протягиваю руку к тебе, тебя нет, постель с твоей стороны холодная. Бегу искать тебя по спящему дому и нахожу в своем кабинете. Ты сидишь в моем кресле, на тебе ночная сорочка, ты дрожишь, в руках у тебя – мое охотничье ружье. Рядом, на письменном столе, – открытая коробка с патронами. Дуло «верне-каррона» приставлено к твоей груди.
– Что ты здесь делаешь, Лу?
– Кто вы такой?
Сердце сжимает ледяная рука.
– Лу, положи ружье.
– Не подходите!
– Лу, это же я, Жо. Я твой муж.
– Предупреждаю: ружье заряжено!
Голос узнать невозможно, настолько он низкий, и ясно, что ты насмерть перепугана.
– Умоляю тебя, любимая…
Иду к тебе – и тут происходит невообразимое: ты поворачиваешь ружье и целишься в меня. Застываю на месте.
– Эй! Осторожнее!
По твоей щеке скатывается слезинка, но оружие ты держишь крепко, бинты стесняют твои движения, но указательный палец в двух миллиметрах от спускового крючка. Если ты выстрелишь с этой позиции, пуля попадет мне в грудную клетку и разорвет сердце в клочья. Если чуть опустишь дуло, попадешь в брюшину, меня отвезут на вертолете в Лорьян, мной займется тамошний хирург, и, вполне возможно, я умру на операционном столе. Впрочем, есть шанс, что пуля угодит в спинной мозг, я проведу остаток жизни в инвалидной коляске, тогда я приспособлюсь и буду устраивать гонки с Сарой…
В душе паника, но я тебе улыбаюсь, и тут происходит еще одна неожиданность: ты снова включаешься, твои нейроны возвращаются к работе, мозг начинает функционировать нормально, память тоже становится на правильный путь…
Я шепчу очень нежно:
– Лу…
В твоем взгляде все такой же страх, ты смотришь на ружье, на свои обваренные руки, на коробку с патронами – и обнаруживаешь под прицелом меня. И мгновенно поднимаешь дуло к потолку.
Осторожно забираю у тебя оружие, достаю патрон.
– Я совсем потеряла голову, Жо, да?
Пытаюсь шутить:
– Ну я-то потерял голову в ту минуту, когда увидел тебя впервые, и, знаешь, так и не нашел.
– Это не Трибор опрокинул турку, Жо, это я.
Тупо на нее смотрю.
– Да, да, ты все правильно расслышал. Я чуть не оставила Помм слепой на всю жизнь, бализки, я не узнала свою собственную внучку. Я испугалась ее и хотела оттолкнуть.
– Не понял. Ты спала и она тебя напугала?
– Даже и не думала спать. У меня черные дыры в памяти, у меня там провалы, бездны. Стоит оказаться в такой дыре, и я уже не знаю, ни кто я сама, ни куда меня занесло. Потому и ружье взяла. Потому что боялась сделать с вами страшное, непоправимое.
Сажусь рядом с тобой, и ты прижимаешься к моему плечу.
– Тебе проведут обследование, тебя вылечат, тебя…
– Ты не умеешь врать, любимый. Я ведь жена врача, и тебе не удастся меня провести. Я тысячу раз слышала, как ты говорил о пациентах: «К сожалению, дело плохо, там уже ничего не исправишь». Или: «Не хотел бы я быть на месте ее близких». Я же не за себя боюсь, а за вас!
– Но я здесь, рядом. И я всегда тебе помогу.
– Это может со мной случиться неизвестно когда и неизвестно где: за рулем, на улице, на кухне у плиты с включенным газом, в лодке…
– Я ни на минуту не оставлю тебя одну.
– Ты мне не нянька и не сиделка. Я хотела покончить с собой красиво, для того и взяла ружье. И тут на меня нашло. Скажи, я целилась в тебя? – Ты в ужасе хватаешься за голову и – из-за того, что руки забинтованы, – становишься похожа на зайчонка. Такой милый сумасшедший зайка… – Я чуть тебя не убила?
Ты не плачешь, ты уже понимаешь, что слезами тут не помочь, понимаешь, что забрела в жуткое место, в болото, где станешь с каждым днем увязать все больше и куда мне нет доступа, как бы мы ни любили друг друга.
– Вдруг ночью, когда ты будешь спать рядом, я тебя не узнаю, забуду, кто ты?
– Ну и что? Я сейчас спрячу ружье, и ты его больше не найдешь.
– Опасно не только оружие, бализки, опасен кипяток, опасен газ, опасны ножницы, ножи, огонь…
– Успокойся, любимая.
– Спящий боксер-тяжеловес так же уязвим, как крохотный муравей. И есть же не только ты! Есть Помм, есть Маэль… Приезжают Шарлотта, Сириан и Альбена. И Сара! Я не хочу в один прекрасный день очнуться и узнать, что убила или ранила кого-то из вас.
– Такого не случится, – говорю я.
– Хочешь доказать, что ты меня любишь по-прежнему? Отдай мне ружье.
– Ни за что.
– Хорошо, проблему можно решить иначе.
– Разумеется. Ты будешь лечиться и…
– Не рассказывай мне сказок, ладно? Слишком поздно. Ладно, так и быть, я доживу свой век, но при одном условии.
– Каком?
Ты смотришь мне прямо в глаза и произносишь два слова, которые не должны были бы иметь к тебе отношения в твои пятьдесят шесть:
– Дом престарелых.
