14

Она сидела в кресле и вышивала по канве. В волосах седая прядь, лицо округлилось – ей так даже лучше. Она выглядела спокойной, спокойнее, чем когда-либо прежде, и вполне вменяемой – compos mentis, как сказала медсестра. Лицо живое и задумчивое, глаза часто моргают, и эта слабая, но знакомая улыбка.

Дежурная сестра удовлетворила его просьбу – “увидеть ее раньше, чем она увидит меня” – и сейчас стояла рядом, пока он смотрел на Клаудию через стекло в двери приемной.

– Целыми днями вышивает, – сказала сестра. – У нас уже много ее вышивок, осталось только поместить в рамки и развесить в палатах. Когда не вышивает, то пишет: вспоминает.

– У нее был такой острый ум, – сказал Люберт – больше для себя, чем для сестры. – Как ее умственные способности, сохранились?

– Она в здравом уме, хотя полного восстановления памяти еще нет. У нее сильный интеллект. Остроумная. Творческая. Сообразительная.

Как они, бывало, спорили, подумал Люберт. И как он обычно проигрывал!

– Что она помнит?

– Это что-то вроде обрывков воспоминаний, но некоторые очень детальные. Они всплывают и пропадают снова. Но постепенно картина выстраивается. Кусочек за кусочком. И каждый обрывок ведет к следующему. В последние месяцы произошло значительное улучшение. Мы поощряем ее записывать свои воспоминания. Смотрите. Вот сейчас она как раз делает это – вспоминает.

Клаудиа положила вышивку на колени и взяла тетрадку и карандаш с тумбочки возле кресла.

– Такое случается все чаще и чаще. Она пишет что-то каждый день. И рисует.

Клаудиа быстро, без пауз, писала.

О чем она пишет, гадал Люберт. Что вспоминает? И помнит ли его? Лучшее в нем? Или худшее? Оправдает ли он то, что она помнит?

– Она помнит, что случилось? Ночь пожара?

– Она не говорит об этом. И пока ничего не писала. Полагаю, она не готова это вспомнить. До сих пор вспоминала только хорошее – все, что касается отношений. Семья. Друзья. Дом. Это обычно в таких случаях. Мозг помнит то, что способна вынести душа.

Люберт даже завидовал ей: начать заново, возвести здание на хорошей почве. В этом есть некая чистота. Клаудиа выглядела довольной. Может, стоит оставить ее в таком состоянии. Чистой как стекло. С этим Stunde Null души. Зачем марать ее своими проблемами и терзаниями?

– Я уже не тот. Я не… не был верен ее памяти.

Сестра внимательно посмотрела на Люберта. Ему хотелось отвернуться от ее благосклонности, он чувствовал себя недостойным этого, но ее добрый взгляд побудил к следующему признанию.

– Я думал, что она умерла. Пытался начать с чистого листа. С другой женщиной. С женщиной, которую… думал, что люблю.

Она взяла руки Люберта в свои, ничуть не возмущенная его откровением.

– Вы все еще любите жену, герр Люберт. Начните с этого. – Она сжала его руки, подчеркивая свою уверенность. – Идемте, я вам кое-что покажу.

Сестра подвела его к столу, где лежали три законченные вышивки. Одна была абстракцией, сплошь зигзаги и цветочные мотивы; вторая представляла собой классную комнату с вышитым крестиком алфавитом; третья была с сюжетом.

– Когда у нас будет возможность, мы вставим их в рамки, – сказала сестра, взяла сюжетную вышивку и протянула Люберту.

– Это самая первая ее.

На ткани был вышит дом с колоннадой, длинная, обсаженная деревьями аллея, сад, сбегающий к реке, парус вдали. Перед домом стояли три фигуры: мужчина в традиционной немецкой одежде, держащий трость, женщина в шляпке и длинной юбке, а между ними – девочка с косичками.

– Она сказала, что повторила вышивку, которую помнит. Не была уверена, ее ли это дом и ее ли семья. Сказала только, что парусник – символ надежды. Но я вижу, что вы узнаете…

Люберт никогда не обращал особого внимания на оригинал – он утратил право высказывать свое мнение об увлечении жены после того, как немилосердно высмеял Клаудию за ее “простонародное хобби”, – но картину узнал. Это была точная копия вышивки, которая висела теперь в новой комнате Фриды.

– Это ваш дом?

Люберт кивнул.

– А этот мужчина – вы?

– Да.

– А девочка? Это ваша дочь?

– Фрида.

– И это ваша жена.

Он опять молча кивнул.

– Чего-нибудь не хватает?

Он покачал головой.

– Нет. Все… здесь.

– Садитесь, полковник.

Льюис сел на единственный стул по другую сторону стола от Доннелла и Бернэма. Стул был еще теплым, согретым его предшественником, сидевшим на нем. Доннелл и Бернэм стояли, вид у обоих был такой, словно им не помешало бы размяться и глотнуть свежего воздуха после долгого дня допросов. Роли в этой команде дознавателей были ясны: задача Доннелла – начать и быть любезным; задача Бернэма – наблюдать и ждать.

– Мы сожалеем по поводу Баркера, – начал Доннелл. – Делаем все возможное, чтобы найти убийцу. Кое-какие ниточки у нас есть. Мы уже арестовали нескольких мятежников, включая Фриду Люберт.

– Вы допросили ее?

– Только приступили, – ответил Доннелл. – Допрос пришлось прервать. Пожаловалась на спазмы в животе. Сейчас с ней медик.

Должно быть, они ее обрабатывали, подумал Льюис. На столе у Бернэма лежали пыточные инструменты: фотографии зверств нацистов – лагеря, расправы, эксперименты. Льюис видел одну из фотографий: девочка, голая и до смерти напуганная, смотрит на кого-то невидимого, и оттого что истязателя не видно, снимок производил еще более жуткий эффект.

– Мы нашли ее в одном из реквизированных домов на Эльбшоссе. Мятежники явно использовали этот дом как своего рода оперативную базу.

– Вы считаете, что она виновна? – спросил Льюис.

– Виновна? – переспросил Доннелл.

– Во всем этом. – Льюис кивнул на жуткие фото.

Бернэм воспринял его жест как сигнал.

– По-вашему, это жестоко, но это всего лишь очень эффективная лакмусовая бумажка. Одни люди не в силах даже посмотреть, другие взглянут, но тут же отводят глаза, а третьи смотрят не отрываясь. Некоторые смотрят и плачут. Некоторые смотрят и наслаждаются. Некоторые смотрят и смеются. И существует еще множество промежуточных оттенков реакции. Вы, я заметил, посмотрели и быстро отвели глаза – реакция, которая предполагает понятную усталость от этой темы, но, возможно, и нежелание посмотреть в лицо злу. Или склонность делать вид, что зла не существует.

Бернэм изложил все это нейтральным тоном, словно то был обычный эмпирический факт. Капитан Доннелл, вероятно слышавший эту речь и раньше, автоматически кивнул.

– И какова же оказалась реакция фройляйн Люберт? – спросил Льюис и полез за портсигаром. Он нервничал больше, чем следовало, опасаясь неизбежной конфронтации.

– Она даже не посмотрела на них. Она упорно смотрела на меня.

– И кто моргнул первым?

– Что, простите?

– Да нет, ничего. Стало быть, вы предполагаете, что она связана со всем этим?

– Мы это знаем, – сказал Доннелл. – Вот. Это мы нашли в том доме. – Доннелл вытащил папку по демонтажу, которую, как Льюис думал, он куда-то задевал, и подтолкнул через стол. – Обнаружили среди множества других доказательств. Там был целый маленький склад. – Доннелл заглянул в свои записи: – Продовольственные карточки, жевательная резинка, пенициллин, хинин, сахарин, соль, спички, презервативы. Даже полный чемодан щипчиков для сахара.

Трогать папку Льюис не стал. Он щелчком открыл портсигар, вытряхнул сигарету и закурил.

– И что это доказывает?

– Она призналась, что украла папку, – объяснил Бернэм. – Но есть много чего и помимо этого.

Наблюдать Бернэма за работой было интересно. Как у игрока в карты, лицо его каменело с ростом уверенности в своем преимуществе.

– Фрида Люберт состояла в группе, возглавляемой вашим возможным убийцей. Судя по тому, как она говорит о нем, они были близки. Она утверждает, что ничего не знала о его плане убить вас, но это представляется маловероятным. Его зовут Альберт Лайтман. – Доннелл протянул Льюису фото: – Это было у нее в сумочке, когда ее арестовали. В конце войны состоял при противовоздушной батарее в Альстере.

Льюис взглянул на фотографию, и сердце сжалось. Одетый в форму зенитчика, с напомаженными волосами, Альберт довольно улыбался, стоя на огневой платформе. Гордый, красивый юноша, готовый защищать свою страну.

– Это единственная фотография, которая вызвала у фройляйн Люберт эмоциональную реакцию, – добавил Доннелл.

– Вижу, вы узнали его, полковник, – заметил Бернэм. – Вам знаком этот мужчина?

– Скорее, мальчик.

– Мужчина или мальчик, он застрелил вашего заместителя. И мы считаем, что он и его банда ответственны за угон грузовиков и кражу имущества ККГ. Его группа соответствует профилю других вдохновленных “Вервольфом” мятежных групп в зоне.

– И каков же их профиль, майор? Голодные, осиротевшие дети и подростки? Она всего лишь девочка, затаившая обиду. Ее использовал кто-то более сильный, кто тоже затаил обиду.

– История целой нации: “Нас использовали, ваша честь!” – пошутил Доннелл.

– Для человека, к которому были столь добры, она выказывает поразительно мало благодарности, – сказал Бернэм. – Она обвиняет нас в разрушении ее страны, города, в убийстве ее матери. В краже ее дома. Она жалуется на все – даже на вашу жену.

– Рэйчел прилагала большие усилия, чтобы наладить дружеские отношения.

– Чересчур дружеские, по словам девушки. Ну-ка, посмотрим. – Бернэм заглянул в протокол допроса: – “Фрау Морган пыталась украсть моего отца”.

Льюис не сводил глаз с Бернэма, пытаясь понять, знает ли майор больше, чем он сам.

– Конечно, она зла и явно преувеличивает, поэтому ее слова не стоит принимать за чистую монету, – продолжал Бернэм. – Но вам не удалось завоевать ее симпатию, полковник.

– Ей всего пятнадцать.

– Мы с вами оба знаем, что возраст – не оправдание. Одного клейма на руке уже достаточно, чтобы ее расстрелять. – Он еще раз посмотрел в записи: – “Я не скажу вам, где он. Даже если вы продержите меня здесь тысячу лет, не скажу!” Вы замечали, фанатики всегда мыслят тысячелетиями?

Сердце уже колотилось в напряженном ожидании.

– Должен ли я заключить по вашему молчанию, полковник, что вы не заинтересованы в поимке Лайтмана? В том, чтобы над ним свершилось правосудие?

– Скажите мне, майор, если бы его поймали, каков был бы приговор?

– Закон приговорил бы его к смерти.

– Я имею в виду, вас это удовлетворило бы?

– Когда его поймают, он будет казнен.

– Альберт Лайтман уже казнен.

На непроницаемом лице майора наконец-то проступили признаки обеспокоенности: морщинки на лбу, быстрый взгляд на Доннелла, усталый вздох.

– Я гнался за ним до Эльбы. Он попытался перейти реку, но лед начал ломаться. Он упал в воду. Я смотрел, как он умирает.

– Вы застрелили его?

– Он утонул.

Доннелл перестал строчить.

– Давайте проясним, полковник. Вы видели, как он умер? Вы в этом уверены? Он не мог как-нибудь сбежать или переплыть на другой берег?

– Я видел, как он умер. И мне этого не забыть.

– Вы забыли рассказать об этом, когда сообщали о происшествии полиции.

– Я был… в шоке. – Бернэм презрительно поморщился, и Льюиса эта его реакция, как ни странно, ободрила. Он продолжил: – Припоминаю, вы как-то говорили что-то насчет желания восстановить душу этого доведенного до звероподобного состояния народа. Разве не так звучала ваша речь перед министром Шоу? “Немцы прожили двенадцать лет в невежестве и темноте. Люди превратились в зверье”.

Бернэм не ответил, но его скучающий вид ничуть не обманул Льюиса.

– Я так понимаю, вы по-прежнему стоите на этих позициях.

– В случае с фройляйн Люберт времени у нас нет.

– Время есть всегда.

– Не говорите ерунды, полковник, – возразил Доннелл. – Она помогала убийце. У нас есть доказательства.

– Вы расстреляете ее за кражу папки? Послушайте, предлагаю сделку. Если вы отпустите девочку, я восстановлю ее душу за день. – Льюис не стал ждать ответа. – У меня тут два доклада, которые я должен представить де Бильеру. Над обоими работал Баркер. Они касаются разных вещей, но взаимосвязаны. Первый – список пациентов во всех больницах и госпиталях, которые еще не воссоединились со своими семьями. Это большая работа, и моя заслуга только в том, что я ее инициировал. Но благодаря этой работе обнаружилось, что жена герра Люберта жива и находится во францисканской больнице в Бакстехуде. Информация, которую, я уверен, вы не захотите скрыть от девочки, думающей, что ее мать умерла, и ожесточившейся от этого. Я бы хотел показать этот отчет Фриде, а потом отвезти ее повидаться с матерью.

– Все это очень любопытно, – равнодушно произнес Бернэм, – но не меняет того факта, что фройляйн Люберт – соучастница преступления, полковник.

– Пришло время выложить свой главный козырь:

– Второй отчет представляет интерес непосредственно для вас.

Льюис достал из портфеля голубую папку и толкнул ее через стол. Бернэм взглянул на верхнюю строку доклада: “Несанкционированный вывоз ценностей из Германии”. Ничем не выдавая чувств, он начал просматривать страницы, отмеченные Баркером. Масштабы мародерства потрясали. Бернэмы не скромничали, прибирая к рукам отдельные вещицы, они тащили все подряд. Льюис ждал.

Не поднимая глаз, Бернэм закрыл папку, и, хотя лицо его осталось бесстрастным, Льюис почувствовал, что баланс сместился в его сторону. После продолжительного молчания Бернэм моргнул. Посмотрел на Льюиса. Странный это был взгляд, вопросительный и недоуменный. Словно взвешивая, майор подержал папку на ладони.

– Ваша способность… смотреть сквозь пальцы… на прегрешения других не знает границ. Ей-богу, вы для меня… загадка, полковник.

Через пятнадцать минут Льюис стоял перед тяжелой железной дверью камеры и смотрел на Фриду в глазок. Она сидела на скамейке, подтянув колени к груди. Внешне невредимая, но раздавленная – испуганная пятнадцатилетняя девочка, а не опасная заговорщица. Офицер-медик, осматривавший ее, сказал, что не нашел никаких симптомов недоедания, туберкулеза или каких-либо других болезней, обычных для ее соотечественников. Но для спазмов в животе объяснение нашлось.

– Беспокоиться не о чем, сэр, хотя у ее родителей может быть совсем другое мнение. Она беременна.

Когда Льюис вошел в камеру, Фрида вздрогнула всем телом. Чтобы успокоить ее, он остался в дверях и протянул руку. Фрида отодвинулась к стене и сжалась в комок. Дерзость, злоба, ненависть облетели как шелуха, обнажив сердцевину – животный страх.

– Я не знала… не знала, что он задумал.

– Все в порядке. Пойдем.

– Куда?

– Домой.

– Почему?

– Почему? Просто тебе следует быть там.

– Это больше не мой дом.

– Но он лучше, чем это.

– Тот человек сказал, что меня посадят в тюрьму.

– Моя машина припаркована на Баллиндамме. Я подожду тебя на улице.

Льюис вышел, оставив Фриду за открытой дверью, и попросил охранника позволить девочке уйти, когда она захочет. На ступеньках центра предварительного заключения он закурил и стал ждать, наблюдая за двумя парнями, спускавшими парусную шлюпку в оттаявший Бинненальстер. Прохожих на Юнгфернштиге было много, все куда-то спешили. Люди жили, принимали решения, совершали ошибки, заключали сделки, назначали свидания, давали обещания.

Он почти докурил сигарету, когда в дверях появилась Фрида. Девочка остановилась в нескольких шагах от него. Льюис придавил каблуком окурок, кивком указал направление и зашагал. Он шел, краем глаза поглядывая – идет ли она за ним, позволяя ей держаться на расстоянии и делать вид, что они не вместе. Девочке и так было стыдно, и он не хотел еще больше усугублять это чувство.

В конце Юнгфернштига открылся новенький, выкрашенный белой краской деревянный магазинчик с крышей из гофрированного железа, где продавались сладости и газеты. Льюис остановился и купил кулек мятных леденцов и “Ди Вельт”. На первой странице красовался Гельголанд, снятый с воздуха, под заголовком “Остров готовится к большому взрыву”. Он пробежал глазами первый абзац: “Остатки нацистской военной машины будут уничтожены одним мощным взрывом”.

Фрида замерла в нескольких шагах. Льюис знал, что она откажется, если он предложит ей угоститься. Большая колонна грузовиков, перевозящих камень, растянулась по улице, пыль и мелкий гравий летели из-под колес. Они подождали, пока грузовики проедут, и перешли на другую сторону к грязно-коричневому “фольксвагену” Льюиса. Он придержал для Фриды дверцу и протянул ей конфеты:

– Держи.

Неожиданно для него она взяла кулек и забралась в машину.

Они ехали на юг, потом на восток, миновали громадины портовых складов, проехали вдоль Нордэльбе. Впереди лежали пустыри Хаммербрука.

Фрида молчала, скрючившись, отвернувшись от Льюиса. Когда они выехали на дорогу к Бакстехуде, она выпрямилась.

– Эта не та дорога.

– Я знаю.

– Мы едем в обратную сторону. Мой дом там, сзади.

– Знаю, – повторил Льюис. – Но мы поедем другой дорогой.

– Но это же не та дорога. Так дальше.

– Поверь мне, эта дорога лучше.