Ken Kesey

Demon Box

© Ken Kesey, 1986

© В. П. Голышев, перевод, 2011

© А. Б. Грызунова, перевод, 2011

© Н. Н. Караев, перевод, 2011

© М. В. Немцов, перевод, 2011

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательская Группа „Азбука-Аттикус“», 2019

Издательство АЗБУКА®

* * *

Джеду – на верховой разведке за рекой

Галахад Задрипанный

…как назвал его судья на процессе —

написано позднее, в бегах, в Мексике:

Раньше было пять тыщ долларов – теперь всего пять песо

Раньше пену с губ я слизывал – теперь делишки швах

Раньше был завален лаврами – теперь торчок облезлый

Раньше жил в цивилизации – теперь сижу в кустах.

Кто блистал талантом редким и гремел на целый мир

Как чувак, не лыком шитый и хвалой осыпанный

Тот преследуем в двух странах да травим ищейками

И засужен, как всего-то Галахад Задрипанный.

Галахад Задрипанный – заржавел твой меч суровый?

Галахад Задрипанный – вот такая, блин, байда!

Утекай, таись, ховайся, до того как свинтят снова

Чтобы мучился виною и сгорал ты со стыда —

примерно так оно все и было.

Выпуль из трезвяка

В казенную гостиницу округа СМ я вписываюсь в своем обычном – кожаная куртка, полосатые штаны и ботинки, на шее болтается серебряный свисток. В лагере разрешают носить уличную ветошь. А цирики в Окружной Каталажке терпеть не могут такого попустительства. Лейтенант Гердер поднимает голову от пишмашинки, видит мой прикид, его и без того каменная морда стервенеет еще.

– Так, Дебри. Сдавай все.

– Все?

Обычно Почетных Лагерников пропускают так – доверяют, что сами сдадут часы, ножики и то-се.

– Все. Не хватало еще, чтоб ты в свисток этот свой дул среди ночи.

– Тогда выписывайте протокол об изъятии по всей форме.

Он не мигая смотрит на меня сквозь сетку, по ходу извлекая строенный бланк из готовой стопки и заправляя его в машинку.

– Один свисток, – говорю я, стаскивая через голову цепочку. – С серебряным распятием, припаянным к боку.

Он не печатает.

– Одна блюзовая гармошка, ми-бемоль.

Он только смотрит на меня поверх клавиш.

– Да ладно вам, Гердер; вам подавай все, а мне подавай протокол об изъятии всего – свисточки, гармошки, все остальное.

Мы оба знаем, что на самом деле меня тревожат две тетради из Почетного Лагеря.

– Суй все в лоток, – говорит он. – И что это на тебе за прикид Дейви Крокетта, Дрочила? Сымай.

Он выходит из клетки, пока я стаскиваю куртку с бахромой, которую мне сшила Бегема из той шкуры, что мы содрали с лосихи, которую Хулихен сбил, когда ехал с перевала Семи Чертей накануне Всех Душ без тормозов и с битыми фарами.

– В лоток. Так, руки на стену – ноги на линию. Ширше. – Он пинает меня в лодыжку. – Помощник Рэк, прикройте меня, пока я досматриваю заключенного.

Меня шмонают. Полная программа, фонарик и все дела. Забирают темные очки, носовой платок, щипчики для ногтей, шариковые ручки – всё. Две мои тетради обернуты здоровенной прощальной открыткой, которую Фастино́ мне нарисовал на оберточной бумаге. Гердер сдирает ее и швыряет в мусорную корзину. Тетради же кидает поверх остального барахла.

– Мне надо протокол об изъятии, Гердер. Это по закону.

– Пока вы у меня в аквариумах, – сообщает мне лейтенант Гердер, – законы тут мои.

В голосе нет злобы. И злости. Он ставит меня в известность.

– Тогда ладно… – Я вытаскиваю из лотка свои тетради и поднимаю повыше. – Все свидетели. – Показываю их помощнику Рэку и остальному контингенту, что ждет в дежурке. – Все видели? Две тетради.

После чего передаю их Гердеру. Тот их уносит в свою клетку и кладет рядом с машинкой. Колотит по клавишам, не обращая внимания на злость по другую сторону барьера. А Рэк не так спокоен: многие из этих парней еще на много месяцев вернутся с ним в лагерь, где он охранник без ружья. Сначала он, подмигнув, старается всех нас подмаслить, затем поворачивается ко мне, улыбаясь искреннейше, как мужик мужику.

– Ну что, Девлин… думаешь, из этих полугода с нами у тебя получится книжка?

– Думаю, да.

– А как выйдет, по-твоему, – в «Кроникл», с продолжением каждую неделю?

– Надеюсь, нет. – Лопухнулся я тогда – отдал три страницы заметок этому репортеру из воскресного приложения, засветился. – Должна сама по себе книга получиться.

– Многое менять придется наверняка… вроде имен.

– На блок сигарет спорим, что нет. Сержант Рэк? Лейтенант Гердер? Да лучше имен нипочем не сочинишь.

Рэк не успевает придумать, что на это ответить, – Гердер выхватывает из машинки бумаги и сует под сетку.

– Подпишите все три, помощник.

Рэку приходится взять ручку из моей кучи пожитков. Когда бланки возвращаются к Гердеру, тот выгребает всю мелочовку из лотка в картонную коробку для личного имущества с номером на крышке. Сверху комом кладет мою куртку.

– Так, Дебри. – Поворачивается на стуле к дверным переключателям. – Застегивай штаны и становись к калитке.

– А мои тетради?

– В изоляторе есть на чем писать. Следующий!

Когда я прохожу мимо, Рэк возвращает мне шариковую ручку – и Гердер прав: в трезвяке бумага есть. Сиксо тоже еще тут – больше недели назад его перевели сюда на выпуль. В синей робе вместо крикливых штанишек и спортивной куртки, но по-прежнему петушится, зачесывает сальный помпадур, дает крутого:

– Зашибись! Передвижной бардак прикатил.

Один за другим появляются парни, приехавшие с Рэком на челноке. Из-за меня Гердеру пришлось со всеми так – забирать сигареты, книжки, всё.

– Извините, – говорю я.

– Вы от Дебри подальше, – советует им Сиксо. – Он магнит для болони.

И тут лязгают ключи.

– Дебри! К тебе Даггз.

Дверь откатывается в сторону. Я иду за вертухаем мимо камер в комнату со столом. Там сидит инспектор пробации Даггз. Две тетради – на столе рядом с моим досье. Даггз подымает голову от бумаг.

– Я вижу, тебе удалось обойтись без дальнейших Нареканий, – говорит он.

– Я хорошо себя вел.

Даггз закрывает папку:

– Думаешь, тебя отсюда в полночь кто-нибудь заберет?

– Родня, вероятно.

– Аж из Орегона?

– Надеюсь.

– Ну и семейка. – Он смотрит на меня: взгляд профессионального надзорщика, искренний по инструкции. Сочувствующий. – Соболезную, что с отцом так вышло.

– Спасибо.

– Потому судья Риллинг и решил тебе скостить Нарекания, ты в курсе?

– В курсе.

Он читает мне нотацию о пагубе тра-ля-ля. Пускай треплется. Наконец встает, обходит стол, сует мне руку.

– Ладно, Прогулочник. Только не проспи заседание в понедельник в десять тридцать, если хочешь, чтоб тебя выпустили в Орегон.

– Приду.

– Я тебя провожу.

По дороге обратно в вытрезвиловку он меня спрашивает про эту Тюремную Книгу – когда выйдет? Когда все закончится, говорю. А это когда? Когда перестанет происходить. А сегодняшний разговор в ней будет? Да… и сегодняшний, и в понедельник утром, и на прошлой неделе – все в ней будет.

– Дебри! – окликает меня сквозь прутья Сиксо. – Ты в свою блядскую книжку вот что еще впиши: парень – я – парень от своих однокрытников шарахается, пять месяцев в пинокль с этим ебаным начальством играет – пять с половиной месяцев! А только собрался откидываться, какой-то вертухай хватился пачки «винстонов», звонит и спрашивает: «У вас Сиксо с какими сигаретами поступал? С „винстонами“? А ну-ка его придержите-ка!» Ну не подлянка ли, а, чувак? Только яйца, сука, трещат! Да ну какого хуя – Сиксо не серчает, – бахвалится он. – Анджело Сиксо – еще тот Сэр Чалый.

Есть такие пижоны, что нюни распускают – а все равно вроде как бахвалятся.

Меня запирают, и Даггз уходит. Сиксо опять садится. У него Двойной Срок, вот так вот его придержали – Нынешний плюс будущая Гуляша. Могут и на Тройной Срок оставить – прибавить уже прошедший Антракт, и тогда это называется Ярмо. Человек, ожидающий выпуля, называется – На Прогулке. Известно, что Прогулка – это круче Ходки. Многие Прогулочники едут головой, лажаются или пробуют выломиться. Короткий срок часто круче Долгого.

Лучше всего – вообще Выходить Налево. Вот про это как раз мои тетради.

В казенную гостиницу заезжают новые постояльцы. Туристы. Клиенты дома родного. Из потемок какой-то Копченый орет:

– Пощади, помощник Пьос… у нас и так уже ебил от стены к стене…

 

Переполнен Вытрезвитель,

От стены к стене нас тут.

Побыстрее вывозите:

Мал амбар – срока растут.

 

 

Домино стучат галопом,

У Копченых дикий хай.

Коли ебнешь кость с прихлопом —

Красной Смертью заливай.

 

 

Выпуль держат уж три дня как,

Позвонить просил-просил…

Раз преступник – так не вякай.

Выпускайте всех ебил.

 

 

Дембельнусь ли к Рождеству я?

Разрешат ли нам ларьки?

За Примерное скостят мне

Или выпустят кишки?

 

 

Кто мой бонг засветофорил?

Перекрыл нам самосвал?

Кто пятак перепахал нам,

Чем убил нас наповал?

 

 

Довели меня до ручки,

Лагерь ножки подломил.

Мальчик реабилитнулся.

Выпускайте. Он – дебил.

 

 

На таких, как он, пеструшек

Понаделали крючков…

В бога судьям – не игрушки,

Выпускайте судаков.

 

 

Джонсон, пацики – отвяньте.

Где вендетты – там Вьетнам.

Выпускай хипьё, квадратов:

Голубям хуйня война.

 

 

Вы, чей палец на гашетке,

Кто нам виселицу сбил,

У кого топор свободы, —

Выпускайте всех ебил.

 

В одиннадцать сорок меня выводят возвращают одежду свисток и гармошку определяют в камеру где скамья и еще один Прогулочник – пего-плешивый старикан оттенка красного дерева и лет шестидесяти.

– О, я к дембелю еще как готов. Тока позови.

Он мечется кругами по камере то подбирает то опять на место ставит и опять подбирает старомодный такой ящик для чистки обуви на который ногу ставить а внутри стариковские пожитки. На нем потертый черный костюм, темно-свекольный галстук и белая рубашка. А ботинки надраены умопомрачительно.

– За что тебя, кореш?

– Клевер. А вас?

– На шурина с ножиком попер… а старуха моя лягавых вызвала. Да и не подрались мы толком вообще. Ай, плевать. Выпускайте меня отсюдова, нахер!

Ставит ящик сербает кофе опять берет ящик.

– Так точно, уже иду, нахер!

– Удачи на дороге, – говорю я.

– И тебе того же. Ай, плевать. Я тут даже вес сбросил чутка. И народ приятный, познакомился…

Перед камерой останавливается молодой черный блатной и дает ему номер на бумажке.

– Надеюсь, написал разборчиво, – бурчит старик.

– Крупно, Папец. Не забудь. Как тока на телефон наткнешься, скажи ей – ее Сладкий Песик еще гавкает.

– Еще б, конечно скажу.

– Спасибо, Папец. Давай там.

Как только парнишка уходит, старик комкает бумажку и кидает в парашу.

– Вот же чертов остолоп. А я тут с настоящими ебилами свел знакомство, как вишь. – Ставит ящик, ходит дальше и трет руки. – Ох, стар-добрый город – эт хорошо, да еще в субботу вечером все кочегарится. Если я себе до автобуса, тоись, дошкандыбаю. Скока время?

– На моих ровно двенадцать. Меня семья ждать должна; мы вас подбросим.

– Благодарствуйте, – говорит он. – До самого, значть, города? Ай, ладно, плевать. Что у нас есть-то, кроме сроков, где б мы ни были. За что, говоришь, сидел?

– Хранение и разведение.

– Вот же стыдоба какая – и это за добрый зеленый дар Божий. Кабы не хотел, чтоб она росла, так и семян бы не создал. И скока впаяли?

– Полгода, пятьсот штраф и три года хвоста.

– Вот же ж параша какая.

– Отмотал уже.

– Ну дак. Кроме сроков – ничего… – Прихлебывает остывший кофе, замирает… – Вот тока… ой, я, кажись, готов.

Ставит кружку, опять берет обувной ящик.

– Фрэнклин! – раздается голос. – Уильям О…

– На всех парусах, Начальник. Уже иду!

Я один на скамье, дохлебываю остатки его кофе, из кружки ложечка торчит. Пластиковый чехол, в котором был его костюм, остался висеть на трубе; полняк – там же, где старик его сбросил, на полу. Одежда призрака. Я тоже готов. Эта бумаженция исписана с обеих сторон.

– Дебри! Девлин Э…

– Уже иду!