10

Калифорния

Последний штат на нашем пути. После множества торопливых и напряженных миль вид реки Колорадо и знак “Добро пожаловать в Калифорнию” подбодрили меня, несмотря на адскую усталость. Оба мы, я думаю, выдохлись. Перемена временных поясов и ночная гонка добили нас. И раскаленная жара не очень-то во благо, тем более что кондиционер совсем перестал работать, а из-за проникающего в кабину выхлопа окна приходится все время держать полуоткрытыми. Зато я не мучаюсь от дискомфорта. Маленькие голубые таблетки свое дело делают. Элла-наркоманка вышла на тропу войны.

– Сегодня мы остановимся в отеле, – говорю я Джону, стараясь, чтобы эта фраза прозвучала непререкаемо, хотя все еще побаиваюсь его после эпизода в Селигмане.

– Отличная мысль, – прелюбезно отвечает он.

Мы въезжаем в мрачное предместье Нидлса. Я уговариваю себя не быть переборчивой, но прекрасно понимаю, что ночь в каком-нибудь клоповнике не доставит мне удовольствия.

– Джон, вот там гостиница. Написано, что места есть. Притормози.

Джон безмолвно выполняет мою команду. Я открываю дверь трейлера, мощная волна горячего пустынного воздуха бьет в лицо, чуть не сшибая с ног, честное слово.

Джон вытаскивает ходунки. Подкатывает их ко мне. Я кладу сумочку в багажную корзинку, и мы заходим в вестибюль отеля. Уже на пороге я улавливаю неприятный запах – то ли несвежая еда, то ли здесь обычно такая вонь, но мне это не нравится.

– Желаете номер? – спрашивает молодая женщина за стойкой.

– Нет, спасибо! – Я разворачиваюсь, и Джон открывает передо мной дверь на улицу.

Мы обходим еще три отеля. Я рассуждаю так: если в отеле даже холл не могут держать в чистоте, в каком же виде окажутся комнаты? Пока мы добрались до “Бест Вестерн”, уже почти семь часов, и я с ног валюсь. С вещами помочь некому, я вешаю сумку на ходунки, из-за этого их труднее толкать. К счастью, инвалидная парковка прямо у входа, в двух шагах.

В номере обнаруживается меню с доставкой из соседнего ресторана. Я заказываю нам сэндвичи с ростбифом и молочные коктейли, затем принимаю лекарства, включая голубую таблетку, и плюхаюсь на кровать. К тому моменту, как приносят заказ, я уже чувствую себя намного лучше. За ужином Джон включает телевизор. Вскоре я засыпаю.

Мне снится старое наше бунгало в Детройте. Приятно снова попасть туда. Все как было. Я узнаю обстановку гостиной – “Датский модерн” из “Хадсона”, – наш старый диван, обои с ромашками, которые Джон поклеил в кухне. Вот и подвал, Джон обшил его деревянными панелями, а я поставила мебель в раннеамериканском стиле от “Арленс”. Я не уверена, вижу ли я эти вещи во сне, я просто знаю, что они тут.

Во сне я сижу в комнате Синди – ее старой комнате, где она жила до того, как вышла замуж и съехала. Мы ничего не стали там менять, только поставили телевизор и пару старых кресел. Поздний вечер, Джон уже спит наверху. Мы с Кевином, ему лет тринадцать, смотрим шоу Джонни Карсона. Мы с ним оба совушки, так что смотрели ночное шоу каждый вечер. Я тогда скучала по Синди и старалась больше времени проводить с сыном, хотя, вероятно, ребенку не очень-то полезно засиживаться допоздна. Мы оба любили комиков – Бадди Хэккета, Боба Ньюхарта, Шеки Грина, Алана Кинга.

Во сне мы смотрим, как Джонни входит в роль Карнака Великолепного, одевается как индийский фокусник, прикладывает ко лбу конверт с вопросами и, не читая, отвечает на них. Хохочем, когда Джонни говорит Эду, что у того в спальнике лежит больной як.

Прекрасный, мирный сон. Я всего лишь смотрю телевизор вместе с сыном в комнате, забитой старой мебелью. Мы едим сырные крекеры и смеемся. И слышим странный ответ Карнака на один из вопросов.

– Микки-Маус, Дональд Дак и аятолла Хомейни, – говорит Джонни, прикладывая ко лбу конверт.

Эд смотрит на Джонни и повторяет:

– Микки-Маус, Дональд Дак и аятолла Хомейни?

Карнак меряет его гневным взглядом, разрывает конверт и зачитывает вопрос:

– “Кого ты встретишь в Диснейленде в аду?”

Когда звонит телефон, я не могу сообразить, который час. Даже не сразу вспоминаю, где уснула. Гляжу на часы, но без очков ничего не разобрать. Телефон звонит и звонит, в точности как дома, ведь дети знают, что мы небыстро добираемся до аппарата. Наконец я поднимаю трубку:

– Алло?

– Миссис Робина? Это Эрик, ночной портье. Э-э… ваш муж тут, внизу, и он, э-э… несколько дезориентирован.

– Он в порядке?

– Да, с ним все хорошо, только он расстроен. Сначала он вышел и какое-то время стоял возле вашего трейлера, потом вернулся в холл, потом снова вышел, потом снова вернулся и спросил меня, где ключи. Тогда я проверил, в какой он комнате.

Я выдыхаю, тру левый глаз, словно засыпанный песком. Ладно, хоть ничего страшного не случилось.

– Теперь он все меня спрашивает, где кофе. Я ему говорю, что кофе подают не раньше шести тридцати, но он настаивает, что кофе где-то есть. И он начинает сердиться.

– Простите меня, пожалуйста, – говорю я. – Я сейчас спущусь, постараюсь побыстрее.

Слава богу, с вечера я не забыла отобрать у него ключи.

– Где ты была? – спрашивает Джон в лифте по пути в номер.

Все еще не оправившись после внезапного пробуждения, я нависаю, скрючившись, над ходунками.

– Наверху, Джон. Я спала.

– Пора в путь.

Я выхожу из лифта, веду Джона в номер.

– Слишком рано. Давай еще немного поспим?

– Я хочу ехать.

– Джон, сейчас полпятого утра. Слишком рано. Нам потом плохо станет.

Устраиваю Джона перед телевизором с пакетиком картофельных чипсов из мини-бара. Старая серия “Чирс”, он совершенно счастлив. Я ложусь рядом с ним на кровать, под головой целая груда подушек, собрала все подушки в номере. Разумеется, уснуть я больше не могу. Скоро понадобится очередная таблетка. Не выпить ли сейчас? Нет, чуть позже.

Идут титры серии под музыку. Довольный Джон вытирает жирные пальцы о рубашку.

– Отлично! – говорит он. – Теперь в путь!

– Джон, еще слишком рано. Пять утра.

– Мы же собирались выехать пораньше?

– Нет, мы собирались поспать. Мы заплатили за номер в гостинице уйму денег, и я бы предпочла им воспользоваться.

Две минуты – и снова:

– Отлично! Теперь в путь!

– Черт с тобой, поехали, – сдаюсь я.

Перед выездом хорошенько обтираюсь в ванной, пустив в ход все губки и полотенца, мою все места, до которых неделю мечтала добраться. Боже, надеюсь, я не была в эту неделю одной из тех старух, от которых так и несет застарелой вонью. Моя тетя Кора была такой. Иных людей слеза прошибала, когда она входила. Я всегда себе говорила, что со мной ничего подобного не станется.

В номере мы оставляем полный разгром. Никогда в жизни я не бросала комнату в таком виде. Я всегда и постель застилала перед отъездом, но не в этот раз. Сегодня не хватило сил. К тому же, учитывая, сколько с нас содрали за номер, могут и сами его убрать.

Заправившись, мы и в самом деле пускаемся в путь. Стартовать пораньше оказалось удачной идеей, поскольку мы движемся на запад от Нидлса прямо сквозь Мохаве по аутентичному отрезку 66-го, а путь через пустыню разумно начинать спозаранку.

Солнце только всходит, мы совершенно одни на дороге. Я сижу на штурманском кресле с пластиковой чашкой тепловатого кофе, налитого на бензозаправке, и слежу, как с неба исчезают ночные цвета – лиловый испаряется, вытесняемый сочным розовым, уголь сменяется бледно-голубым. Меркнут звезды, проступают колючие алоэ и кусты в обнимку, и серебристые горы Сакраменто встают на горизонте – словно у меня на глазах проявляют снимки Анселя Адамса.

Может быть, из-за того, что мы приближаемся к концу путешествия, я становлюсь сентиментальной, но мне кажется, так было суждено, чтобы я увидела эту красоту именно сегодня. И случилось это благодаря Джону и его безумию. Я дотрагиваюсь до его руки:

– Спасибо тебе.

Джон с тревожным недоумением косится на меня.

Но вскоре Мохаве теряет привлекательность. Солнце беспощадно карабкается все выше, ландшафт меняется. Одиночество бьет сначала в глаза, потом входит в мои внутренности. Нагие скалы, ничем не заполненный пейзаж навозного цвета. Повсюду эти жесткие, лишенные красок кусты, огромные безжизненные тучи их колышутся на запекшейся земле. Все время попадается одна разновидность кактуса с длинными тощими отростками, которые лезут из почвы и, будто изуродованные артритом пальцы, пытаются за что-то уцепиться. Припомнилось, как в “Гроздьях гнева” Том Джоуд назвал пустыню костями нашей страны. И это верно, только эти кости очень похожи на мои нынешние – впиваются и причиняют дискомфорт.

Около Чемблесса я закидываю в рот две голубые таблетки, запиваю их холодным и горьким кофе. В кармане обнаруживается еще половинка таблетки – глотаю и ее. Главное – добраться до Санта-Моники, цели нашего пути. Менее двухсот пятидесяти миль осталось, будем надеяться, Джон продержится еще пять часов.

Постепенно картина меняется. Небо обрастает щетиной, только эта щетина так и не заслоняет солнце, и оно, поднявшись высоко, лупит уже безо всякого милосердия. Я закрываю глаза, перебарывая дурноту. Когда решаюсь глянуть снова на небо, там проступает светящийся женский силуэт. Сначала я ее не узнала, но потом соображаю: это же Богоматерь Гваделупская. Правда, не совсем на нее похожа. Вокруг золотое сияние, как у Богоматери, и такая же ярко-зеленая шаль со звездами, но под шалью бежевый тренировочный костюм, тоже вроде бы знакомый. И растолстела основательно. Словом, Богоматерь очень похожа на меня, когда я была моложе. Она кротко улыбается мне, машет рукой, а потом прикладывает палец к губам, словно призывая хранить тайну.

Голова все еще кружится. Я допиваю кофе из стаканчика, что так и держала в руке последний час, – авось кофеин удержит меня в сознании. От руки пахнет дымом и чем-то кислым. На стаканчике вдруг замечаю следы собственных ногтей – так крепко я его сжимала. Потом снова гляжу на небо, но там нет ничего, лишь яростный блеск. Роняю стаканчик на пол фургона.

К Ладлоу мне становится полегче. Пожалуй, самое лучшее – забыть, что недавно произошло. Меня клонит в сон, поэтому я до конца опускаю окно. Грохот ветра усиливается, поток теплого воздуха врывается в кабину, и в первое мгновение это даже успокаивает, однако через несколько секунд кажется, будто меня вертят в сушилке для белья, в волосы набиваются ниточки и ошметки забытых и простиранных в карманах салфеток. Я снова поднимаю стекло, оставляя щелку дюйма в полтора.

– Что с дорогой? – спрашивает меня Джон. Жар, идущий от асфальта, обманывает глаз, и Джон все время нажимает на тормоз. Мимо проносятся машины, пассажиры безмолвно орут на нас сквозь запечатанные окна.

– Джон, ничего нет, – говорю.

Две минуты спустя он повторяет тот же вопрос. И снова, и снова.

В Барстоу мы останавливаемся заправиться, потом идем в “Макдоналдс”, чтобы Джон позавтракал. Я глоточками отпиваю из маленькой банки колу в надежде угомонить тошноту и вернуть ясность голове. Джон приканчивает два гамбургера, рыгает и заводит мотор, словно следуя встроенной программе. Мы пытаемся вернуться на шестьдесят шестое, но это не совсем оно, старая дорога погребена под автострадой 15. Грустно все это – неужели нельзя было просто не трогать старое шоссе? – но прогресс, упорный сукин сын, в таких вопросах непреклонен.

Меняются и деревья. Приземистые, узловатые, будто ввинченные в землю, темные позвонки торчат на концах волосистых корявых ветвей, пронзающих воздух, словно гигантские ершики. Напоминают мне картинки клеток-мутантов, что показывали по телевизору. В книге сказано, что это дерево Джошуа, и казалось бы, я должна его узнать, ведь я тут проезжала раньше, – но не узнаю.

Шестьдесят шестое вновь выныривает на поверхность, но тут я решаю срезать путь. Мы остаемся на автостраде 15, которая вела через перевал Кахон в объезд Сан-Бернардино (про этот город я слышала, мол, ничего выдающегося).

К сожалению, путь под гору через перевал оказывается очень крутым и при этом широким и заполненным транспортом. Шесть полос, и все слишком быстро несутся вниз. Может быть, Сан-Бердо был бы в итоге лучше. Вскоре сила тяготения берет верх, и трейлер, набирая скорость, несется по почти отвесному склону.

– Джон, – предостерегаю я, следя, как стрелка спидометра подбирается к семидесяти милям в час, – мы, наверное, слишком быстро едем.

Джон меня будто не слышит.

Семьдесят пять, потом восемьдесят. Ни разу за всю дорогу мы не разгонялись до восьмидесяти миль в час. Трейлер начинает вибрировать.

– Джон! Ну пожалуйста, помедленнее, Джон.

И что же делает Джон? Он выворачивает на левую полосу. Мы обгоняем автомобили один за другим, они проплывают назад мимо окна с моей стороны, словно незавершенный выдох. От вибрации что-то стронулось в голове. Я сжимаю зубы, боясь сколоть протезы. Теперь мне по-настоящему страшно. Впереди я вижу знак:

АВАРИЙНЫЙ СЪЕЗД

– Джон! Черт побери!

Джон молчит. Восемьдесят пять миль. Потом кое-что случилось.

Страх исчезает. Спокойствие нисходит на меня. Желудок тоже унимается. Шею отпускает, отступает дискомфорт. Свист воздуха за окном превращается в визг. Девяносто миль в час. Ходовая тарахтит автоматными очередями.

Я закрываю глаза.

А потом слышу громкий стук. Чувствую, что скорость немного снижается. Открываю глаза и вижу руку Джона на рычаге – он переключает на пониженную передачу. Еще более громкий стук, и трейлер едет еще медленнее. Вибрация почти умеренная, мотор воет, словно пленный дух, рвущийся на волю. Сзади со скрежетом перемещаются какие-то предметы, а на спидометре стрелка скользит к шестидесяти. Джон смотрит прямо перед собой на дорогу, что-то бурчит. Включает поворотник и перестраивается вправо.

Кто-то гудит нам.

Я поворачиваю голову и смотрю на деревья.

Внезапно мы возвращаемся на старую дорогу. Я так счастлива избавиться от хайвея, ехать через пустыню. Дивлюсь, каким симпатичным оказалось Ранчо Кукамонга. (Как там у Джека Берри? “Анахайм, Азуса и Кук-а-монга!”) Здесь шоссе 66 именуется бульваром Футхилл, и с ним происходит волшебная метаморфоза: сплошная длинная роскошная зеленая полоса дорогих торговых центров, ресторанов и офисов. Должна сказать, приятно для разнообразия увидеть процветающие места. А на въезде в город Клермонт висит знак:

ГРАНИЦА ОКРУГА ЛОС-АНДЖЕЛЕС

При виде этого знака я чувствую облегчение, изумление, восторг – и легкую грусть. До океана миль пятьдесят, и теперь я уверена, что нам требуется план. Судя по всему, что я читала о Лос-Анджелесе, тут нас ждет сплошной поток транспорта, и больше ничего. Едва ли вторая половина дня – подходящее время, чтобы туда соваться. Решаю поискать место для ночевки и указываю Джону на заправочную станцию:

– Залей бензин, Джон. А мне нужно привести себя в порядок.

Предоставив Джону обихаживать трейлер, прихватываю ключи и качу ходунки внутрь магазина при заправке. Туалет – обычный неописуемый словами кошмар. Оттуда, кое-как справившись, двигаюсь к стойке. Средних лет тетенька с темными завитыми волосами читает “ЮЭС Уикли”. На ней синяя джинсовая рубашка с логотипом “Шелл”.

– Как нынче дела? – спрашиваю я.

– Между ясно и немного облачно, – улыбается она.

Я стараюсь не таращиться на дыры в ее рту, где полагается находиться зубам.

– Не знаете ли хорошие кемпинги поблизости?

Она задумчиво морщит физиономию. И тут я обнаруживаю отсутствие также и бровей, лишь две тонкие изогнутые линии проведены карандашом там, где бывают брови. Интересно, она специально красит их в синий под стать своей форме?

– Проедете несколько миль дальше по Футхилл, увидите вывеску парковки для домов на колесах. Там сверните – и совсем близко. Уютное местечко.

– Большое вам спасибо.

– Не за что, дорогая. Хорошего вам дня.

Она снова улыбается, шире прежнего, не стесняясь обнаружить свои потери.

Так и есть: “Мобильный парк бульвара Футхилл” – приятное, чистое и небольшое местечко, окруженное деревьями и расположенное не слишком близко к торговым центрам. На двери офиса управляющего висит доска с вырезанной надписью:

БОЖЕ БЛАГОСЛОВИ НАШ ВРЕМЕННЫЙ ДОМ

Как только мы подъезжаем, кто-то подходит к окну трейлера с планшетом и регистрирует нас на ночь, быстро и просто. Пока мы продвигаемся сквозь кемпинг к отведенному нам месту, у меня складывается впечатление, что многие живут тут уже давно. Некоторые трейлеры раскрашены кокетливо, в бирюзовый цвет или в цвет старой розы. У кого-то возле дома палисадничек или же флагшток. А один житель ухитрился соорудить действующий фонтан. Маленький городок. Словом, я чувствую себя как будто дома. Настолько близко к дому, насколько это возможно для нас.

– Тут хорошо, – говорит Джон.

Обустраиваемся мы недолго. Джон натягивает тент, вытаскивает кресла, а потом скрывается в трейлере и затворяет за собой дверь. Сумочку я припрятала, так что ничего особенно ужасного он там не натворит. Не стану беспокоиться.

Надо сказать, что я уже составила план. Здесь мы остановимся на какое-то время. Разумеется, завтра съездим в Санта-Монику, просто чтобы добраться до самого конца шоссе. Для меня это важно. Встанем рано, чтобы опередить поток транспорта, и одолеем последние пятьдесят миль. Я хочу еще разок увидеть океан. И, богом клянусь, мы, как решили, доедем до Диснейленда.

Я задремываю под боком у трейлера на более прочном из двух шезлонгов, но тут Джон открывает дверь и спускается ко мне. Слышу знакомый звук, тихое “пфф” пены с пузырьками.

– Ого, мистер! – оборачиваюсь я к нему. – Где это вы нашли пиво?

Он останавливается, смотрит, сощурясь, на банку в своей руке:

– В холодильнике.

– А мне принесешь?

– Я с тобой поделюсь.

– Договорились.

На шее у Джона треугольник пены. Я хватаю мужа за руку, притягиваю к себе, стряхиваю пальцами пену.

– Откуда это у тебя? Ты брился?

Он ощупывает щеку.

– Ну да.

Наклоняется ближе ко мне, целует, частично в щеку, частично в губы, как удалось дотянуться. Я чую гель для бритья “Эдж” и лосьон “Олд спайс”.

– В кои-то веки хорошо пахнешь, старина. – Вы посмотрите, он еще и переоделся. Вот как. – Что на тебя нашло? Прихорошился вдруг.

– Ничего особенного, – отвечает он, словно маразм его был притворством, славной шуточкой, это он меня четыре года так разыгрывал.

– Что ж, молодец.

Не знаю, откуда вдруг все это, но иногда что-то в нем перемкнет и Джон начинает делать именно то, что ему бы и следовало.

Джон усаживается в кресло рядом со мной. Протягивает мне банку “Милуокиз Бест”, и я делаю глоток. Такое холодное – слезы выступают на глазах. Должно быть, пряталось в глубине холодильника. Я гляжу на Джона: впервые за много дней чисто выбрит, без этой бородки йеху, на нем приличная клетчатая рубашка и канареечные штаны двойной вязки если не только что из стирки, то, по крайней мере, он не носил их четыре дня кряду. Он вновь похож на моего мужа.

Что же тут происходит? Джон умылся, я чувствую себя физически лучше, чем во все эти две недели. Не знаю, оттого ли это, что мы приближаемся к цели нашего пути, или еще почему, но я вдруг чувствую себя здоровой. Знаю, это иллюзия. Но могу же я пока что насладиться ею.

В холодильнике мало что осталось, и я решаю отправиться за едой. Пока еще не знаю, в супермаркет или в ресторан, но я чувствую себя настолько хорошо, что могу как следует поесть и собираюсь воспользоваться моментом. Мы снова убираем все в трейлер и отправляемся. Только кресла и кое-какие мелочи оставляем на своем участке.

Поблизости ничего заманчивого. Джон просится в “Макдоналдс”, но я пресекаю эти намеки и прошу его остановиться возле супермаркета, пока мы не слишком далеко отъехали. Паркуемся на месте для инвалидов, и нам везет: кто-то оставил там тележку для покупок. Я хватаюсь за нее, и мы идем.

Супермаркет “Ральфс” огромный, яркий, сбивает с толку. Пришлось побродить, чтобы отыскать отдел напитков. Джон набирает пепси, я укладываю в тележку большую бутылку красного “Карло росси даго” и полудюжину “Хамм” – Джон вполне может захотеть еще пива. После того как мы берем сырные и цельнозерновые крекеры, я чувствую, как надвигается усталость, и направляю нас обоих к мясному прилавку, где выбираю парочку отличных стейков, а к ним итальянский хлеб и запеченный картофель из кулинарии. По пути к кассе пополняем бакалейные запасы – и на выход, пока я не хлопнулась.

– Умучилась, – заявляю я, когда всё, включая нас, погружено в трейлер. – Скорей бы домой.

Это, конечно, чуточку нелепо, ведь мы и сидим в кабине своего дома.

Но черт бы меня побрал – стоит нам вернуться в кемпинг, как мне сразу легче. И аппетит все еще при мне. Так что мы жарим стейки на сковороде, подогреваем картофель и хлеб, разливаем вино по бокалам. Замечательный получился обед. В кои-то веки я съела почти все. Насытилась и была довольна.

Потом мы надумали посмотреть слайды. На этот раз организуем все проще и надежнее. Я прошу Джона поставить проектор (который, на удивление, продолжает работать) на столик у двери, закрепляю простыню на боку трейлера, и мы смотрим их вблизи. Слайды получаются размером примерно полметра на полметра – словно кадры в телевизоре, с той только разницей, что показывают твою собственную жизнь.

Поскольку на этот раз мы не заглядывали в Большой каньон, то решили посмотреть прошлую нашу поездку туда, много лет назад. На первом же кадре я стою на краю обрыва. Закат, “волшебное время”, как называл его Джон. Весь каньон полыхает насыщенным алым светом. Джон снимал меня издали, а так как я в оранжевом, то мой силуэт почти не виден, только я знаю, что стою вон там, в углу кадра, подо мной наливаются румянцем зазубренные слои камня, мой силуэт ничтожен на фоне разверстой пасти Земли.

Отлично помню, как я была одета на том кадре. Очень миленький костюмчик – брюки и блуза с цветочным узором, оба цвета жженой сиены. Даже Джон отметил – после того как сделал снимок, – насколько мой наряд соответствовал декорациям. “Я слилась с природой”, – помнится, сказала я, и Джон засмеялся. А дети не уловили шутку.

Целая серия снимков – закаты в каньоне. С каждым разом я все быстрее нажимала кнопку, торопя сумрак. Краски становились глубже и темнее, розовато-золотой разгорался до кроваво-красного: каньон наливался кровью. После пяти-шести слайдов я решила, что солнце заходит чертовски медленно, и принялась щелкать переключателем, пока не добралась до дневного снимка. Здесь каньон выглядел совершенно иначе.

Когда над обрывистым его краем нависало яркое утреннее солнце, проступали все прочие цвета, радужные переливы камня, игра теней и оттенков теней, возникала иллюзия бездонной бездны, хотя она вовсе не бездна, это всего лишь последствия той работы, что проделывала на протяжении эпох и эр река Колорадо, прорезая себе путь в камне. Я вижу лишь отблеск реки на этом кадре и думаю: если река способна так глубоко вгрызться в Землю за тысячи тысяч лет, не может ли она со временем попросту разрубить мир надвое? Что ее остановит?

Я думаю обо всех неудержимых водах Земли. За всю мою жизнь каньон углубился примерно на одну шестьдесят четвертую долю дюйма. Наверное, и того меньше, но вымышленная цифра кажется мне утешительной. Удивительно, как ощущение собственной полной и безусловной незначительности успокаивает меня в последнее время.

– Чудесный снимок, Джон.

Зевнув, Джон отвечает:

– Я пойду спать.

А мне еще не хочется ложиться. Славная ночь, я счастлива побыть здесь, с Джоном. Протягиваю ему свой стакан, прошу подлить.

– Еще по одному, Джон.

Мы просматриваем еще полподноса слайдов – наше путешествие на Северо-Запад, к Тихому океану. Вот мы в Британской Колумбии, в миленьком маленьком городе Виктории, возле Ванкувера. Я полюбила тот город – такой тихий, сам по себе, невинный. Он был вовсе не похож на те места, где я росла, – на улицу Тиллмана в Детройте, – но похож на то, каким выглядел тогда мир. Не столь опасным, обремененным, печальным.

Заключительный слайд – и очень удачный: мы с Джоном стоим перед замком в Виктории, сфотографировали нас друзья, Дороти и Эл.

– Это последний, – говорю я, и, прежде чем успеваю добавить хоть слово, Джон встает и снимает проектор со стола.

– Джон! – кричу я. – Бога ради, подожди, я его выключу.

Он не слышит. Наш двойной снимок мечется зигзагом, словно луч от фонаря, проецируется то на соседний трейлер, то на тот, что через дорогу, потом на деревья и, наконец, в небеса, а там растворяется светлым туманом.

– Поставь проектор, Джон! – велю я.

Он смотрит на меня смущенно и возвращает проектор на стол.

Будильник звенит в 4.30. Я с трудом поднимаюсь на ноги и добираюсь до туалета. По дороге ставлю воду для кофе для нас с Джоном— впрочем, я уже вполне проснулась. В последнее время я чаще всего просыпаюсь толчком, сердце громко стучит в груди. И все же я делаю глубокий вдох и почти улыбаюсь. Сегодня я радуюсь туману в голове и песку в глазах, потому что это похоже на раннее пробуждение в трейлере в добрые давние времена.

Выйдя из туалета, открываю дверь трейлера и выглядываю наружу. Там все еще ночь, но тьма приобрела оттенок сепии, что подсказывает – вскоре пробьется и первый луч.

Джон заливисто кашляет и открывает глаза. Он спал, как был, в одежде.

– Вставай, Джон! – зову я. – Пора в дорогу.

Он снова кашляет.

– Почему вдруг?

– Потому что мы не хотим попасть в пробку под Лос-Анджелесом, вот почему.

Он что-то буркает, и я беспокоюсь, не станет ли он препираться, но он без спора поднимается. Мой муж всю жизнь старался избегать очередей и пробок. Это ему понятно.

Чайник закипел. Я завариваю кофе и вручаю Джону кружку.

В 5.15 Джон уже за рулем и я рядом с ним. Покидая трейлерный парк “Бульвар Футхилл”, я обещаю себе, что если хоть немного повезет, мы вернемся сюда к вечеру. И хорошо бы на это же самое место.

Сан-Димас, Глендора, Азуса, Ирвиндейл, Монровия – маленькие ухоженные города, один за другим. Бульвар Футхилл меняет имена, проходя сквозь них, и я вынуждена все время заглядывать в путеводитель, чтобы проверить, туда ли мы едем. Из достопримечательного – отель в Монровии; согласно моему путеводителю, в его дизайне элементы арт-деко сочетаются с традициями ацтеков и майя. Честно говоря, ничего подобного я раньше не видела. И не уверена, что хотела бы увидеть еще раз.

Перед самой Пасаденой дорога меняет имя на “бульвар Колорадо”, и черт меня побери, если поток транспорта не густеет с того самого момента, как мы попадаем в город, хотя еще очень рано. При таком освещении Пасадена выглядит очень мило, но я слишком озабочена тем, что нам предстоит, и не готова наслаждаться видами. Я стараюсь успокоиться, смотреть по сторонам, на пальмы, магазины и красивые старые дома. Джон в полном порядке. Он в основном молчит, но ведет наш трейлер по-чемпионски.

Путеводитель подсказывает нам ехать по Арройо, затем по шоссе Пасадена, и вот мы на Фигероа-стрит. Дальше на запад по бульвару Сансет.

Мы уже в Лос-Анджелесе, в самом городе.

Вопреки тому, что я раньше говорила насчет опасностей, подстерегающих стариков в больших городах, должна признать, бульвар Сансет приводит меня в восторг. Столько о нем слышала всю жизнь – и как же круто наконец-то увидеть! Машин становится все больше, некоторые отрезки бульвара забиты, но все же эта улица мне нравится. Наверное, чем дальше мы продвигаемся, тем отважнее становимся. Отважнее или глупее. Так или иначе, вот они мы.

Солнце тем временем поднялось высоко и светит ярко. Отличный будет денек, я уверена. Вот там, перед дисконтным магазином, стоит симпатичная молодая женщина в очень короткой юбке и топе на бретельке. Она пристально смотрит на наш трейлер.

– Джон! – окликаю я. – Это проститутка?

Потом попадается еще одна. Постарше, усталая, стоит прислонясь к витрине заброшенного ресторана. Мне жаль этих женщин – что они сделали с собой, на что идут, просто чтобы выжить. Женщина смотрит на нас, когда мы проезжаем мимо. Я приподнимаю руку. Женщина отворачивается.

Нам следовало свернуть на бульвар Санта-Моника, но Сансет так увлекателен, не хочется с ним расставаться. Судя по карте, через несколько миль Сансет снова пересечется с Санта-Моникой, вот я и решаю пока оставаться на нем.

Вывески на всех языках – испанском, армянском, японском. Мы проезжаем мимо крошечных торговых центров, забитых иноземными ресторанами, мимо химчистки “Голливуд”, пиццерии “Голливуд”, магазина по продаже париков “Голливуд”. Мимо телестудий, радиостанций, кинотеатров, музыкальных магазинов и ресторанчиков повыше классом. Поток транспорта густеет. Но я не обращаю внимания, ведь тут столько всего интересного.

На углу Сансет и Вайн вижу вывеску, от которой у меня перехватывает дыхание.

– Смотри, Джон! Аптека Шваба, где “открыли” Лану Тёрнер.

Джон оборачивается ко мне:

– У-у, у нее фигура зашибенная!

– Она работала за стойкой, там ее заметил какой-то хрен из Голливуда и захотел ее снимать.

– В трусы ей небось залезть хотел, – комментирует Джон.

Я смеюсь:

– Да, ты, наверное, прав.

Оглядываюсь в поисках аптеки, но так и не нахожу. Должно быть, только вывеска и осталась. Мы проезжаем старый кинотеатр “Синерама” со сводом, потом то место, которое называется “Перекрестком Мира”.

Все ближе.

Западный Голливуд – очень показушный. Повсюду на улицах огромные билборды, по большей части с женщинами, одетыми примерно так же, как те, кого я поутру видела на улице. Роскошные отели, дорогие с виду рестораны, гигантские статуи киногероев – лягушки Кермита и лося Буллвинкля. Попадаются на глаза ночные клубы с названиями “Фабрика смеха” и “Мастерская тела”, но ничего общего с теми фабриками и мастерскими (у нас так вообще называли кузовной цех), что в Детройте. Складывается ощущение, что Голливуд старается убедить всех, будто здесь и в самом деле работают ради куска хлеба. Стаи лимузинов возят своих пассажиров на эту так называемую работу.

К тому времени, как мы возвращаемся на бульвар Санта-Моника, автомобили уже двигаются бампер к бамперу, а внутри у меня нарастает дискомфорт. Разжевываю голубую таблетку и запиваю ее остатками кофе.

Джон, недовольный, откидывается на спинку кресла, громко дышит носом. Я замечаю, что он все ближе подползает к остановившемуся перед нами кабриолету.

– Полегче, – говорю я. – Совсем немного осталось.

За окном семейного типа ресторанчик с зелеными навесами, называется “У Дэна Таны”.

– Симпатичное, кажется, местечко, – говорю я Джону. – Вроде “Билла Кнаппса”.

Он громко выдыхает, ничего не отвечает, смотрит вперед на пробку. Я гляжу на билборд: сверхчеловеческих размеров изображение двух полуобнаженных мужчин, которые обнимаются и дурачатся на волнах. Подпись:

КРУИЗЫ ДЛЯ ГЕЕВ ОТ $899!

Мы точно в Голливуде.

После долгого скучного отрезка сплошь из торговых центров, витрин, застроек мы наконец добираемся до Санта-Моники. Городок выглядит мило, но мы не затем приехали, чтобы видами любоваться. У нас одна цель – добраться до конца пути. Нумерация домов идет на убыль, чувствуется чистый соленый запах океана. Даже в смеси с выхлопными газами он проясняет мой ум, и дискомфорт вытесняется радостным возбуждением. Впереди над дорогой знак:

ОУШЕН-АВЕНЮ

Прямо перед нами – пальмы, парк, и сквозь них я различаю мерцающий светоносный Тихий океан. Над океаном разливается белизна и синева неба. Все в точности так великолепно, как мне мечталось.

– Джон! Смотри. Вот он, – говорю я, указывая вперед.

– Что там?

– Океан, дурашка.

– Черт меня подери. Мы это сделали.

Я удивлена и обрадована: Джон хотя бы отчасти понимает, в чем смысл нашего предприятия. Я-то думала, он знает одно – свою должность водителя. Подаюсь к нему и кладу руку мужу на локоть.

– Да, мы сумели. Мы сделали это.

– Вот же черт, – качает он головой и почесывает затылок.

– Ты довез нас, Джон. Ты замечательно справился, дорогой.

Такой сияющей улыбки я не видела на его лице уже многие годы. Невольно призадумываюсь, не слишком ли жестко я обходилась последнее время с моим стариком. Похоже, нечасто ему доводилось слышать от меня, что он замечательно справился.

– Тут налево, Джон.

Прибрежный парк становится шире, и на глаза попадается множество бродяг, которые болтаются тут, ничем особо не заняты. Несмотря на идеальный загар, они кажутся неуместными на берегу океана – чистого, бескрайнего.

Еще несколько кварталов – и мы на пирсе Санта-Моники. Знак выглядит точно так же, как во всех моих путеводителях, словно и не меняется с годами, – старомодная дуга с надписью, будто из старого фильма Фреда Астера:

САНТА-МОНИКА

ЯХТЕННАЯ ГАВАНЬ

СПОРТ РЫБАЛКА ПРОКАТ ЛОДОК

кафе

– Теперь направо, Джон. И не торопись.

Мы проезжаем под этим знаком, и я чувствую, как встрепенулось сердце. Я не была уверена, что мы доберемся, – и вот добрались. Я горжусь нами. Впереди – желто-фиолетовое колесо обозрения, то, которое задействовали в фильме “Афера”, как я слышала. Да, это будет правильная финальная точка сегодняшнего путешествия.

– Пошли, Джон. Прокатимся.

Мы находим место для парковки, Джон вытаскивает для меня ходунки. Идти недалеко. Солнце, морской бриз и люди вокруг – от всего этого моя походка делается чуть более устойчивой, немного выпрямляется спина и разум становится чуть острее. Или же это действие наркотика.

К счастью, очередь невелика. Сторож при колесе, растрепанный, словно после трехдневной попойки, обещает присмотреть за ходунками. Особого выбора у меня нет, так что приходится поверить ему на слово.

– Не беспокойтесь, – заверяет он, – на металлолом не сдадим.

И хохочет, демонстрируя ослепительно-белые зубы, слишком великолепные для настоящих. От него несет потом и дешевой выпивкой, воротничок нейлоновой нежно-голубой рубашки замурзан. Парень выдает нам с Джоном специальные рукавицы, чтобы держаться наверху, и мы забираемся на маленькую двухместную скамью. Может быть, он рассчитывает на чаевые? – прикидываю я.

– Хорошенько повеселитесь, – напутствует нас парень, вновь расцветая голливудской улыбкой. – Обжиматься запрещено.

Опускает перекладину, запирающую кабинку.

Колесо медленно вращается, поднимая нас и при этом постукивая, тат-тат-тат, что слегка беспокоит меня, а Джона, очевидно, вовсе не смущает. Присмотревшись, я вижу, что он уснул.

– Джон! – ласково окликаю я.

Он встряхивается, озирается вокруг, потом снова закрывает глаза и утыкается подбородком в грудь. Я не стала его будить. Слежу, как вздымаются и опадают на ветру листья пальм. Вода колеблется едва-едва – как раз достаточно, чтобы отражение солнца дробилось, искажалось и порождало чернильные гребешки на поверхности. А мы все движемся вверх. Такая высота, и со всех сторон только воздух, – еще недавно я пришла бы в ужас, но не сегодня. Сегодня я сорвиголова. Я Ивел Книвел. Я тот парень, Гроза, из “Наскара”. Смотрю вниз и определяю, где там на стоянке наш трейлер.

Парк аттракционов затихает где-то внизу, только ветер свистит и поскрипывает механизм, удерживающий нас в небе. Волосы у меня стянуты в узелок на затылке, но пряди выбились и болтаются у лица. Чем выше мы забираемся, тем сильнее бьет в грудь ветер, мешает глубоко вдохнуть. Но как раз в тот момент, когда голова слегка поплыла, ветер стихает.

Я вижу вывеску пирса Санта-Моники с обратной стороны. Соображаю, что на самом деле Тихий океан не был официальным завершением шоссе 66, его концом считалось какое-то другое место в Санта-Монике, на бульваре Олимпик. Но позднее пирс Санта-Моники признали неофициальным финишем, потому что для путешественников это логично – завершить странствие у берега Тихого океана. Должна сказать, я совершенно с этим согласна.

Глубоко вдыхаю чистый океанский воздух в тот момент, когда наша кабинка добирается до верхней точки орбиты. И примерно в этот же момент Джон просыпается.

Он глядит вокруг, раскрывает рот и начинает вопить.

Позднее, уже снова в трейлере, на хайвее, на обратном пути в кемпинг, я пыхчу и с трудом сдерживаюсь – дискомфорт вернулся с удвоенной силой. По правде говоря, по шкале от одного до десяти это примерно четырнадцать баллов.

– Мы на автостраде 10, Джон?

– Точно.

Я не доверяю ему. Отчаянно разыскиваю глазами знаки федерального шоссе, хотя и нет оснований сомневаться, что мы на верном пути, – в конце концов, я же сама и выбирала маршрут. Но меня вымотал тот маленький инцидент на колесе обозрения, не говоря уж о выворачивающем наизнанку дискомфорте.

Как раз перед тем, как мы снова тормозим в очередной пробке, я замечаю знак “Автострада 10 Восток”. Можно бы вздохнуть с облегчением, вот только вздохнуть не получается.

Наконец как-то втягиваю в себя воздух. Громко. Джон оборачивается и смотрит на меня, а ему бы лучше не отрывать глаз от дороги.

– Что случилось? – спрашивает он. – У тебя живот болит?

– Да, приму парочку таблеток от желудка. – Я открываю сумочку и выуживаю две маленькие голубые таблеточки. Мне следовало принять их раньше, но я хотела сохранить хотя бы отчасти ясность ума на тот момент, когда мы доберемся наконец до цели пути. Пытаюсь запить их глотком выдохшейся пепси (под сиденьем обнаружилась бутылка), но таблетки застревают в горле. И чуть не вырывается обратно все, что имелось внутри. Я поспешно делаю второй глоток и кое-как проталкиваю таблетки.

– Это не от желудка, – замечает Джон.

– Это лучше. За дорогой смотри.

Прекрасно! Теперь он вдруг сделался наблюдательным.

Лишь проснувшись, я понимаю, что спала. Теперь я чувствую себя лучше. Слегка приподнимаю голову, чтобы посмотреть на Джона, – он уставился на дорогу, тоже внутри собственного транса. Поток транспорта проредился, мы идем на скорости около двадцати пяти миль в час. Надолго ли я вырубилась, как далеко мы успели отъехать?

– Где мы? – спрашиваю я, все еще сонная.

Джон не отвечает. На обочине замечаю знак и осознаю, что мы вовсе не на автостраде 10. Мы на автостраде 5 и приближаемся к повороту на город Буэна-Парк.

– Как мы попали на эту дорогу?

– Ты сказала ехать по ней.

– Я ничего не говорила, Джон. Я спала. Не надо мне лгать.

– Вот дерьмо! – Это он пробке впереди или мне?

– Черт, Джон.

Я давлюсь очередным глотком пепси и смотрю на карту. Нахожу автостраду 5 и понимаю, что Джон, может быть, не так уж непоправимо заплутал. Мы приближаемся к повороту на Анахайм. И хотя я всем сердцем стремлюсь обратно в тот славный кемпинг, однако понимаю, что Анахайм, вероятно, более удачная для нас ночевка. Ведь направлялись-то мы в ту сторону.

– Поворачивай на ближайшем съезде, Джон, – велю я, улыбаясь при мысли о том, что сейчас скажу ему. – Мы едем в Диснейленд.

Разумеется, мы едем в Диснейленд не сегодня. Я твердо намерена отыскать нам место на ночь. И это оказывается на удивление легко. Диснейленд расположен недалеко от автострады, повсюду рекламные вывески мотелей, кемпингов и всего прочего. Я выбираю кемпинг, и мы сворачиваем с шоссе – всего и делов.

Кемпинг “Лучшая цель пути” всего в трех милях от Диснейленда, но в стороне от забитых транспортом дорог. В Лос-Анджелесе достаточно скверно, а уж тут тем более все едут в одно место – и мы в том числе.

Когда мы регистрируемся (тут на обочине не обслуживают, и я чуть не села на свою накачанную наркотиками задницу, выбираясь из трейлера), женщина за стойкой сообщает, что от них ходит шаттл до Диснейленда. То, что надо.

Находим свое место, я слежу, чтобы Джон припарковался задом к заду соседского трейлера, после чего усаживаюсь за раскладной стол и принимаюсь давать Джону указания, пока он обустраивает наш лагерь. Место оказалось не такое приятное, как тот славный трейлерный парк в Клермонте, но и не слишком неудачное. Одна проблема: куда ни глянь, всюду носятся дети, словно дикие индейцы (то есть, по нынешним правилам, словно дикие коренные американцы). К этому нужно еще приспособиться.

Озираюсь по сторонам, потом смотрю вверх и обнаруживаю, что наше место прямо в тени гигантской двухлопастной водонапорной башни со здоровенным круглым основанием, сплошь покрытым горошком. Уродство непередаваемое. Но более внимательный взгляд раскрыл секрет: очертания башни подозрительно совпадают с силуэтом небезызвестной мультипликационной мыши.

Когда Джон заканчивает, я достаю ходунки и обхожу вокруг трейлера, проверяя, все ли в порядке.

– Молодцом, Джон, – хвалю я мужа.

– Я хочу пива, – отвечает он.

15.20. Что ж, не слишком рано.

– Ладно, ты его заслужил.

Джон тупо стоит передо мной.

– Сходи за пивом, – говорю я. – Ты же не калека.

– Где оно у тебя?

– В холодильнике. Где же еще.

Джон залезает в трейлер.

– И мне прихвати! – кричу я вслед. На миг задумываюсь: я произношу эти слова, “ты же не калека”, всю свою жизнь. А раньше мама говорила то же самое мне. Но теперь мы дожили до того, что и в самом деле стали калеками.

Но все равно я не пойду вместо Джона за пивом.

Темнеет, кемпинг затихает. Пока было светло, вокруг болталось множество детей, переевших сладкого и перевозбужденных после великого дня в Диснейленде. (Так было с Кевином, когда мы возили его сюда. Пришлось выдать ему дозу “пепто-бисмола”, прежде чем он смог уснуть, бедняжка.) Теперь все эти малыши в постели, желудки у них вздуваются, насылая на спящих кошмары, в которых над детенышами склоняются гигантские грызуны.

Мы едим сэндвичи – я заставляю себя есть, чтобы сохранить силы на завтра, – и устанавливаем проектор рядом с трейлером. Сегодняшнее шоу – Диснейленд-1966. Не последняя наша поездка сюда, но лучшая. Детки были оба еще достаточно юны, чтобы верить: Диснейленд – самое замечательное место на свете. А мы с Джоном были еще достаточно молоды, чтобы забираться на аттракционы и наслаждаться, воспринимая все как бы глазами наших детей.

На первом снимке – забитая людьми Главная улица, на заднем плане виден замок, а на переднем – я вместе с Кевином и Синди, обоих держу за руки, и мы улыбаемся во весь рот. Мы все премило одеты, отмечаю я теперь.

Вход в “Страну Будущего” – у ворот флагштоки и маленькая тележка с мороженым. По одну сторону – павильон с гигантским изображением атома, но мой взгляд притягивает огромная красно-белая ракета чуть впереди. Тогда она и впрямь выглядела футуристически, а теперь даже в мои почтенные годы кажется нелепой и старомодной. Неужели она до сих пор стоит там? Да и вся “Страна Будущего” – уцелела ли?

На следующем снимке Гуфи стоит на коленях позади Кевина и Синди, обнимая их обоих. Дети в диком восторге, но я замечаю, что преувеличенно большая ладонь Гуфи нависла над затылком Кевина так, словно он собирается стукнуть моего мальчишку.

– Это собака? – спрашивает Джон.

– Да, это Гуфи. Персонаж мультика.

– Это не Гуфи, – возражает он.

– Гуфи как Гуфи, – вздыхаю я.

Несколько слайдов спустя дети катаются на маленьких летающих тарелках. Это все еще “Страна Будущего”, на заднем плане виднеется футуристический дом – здоровенный гриб с окнами.

А вот Кевин и я в “Пограничье”, оба в енотовых шапках. Он очарователен, я не так хороша: такое ощущение, будто напялила один из наименее удачных моих париков.

Дальше Джон вместе с Синди. От наших поездок осталось не так уж много фотографий с Джоном, наверняка этот снимок сделала я. Синди просто прелесть, а у Джона почему-то недостает головы. Надо думать, он подложил этот слайд к более удачным смеха ради. И надо же, до сих пор работает: Джон рядом со мной хохочет как придурок.

Последний слайд – Главная улица ночью, замок на заднем плане подсвечен серебристо-голубым. В небе взрываются петарды, разноцветные лучи перекрещиваются, расчеркивают тьму, разбрасывают длинные пестрые щупальца света вниз, к зданиям, – они гораздо длиннее, чем мне доводилось видеть вживую.

– Я поставил максимальную выдержку, – поясняет Джон.

– Вот как? – откликаюсь я. Никак не привыкну к тому, что вдруг возникает из пучин его памяти.

Этот снимок я удерживаю на экране. Изучаю голубой замок и этот фейерверк и понимаю наконец, что именно таким я хранила в голове образ Диснейленда все эти годы. Точно как в заставке телешоу “Волшебный мир Диснея”. Может быть, потому-то я и рвалась сюда напоследок. Согласна, это нелепо, но что-то во мне все еще хочет верить, будто тот мир, который настанет после, мог бы выглядеть вот так.

Как я уже говорила, я давно перестала заморачиваться насчет религии и небес, ангелов, арф в облаках и прочей ерунды. Но детская, глупая часть моей души все еще хочет во что-то подобное верить. В сверкающий мир чистой энергии и света, где и краски ярче, чем на земле, – синее, зеленее, краснее и краше. Или же мы сами станем красками, цветным светом, проливающимся с небес на замок. Быть может, это будет где-то, где мы уже побывали, там, где мы находились прежде, чем родились, и тогда смерть – всего лишь возвращение. Но будь это правдой, мы бы как-нибудь да помнили это. Наверное, именно ради этого я затеяла все наше путешествие – в поисках того, что я помню, что запало глубоко в некую расщелину души. Почем знать? Может быть, Диснейленд и есть рай. Слышали ли вы что-то более безумное и отчаянное? Наркотики во мне говорят, вот что.

Ночью я сплю ужасно, вообще-то и не сплю, хотя кошмары снятся. Рассуждаю насчет переевших сладостей деток, а в итоге мне же и мерещатся грызуны. Сотни мышей окружают меня, обгладывают помаленьку, растаскивают по кусочку, оставляя лишь те места, где обнажаются слои мешковины и набивки.

Я вновь и вновь просыпаюсь от этого сумеречного сна. Еще одно выражение, перенятое у врачей. Они вечно твердят, что для очередной процедуры придется погрузить меня в “сумеречный сон”, такое ласковое и успокоительное выражение, что никто и спорить не станет. Но я убедилась, что у меня этот славный сон на закате, этот поверхностный наркоз всегда заполняют ужасы и кошмары.

К несчастью, мыши оказываются лишь заставкой сегодняшнего фильма ужасов, а основное действие происходит в доме престарелых, с обстановкой которого я слишком хорошо знакома, немало нам с Джоном довелось их повидать. Это входит в обязанности старого человека. Посещаешь их из любви, или чувства долга, привязанности к родным и друзьям, или просто потому, что больше и делать особенно нечего. Развлечение не из лучших, но готовит тебя к тому, что и тебе предстоит.

Мне снится тот дом престарелых, где провел последние месяцы своей жизни наш друг Джим. Годом раньше умерла его жена Доун, и дети отправили его туда. Джим и Доун были нашими лучшими друзьями, так что мы не могли уклониться. Дважды в месяц пробирались по смердящим коридорам, чтобы повидать его, – но Джим даже не узнавал нас. Нас, Джона и Эллу, друзей-попутчиков, с кем он двадцать два года вместе путешествовал. Нас он вовсе не ждал. Доун – вот кого он хотел видеть. Работники дома престарелых говорили нам: целыми днями он только и делает, что разъезжает вокруг в своей коляске и зовет жену. “Доун! – повторяет он. – Доун! Где ты?”

Мне снится последний наш визит к Джиму. Для Джона было пыткой видеть своего друга таким. Но тот раз выдался хуже всех предыдущих. Джим уже разучился говорить, не мог даже позвать Доун. Сидел в кресле, опустив подбородок на грудь, слюни текли. Время от времени губы его шевелились, словно он говорил на каком-то немом, только ему внятном языке. Если мы пытались заговорить с ним, просто смотрел на нас, реагировал на звук наших голосов – бездонным, незрячим взглядом.

Когда мы вышли, уже в машине, Джон обернулся ко мне и повторил то, что я слышала от него всякий раз после поездки к Джиму:

– Я застрелюсь прежде, чем стану таким.

Но в тот последний раз он кое-что добавил к этим словам. Он взял меня за руку и попросил:

– Элла, обещай мне, обещай, что ты никогда не поместишь меня в такое заведение.

Я посмотрела на мужа и дала ему слово.

В самом начале седьмого я окончательно утрачиваю надежду на сон и открываю глаза. Сокрушительно яркое калифорнийское утро. Слабость такая, что и головы не поднять.

Джон храпит. За ночь он стащил на себя весь плед и укрылся с головой. Я проверяю, не обмочился ли он. Не обмочился, но член у него чуть напрягся.

Я пытаюсь вылезти из постели – не получается. Подумываю, не перекатиться ли на край, но опасаюсь рухнуть прямо на пол. Припоминаю, что одна голубая таблеточка осталась в кармане кофты. Сую руку в складки одежды, перебираю скомканные салфетки, наконец на самом дне нашариваю таблетку. Собираю побольше слюны – не очень-то много – и глотаю таблетку. Либо она поможет мне уснуть, либо даст силы подняться. Одно из двух.

При повторном пробуждении, в 8.30, дискомфорт не слишком напоминает о себе. Джон лежит рядом, глаза открыты. Смотрят в потолок трейлера. Насколько ясно его сознание? Этого я пока не понимаю.

– Джон? Ты проснулся?

Поначалу он не отвечает, и на один страшный миг мне кажется – он умер, я осталась одна.

– Джон!

Он поворачивается и смотрит на меня как ни в чем не бывало.

– Что?

– Просто хотела знать, проснулся ли ты.

– Я проснулся.

– Хорошо. Не хочу оставаться одна.

Он кладет руку мне на затылок, поглаживает голову и шею. Чудесное прикосновение – такое же, как прежде, и вместе с тем немножко другое. Наверное, это оттого, что волосы у меня поредели. В молодости он все время так делал, пока я не начала носить парики, и тогда он почти перестал гладить меня по голове, разве что дома, наедине.

– Ты не одна, солнышко, – говорит он.

– Я не хочу расставаться с тобой, Джон.

– Мы не расстанемся.

Он оглядывается по сторонам. Я жду, что он спросит, дома ли мы, но он не спрашивает. Он говорит:

– Славный старый трейлер.

– Да, хорошо послужил, – подхватываю я. Потом мы долго ничего не говорим, но Джон смотрит на меня так нежно, что все плохое забывается.

Под этим взглядом я чувствую: все, чему предстоит случиться, будет правильно и хорошо.

Я улыбаюсь Джону:

– Волосы у тебя дыбом, как у клоуна.

Он улыбается в ответ, но я вижу, что глаза у него уже затуманиваются, их заволакивает серая дымка. Начинаю говорить торопливо и слишком громко, спеша разом выложить все.

– Готов повеселиться в Диснейленде? Мы едем туда сегодня. Вот уж славно будет, Джон!

Он немного напуган моей громогласностью, но я же пыталась удержать его рядом.

– В Диснейленд? – переспрашивает он.

– Да, Джон. Там мы завершим наш отпуск. Отличная поездка вышла, ты согласен?

Он не знает, как ответить. Просто кивает, принимая то, чего на самом деле не может понять.

– Отличная поездка, – повторяет он.

Я кладу руки ему на лицо, пальцы скользят к его рту. Щеки у Джона жесткие от щетины, а мне все равно. Провожу большим пальцем по припухлости нижней губы.

– Все было очень хорошо, – говорю я.

– Я рад, что мы едем.

Он путается. Он думает, наш отпуск еще только начинается. Надо бы поправить его, но я не стала.

– И я рада, – вот что я говорю ему. – Я тоже рада.

– Вы уверены, что в состоянии посетить парк сегодня, мэм? – спрашивает молодой человек за рулем шаттла.

Ответить бы ему: “Нет, черт побери, я вовсе не в состоянии, но все равно попрусь туда”, но я ограничиваюсь любезным: “О, я уверена, у нас все получится”.

– У них есть коляски с мотором, чтобы ездить по парку, так вам будет легче.

– В самом деле? – резко переспрашиваю я. – Что ж, я не любительница инвалидных колясок. Не думаю, чтобы мне она понадобилась.

Он глядит в зеркало заднего вида на меня и мои ходунки – и умолкает.

Как только мы прибываем на место, я понимаю, что водитель был прав: такое ощущение, будто аттракционы находятся гораздо дальше друг от друга, чем в прошлый раз, двадцать лет назад. Знаете, как бывает: приезжаешь в места своего детства уже взрослым, и все кажется намного меньше? Так вот, когда возвращаешься в старости, получается наоборот: все кажется непропорционально огромным.

И все же я твердо решилась. От парковки до кассы нам приходится ехать на трамвайчике. Я никак не могу в него забраться, пока участливый молодой человек не помогает и мне, и Джону.

Пока доползли до очереди за билетами, я уже вымоталась. Мы берем билеты “Один день – один парк”, они стоят целое состояние. Полагаю, теперь-то это не имеет значения. Сумма присоединяется ко всем прочим на кредитке.

– У вас есть коляски с мотором? – спрашиваю я, осознав, что ни один из нас не сможет самостоятельно обойти парк, тем более что я нынче отчего-то совсем ослабла.

– Возможно, они все уже арендованы, – отвечает неумолимо бодрая девица в кассе. – Надо поговорить с персоналом. Аренда колясок справа, как пройдете турникет.

– Аренда? Я так поняла, они выдаются напрокат даром.

– Тридцать долларов за электрические. Залог двадцать долларов.

– Гос-споди Иисусе. – Я оглядываюсь на Джона, он пожимает плечами. Раньше в Диснейленде так деньгу не вышибали.

Остановившись перевести дух, смотрю вверх и вижу, как скользит над головой монорельс.

– Глянь, глянь! Вот так штукенция! – кричит Джон, тыча пальцем в небо, восторгаясь изящным, в оранжевую полоску, воздушным поездом. Метаморфоза полностью завершилась: он снова мальчишка.

Хвост поезда исчезает вдали. По-прежнему он кажется мне видением из будущего, только теперь у меня нет сил воображать себе это будущее.

Мы проходим турникет, я устремляюсь туда, где выдают коляски, Джон следует по пятам. Он уже выглядит сбитым с толку от всей этой непривычной суеты.

– Вы за ЭСП? – спрашивает меня опрятный молодой человек. Не ожидаешь слышать южный акцент из уст того, кто внешне похож на китайца.

– Что это? – не понимаю я.

– Электронное средство передвижения. ЭСП. Так мы их называем. – Он указывает на два оставшихся у него скутера.

– Значит, берем. – Я достаю кредитку.

Пятая по счету улыбочка “какая вы прелестная старая развалина” с того момента, как мы попали в Диснейленд. Они тут специалисты с улыбкой залезать к тебе в карман.

– Пошли, Джон, – говорю я. – Прокатимся по парку.

При слове “прокатимся” Джон просиял.

– Сюда можно заехать на трейлере?

– Нет, мы поедем на этом. – Я указываю на маленькие голубые скутеры.

Молодой человек объясняет, как ими управлять. Поначалу я опасаюсь, но после короткого проезда под присмотром инструктора понимаю, что вполне смогу справиться. Джон, как всегда, рад любой игрушке, на которой можно разъезжать. Минуты не проходит – а он уже носится как заводной.

– Держись поближе ко мне, Джон, – говорю я, убирая кошелек в передний багажник. – Ты меня слышишь?

Ничего он не слышит, уже сорвался с места.

ЗДЕСЬ ВЫ РАССТАЕТЕСЬ С СЕГОДНЯШНИМ ДНЕМ И ВХОДИТЕ В МИР

ВЧЕРА ЗАВТРА ИЛИ ВЫМЫСЛА

Так гласит вывеска на мосту, под которым мы въехали в парк аттракционов. Внутри многолюдно и сумрачно, хорошо, что мы едем на скутерах, они устойчивы, и нас не будут толкать со всех сторон, это, для разнообразия, очень приятно.

По другую сторону от моста я с изумлением убеждаюсь, что Диснейленд особо не изменился, хотя народу тут гораздо больше, чем мне помнится, и еще до полудня, в 11.45. Противно думать, во что это место превратится часов через пять, но к тому времени нас тут уже не будет.

Повсюду семьи, катят коляски по две и по три в ряд. Целое стадо чуть ли не из трехсот малышат в одинаковых ярко-синих футболках. Дети носятся вокруг и орут, словно их режут. Мы пробираемся по Главной улице США, и я немного теряюсь. Мимо проезжает старинный трамвай-конка, за ним – первый “форд”, он грубо гудит нам: оу-ооо-га! Позади слышится лязг паровоза, духовой оркестр играет марш Сузы. Слева от меня что-то вопят. Справа возникает группа из шести-семи ребят, они визжат и хохочут. Я проверяю, цел ли еще в багажнике мой кошелек. Вдруг Джон исчезает. Налево смотрю, направо – нигде его нет. Подступает – пока легкая – паника.

Что происходит в следующую минуту, я не совсем понимаю, но внезапно обнаруживаю, что вот-вот врежусь в гигантского Винни Пуха, который вдруг откуда-то взялся на моем пути. И тогда я окончательно впадаю в панику и забываю, как эта штука останавливается.

– Берегись! – ору я в пушистую оранжевую спину. В самый распоследний момент Винни Пух оборачивается. Я заглядываю в распахнутый рот медведя и вижу испуганные глаза человека внутри костюма. Слышу его “ой!”, перед тем как он пытается отпрыгнуть.

Я наконец ослабляю хватку на акселераторе, и скутер тут же замирает. Только и надо было, чтобы затормозить, – отпустить рукоять. Я кричу Винни Пуху извинения. Он машет мне лапой (а внутри небось показывает средний палец).

Джон подруливает ко мне, хохоча.

– Ты чуть мишку не переехала, – квохчет он в промежутке между выхлопами смеха.

– Еще немного, и меня бы инфаркт хватил, – отвечаю я и тоже хихикаю. То еще зрелище, наверное.

Главная улица США выглядит как старая городская площадь. Мы немного покатались по ней, осмотрели мэрию, кинотеатр, цепочку грошовых магазинов. Проезжаем мимо небольшого кафе, часть столиков внутри, часть снаружи, кто-то играет на старом пианино рэгтайм. Заглядываем внутрь. К нам подходит официантка, и мы ей говорим, что хотим только послушать музыку. Она отвечает, что мы должны хоть что-то заказать, и мы берем колу. Пианист играет “Я не знаю отчего” и “Калифорния, жди меня”. Вот бы привезти сюда детей и всех внуков, мечтаю я, но если учесть, что и нам-то не позволяли отправиться в эту поездку, что полагаю, никакой надежды собраться тут вместе не было и нет.

Мы добрались до “Волшебной комнаты Тики”, когда это случилось. Только что я была в очереди и слышала, как птицы поют “В комнате Тики-Тики-Тики-Тики-Тики”, а в следующее мгновение лежу на земле в окружении диснейлендовских фельдшеров и целой толпы зевак. Как это произошло, я понятия не имею.

– Кто вы? – спрашиваю я молодого человека, сующего мне под нос отвратительный вонючий ингалятор.

– Как вы себе чувствуете? – вопросом на вопрос отвечает он.

– Немного кружится голова, ничего страшного.

Я умалчиваю о боли – до крика – в боку, видимо, зашибла при падении, а также о том, что все мое тело – мешок картошки, свалившийся с грузовика и прокатившийся кварталов так примерно семь.

– Мы отвезем вас в больницу, мэм, – заявляет мне этот тип, сплошные мускулы, уверенность в себе, прилизанные светлые волосы. Должно быть, тяжеловес. Голова у него напрямую соединена с плечами. Я ищу взглядом шею, но она нигде не выглядывает из комбинезона парамедика. Парень смахивает на Джека Лалэйна.

Гляжу на второго – чернокожего, постарше и слегка раздобревшего. Тот молчит. Я снова обращаюсь к Джеку Лалэйну.

– Ни в какую больницу вы меня не повезете, мать вашу! – ору я.

Вокруг все дружно выдыхают. Все эти славные граждане Диснейленда, утолявшие нездоровое любопытство, самым наглым образом толпясь вокруг и глазея, как старая корова вырубилась и шлепнулась на свой старый зад, шокированы моей грубостью. Перед глазами у меня маячит гигантский Микки-Маус. Ворочает головой, озирая детей поблизости, потом подносит руки к огромным мышиным ушам.

– Мы обязаны, мэм. По правилам Диснейленда.

Я вырываю у него руку. Пытаюсь сесть. Но санитар меня удерживает. Я особо не барахтаюсь, потому что у меня все тело – сплошной дискомфорт.

– Плевать на правила, я никуда не еду, – объявляю я. – Со мной все в порядке. Голова немного кружится, вот и все. Не привыкла управлять этими вашими механизмами.

Джона нигде не видать.

– Где мой муж?

Выражение лица Джека Лалэйна яснее ясного: “С ней только проблемы наживешь”. Угадал. В больницу я не поеду. С больницами покончено.

– Он там, около машины “скорой помощи”, – говорит наконец санитар. – Кажется, он дезориентирован. У него Альцгеймер?

– Легкая деменция. – Самая нахальная ложь, на какую я решилась за эту поездку. Сказать, что у Джона легкая деменция, все равно что сказать, что у меня небольшой рак.

Я уже начинаю злиться и злюсь еще пуще, завидев носилки.

– Я не лягу на эту чертову штуку, не лягу, нахрен, – воплю я. И откуда силы берутся так орать. У всех вокруг на лицах тревога, но особенно разволновались Джек и его напарник.

Я знаю: стоит оказаться на носилках, и битва проиграна. Меня отвезут в больницу, и наше путешествие закончится не так, как должно. Сама не знаю, откуда берутся эти слова, но когда они вылетают у меня изо рта, я понимаю, что этой линии и следует держаться.

– Только попробуйте меня уложить, и я отсужу у Диснейленда миллион баксов.

О, эта гримаса ужаса на лице крепкого, мускулистого мужика – ничто с ней не сравнится.

– Непременно подам иск, бог свидетель, если уложите меня на это. – Я скрещиваю руки, стараясь при этом не скривиться от боли. Прищуриваюсь злобно: – И это будет ваша вина.

Джек машет людям с носилками – подождать.

– Мэм, с вами что-то неладно, – напряженно выговаривает он. – Мы обязаны выяснить, в чем дело.

Мощная нижняя челюсть дрожит, выдавая искреннюю озабоченность, но мне какое дело? Я свою партию разыграю до конца.

– Я прекрасно знаю, в чем дело, и нет надобности ехать в больницу, чтобы уточнять диагноз. Я отлично себя чувствую. Просто помогите мне встать, посадите на этот скутер, и мы покинем Диснейленд. Вам больше не придется с нами возиться.

Он взвешивает варианты. Вздыхает, поглядывает на своего напарника, потом снова оборачивается ко мне:

– Вы должны подписать заявление, что отказываетесь от любой медицинской помощи.

– Мне все равно. Я подпишу что угодно. Просто дайте нам убраться отсюда ко всем чертям.

– Ладно, – резко отвечает Джек Лалэйн. Он обижен. Еще бы. Я взяла верх.

После того как такси высадило нас у трейлера (впервые вижу такси в Диснейленде), я принимаю две последние голубые таблетки, даю Джону валиум, и мы оба долго, долго спим. Дискомфорт частенько меня беспокоит. Я пробуждаюсь и снова проваливаюсь в дремоту, мне снятся дети, наши совместные путешествия – и те, которые мы так и не совершили. Снится Кевин, грусть, которая никогда не уходит из его глаз, и та печаль, что ему предстоит. И Синтия – она сильная. Она возьмет основную ношу на себя, как всегда это делала. С детьми все будет хорошо, говорит мне во сне мое “я”. Они знают, что мама и папа всегда их любили и что жизнь не сводится к тому, чем она завершается.

Я просыпаюсь – дискомфорт все еще при мне, только немного более сносный. Будильник в трейлере показывает 20.07. Душно, несет омерзительно сладкой вонью. Достаточно быстро я соображаю: накрылся наш маленький холодильник.

В трейлере темно, так что я решаю включить свет. Когда мы укладывались, мне хватило соображалки прихватить с собой фонарь на батарейках. Я чуть не теряю сознание, потянувшись за ним, пришлось с минуту сидеть-пыхтеть, прежде чем попытаться снова. Утираю лоб, щелкаю выключателем, лампочка мигает, потом медленно наливается коричневым тусклым светом. Батареи разряжаются, но для моих глаз как раз нужный уровень яркости. Я откидываюсь на подушки, все еще без сил, но уже не столь растерянная. Мое тело показало себя удивительно выносливым в этой поездке, не думала я, что столько смогу выдержать. И уж конечно, такого не ожидали мои врачи.

И это того стоило. Наша поездка, несмотря на все, что с нами случилось в пути, очень, очень того стоила. Жаль, что детям пришлось поволноваться, но я потратила всю свою взрослую жизнь на то, чтобы волноваться из-за них, так что будем считать – квиты.

Рядом со мной храпит Джон, с таким звуком рвутся протертые простыни. После каждого третьего-четвертого всхрапа – длительный перерыв, когда его дыхание словно замирает. А потом он всхрапывает так громко, что будит самого себя. Приподнимается и впивается взглядом в мое лицо. Вряд ли он сразу меня узнает.

– Мы дома? – спрашивает он шершавым со сна голосом.

Я киваю.

Затем проверяю и убеждаюсь, что он слегка обмочился, но это меня не расстраивает – нет, сегодня нет. Пока у меня еще остаются силы, надо его помыть и переодеть. Первое правило хорошей мамочки. Я расстегиваю штаны Джона и пытаюсь вытащить их из-под него, но даже с его помощью они не желают слезать. А вот и причина обнаруживается – эрекция, какой я у него уже много лет не видела.

– Ты только погляди! – говорю я. – Ах ты, старый пес!

Не вполне уверена, узнаёт ли он меня, но Джон улыбается мне, и я-то знаю эту улыбку.

Я стаскиваю с него башмаки, стягиваю штаны – дыша ртом и стараясь не смотреть на его трусы, чтобы не сбить настроение. Сую все комом в ящик у изножья кровати. Бумажник Джона вынимаю и кидаю на стол. Выключаю фонарь.

Джон резко вдохнул, когда я коснулась его пениса, и я поняла, что успела забыть этот его звук. Воспоминание извлекло меня из моего ветхого, разваливающего тела. Гляжу мужу в глаза – сонные, полузакрытые, но смотрящие в глаза мне. Может ли у нас что-то получиться? – мысленно спрашиваю я.

И отвечаю себе: почему бы и нет? Почему бы и нет.

Тот легкий укол желания, что я почувствовала несколько дней тому назад, когда Джон прикоснулся ко мне, помогая залезть в трейлер, я ощущаю вновь – но сильнее. Вопреки боли, синякам по всему телу, вопреки этой изуродованной плоти, на которой записана вся моя жизнь. Сквозь дурноту, сквозь готовность к смерти.

– Элла! – произносит Джон. Я продолжаю гладить его, кожа у него уже не такая влажная, взгляд проясняется. – Элла.

Ничего другого я не хотела бы услышать в эту минуту – лишь свое имя. Мой муж смотрит на меня, приподнимается, движется ко мне, ложится на меня.

Есть и такое, чего тело никогда не забывает.

Когда боль вновь пробуждает меня, на часах 01.17. Джон так крепко спит после второй таблетки валиума, что даже не храпит. Порой ритм его дыхания кажется сбивчивым. А потом он выдыхает – длинный, поверхностный выдох, шшшш, словно убаюкивает нас обоих, ведет в место покоя. Все это мне так сладостно знакомо после многих десятилетий, когда мы занимались любовью, что я едва не отказываюсь от того, что задумала.

И все же заставляю себя подняться.

Полная луна стоит высоко, трейлер подсвечен изнутри матовым туманным сиянием, в котором проступают лишь контуры вещей. Я осторожно продвигаюсь к фанерному комоду с ящиками. Ноги вялые, но не дрожат – удивительно, после всей сегодняшней нагрузки. Из ящика я достаю себе любимую ночную рубашку, махровую, и пару чистых трусов для Джона. Рубашку натягиваю через голову, оправляю пористую, свободно болтающуюся ткань на бедрах и ниже.

Я решаю не снимать с Джона футболку, хоть она и заношена. Спереди удается протащить трусы вверх по ногам, но никак не получается подлезть под задницу. Как будто бессознательно пытаясь мне помочь, он поворачивается на бок, в мою сторону, и я подтягиваю трусы достаточно высоко – приличия соблюдены. Затем подтыкаю Джону одеяло, пусть ему будет тепло, целую солоноватый лоб и желаю моему любимому доброй ночи.

Осторожно опускаю вторую подушку сверху ему на ухо. Он не просыпается. Нахожу сумочку, вынимаю из бокового кармана ключи. Снова зажигаю фонарь, он светит совсем тускло, я едва могу ориентироваться.

Открываю боковую дверь трейлера. Парк “Лучшая цель пути” затих. Прохладный ночной воздух льнет к ногам, к влажному месту промеж ног. Я поднимаю голову. Надо мной нет звезд, лишь облака движутся быстрее, чем мне когда-либо доводилось видеть, длинные серебристые облака скользят по иссиня-черному небу, колоссальный силуэт башни Микки-Мауса заслоняет их на миг. Кисловатый запах календулы разлит в воздухе.

Я тихонько захлопываю дверь, закрываю все окна и пробираюсь к водительскому сиденью. Крепко зажмурившись, включаю газ. Двигатель ревет, запускаясь, и я пугаюсь, что это разбудит Джона, однако не разбудило. Вскоре холостые обороты переходят в приглушенное ворчание. В трейлер просачиваются сероватые щупальца выхлопных газов.

Я слезаю с водительского сиденья и аккуратно двигаюсь в обратный путь, в гостиную зону, где фонарь теперь мерцает темно-коричневым антисветом. Мне в этом сумраке уютно. Пока еще не клонит в сон, но я уже чувствую себя, словно Джон – между сновидением и реальностью, не способна больше их различать.

Пока еще есть силы, нащупываю в сумочке удостоверение личности и выкладываю его на стол. И водительские права Джона туда же. Потом встаю со скамейки, иду, ложусь рядом с мужем.

Я готова лечь в эту постель.

Вскоре наступает дремота. Как будто после бессонной ночи – тот момент, когда ты сознаешь, отчетливо сознаешь, что проваливаешься в сон. Видишь, как входишь в сонное царство, наблюдаешь, как укладываешься там, как уютно устраиваешься, принимая небытие. Щелочка света сужается – дверь спальни вот-вот закроется.

Разница лишь в том, что прежде всегда был и тот миг ясности, когда вновь пробуждаешься, когда тебя словно затягивает снова в реальность, но больше этого не будет. Мы нашли свое место между тьмой и светом, между бодрствованием и сном. Теперь я это знаю.

Здесь наш путь заканчивается, и это, скажу без затей, облегчение. Сейчас я обязана извиниться за то, что причиняю детям, за то, как это все будет выглядеть, но я объяснилась в письме, которое следует вскрыть, когда все будет кончено. Кое на что адвокаты все-таки могут пригодиться. Все продумано и согласовано, дела приведены в порядок. Черт, да мы, вероятно, даже ускользнем от оплаты счета – огромного, без сомнения – по нашей “Визе”.

Понимаю, это может показаться шокирующим, чудовищным, ужасным, но на самом деле, поверьте, это не так. Давным-давно мы с Джоном установили себе правила, на основе самых простых и повседневных вещей: ипотеки, работы, детей, ссор, болезней, обыденности, времени, страха, боли, дома, любви. Мы сумели построить совместную жизнь и охотно примем вместе то, что наступает после. Вот что я скажу: если уж любовь соединяла нас всю жизнь, почему бы ей не соединить нас как-то и потом, после смерти?

На этой высокой ноте и закончим. У нас были отличные каникулы. Я замечательно провела время. Поверьте же мне: останься мы дома, вышло бы хуже, причем намного раньше. Меня бы подвергли всем унижениям, что имеются в запасе у современной медицины, а изменить это ничего бы не изменило. И наконец отпустили бы домой умирать. И тогда Джона, вопреки его мольбам, отправили бы в дом престарелых. Угасание – на протяжении года, или двух, или даже трех, каждый следующий страшнее предыдущего.

И это был бы печальный конец. Один из нас – без другого. Так бы оно вышло, если бы я не закончила эту историю по-своему. Трудно так сразу в это поверить, но то, что происходит прямо сейчас, – знаете? – это счастливый конец, друзья мои. То, чего мы все хотим, да никогда не получаем.

Не скажу, что именно к этому сводится любовь, но сегодня, для нас двоих, любовь – в этом.

И не вам судить.