5

На этот раз провалиться во тьму не удалось – он вновь заполнял каждый уголок своего тела. Затуманенное сознание отмечало, как возвращаются силы; холод и боль не просто чувствовались, но и вызывали раздражение. Апокалиптические видения и голоса прошлой ночи сменились жалобами истерзанной плоти. Игла, засевшая в глазу, притупилась и больше не позволяла сосредоточиться на себе одной, отринув все остальные ощущения. Он беспрерывно потирал одной ногой о другую и прижимался боком к каменной плите, чтобы укрыться от холода, тут же обнаруживая, что другой бок требует не меньшего внимания. Отрывал от жесткого одеревеневшего ложа погруженный во тьму костяной шар, в котором жил, и укладывал другим полушарием вниз.

Между нынешней ночью и предыдущей было еще одно отличие. Пламя утихло, но костер все еще тлел, а время и прибывающие силы позволяли это заметить. Оцепенение сменилось постоянным напряжением, словно тело безжалостно растягивали. Скала, на которой оно лежало, также доставляла неприятности. То что прежде, в состоянии предельного изнеможения, казалось гладкой поверхностью, имело множество неровностей. Неровности становились острыми выступами; неудобство переходило сначала в тупую, а затем в острую боль, которая, в свою очередь, оборачивалась новыми языками пламени – их терпеть было уже нельзя. Боль удавалось превратить в неудобство, чуть приподняв бедро; затем он снова ложился и ждал в темноте, пока все повторится – неудобство, ноющая боль, что сменялась болью мучительной, и наконец, жар пламени.

Теперь, когда окно во внешний мир погасло, промежутки между приступами боли стали заполняться голосами и навязчивыми образами. Смутно мерещилось солнце, проплывающее по ту сторону огненных недр земли… Впрочем, оба источника тепла были слишком далеко, чтобы согреть тело. Он видел красный ил, задерживающий пресную воду, две горсти красных леденцов, пустой горизонт.

– Я буду жить!

Солнце там, внизу, ползло, как улитка. Земля вращается вокруг него – или вокруг своей оси? Сколько же бесконечных месяцев придется терпеть, прежде чем яркие весенние лучи согреют тело? Он следил за долгим движением далекого светила, потеряв ощущение реальности. Солнце виделось под разными углами, сквозь окна проходящих поездов или над сельским горизонтом. Пылающий в небе огонь мешался в сознании с другими огнями – на полях, в садах, за решеткой камина. Последний оказался самым настойчивым. Камин находился в комнате, хорошо знакомой. Время и слова что-то значили, это было почему-то важно.

В кресле напротив сидела долговязая тощая фигура, глаза из-под черных кудрей глядели вверх, словно изучая справочник, раскрытый на потолке.

– Для таких, как мы, небеса – ничто. Чистое отрицание. Безвидны и пусты. Понимаешь? Словно черная молния разрушает все, что зовется жизнью.

– Нет, не понимаю, – самодовольно рассмеялся он, – да и какая разница, но на твою лекцию я приду. Нат, дорогой, ты не представляешь, как я рад тебя видеть!

Собеседник осторожно взглянул на него.

– Я тоже. То есть тоже рад тебя видеть.

– Что-то мы с тобой расчувствовались. Как-то это не по-английски.

Еще один внимательный взгляд.

– Думаю, лекция будет кстати. Я вижу, ты несчастлив?

– Так или иначе, небеса меня не интересуют. Плеснуть тебе чего-нибудь?

– Нет, спасибо.

Натаниэль поднялся из кресла, неуклюже взмахнул руками и задумчиво уставился в никуда. Обведя взглядом комнату, он подошел к стене, оперся костлявым задом о книжную полку и вытянул свои непомерные ходули, широко расставив их на полу. Наконец он обрел относительную устойчивость и поднял глаза на справочник.

– Это можно назвать беседой о том, как умирать.

– Ты умрешь намного раньше меня. Вечер холодный, а как ты одет?

Натаниэль бросил взгляд в смеющееся окошечко, потом на себя.

– Правда? Да, наверное.

– А я собираюсь прожить чертовски долгую жизнь и получить от нее что хочу.

– Что именно?

– Много чего.

– Но ты несчастлив…

– Да что ты пристал? Кто бы говорил!

– Между нами существует какая-то связь. Что-то должно случиться, что-то нам обоим предначертано. Тебе дано выдержать многое…

– Ради чего?

– Чтобы попасть на небеса.

– В ничто?

– Научиться умирать.

– Нет уж, спасибо. Не будь ребенком, Нат.

– Ты сможешь, я…

Лицо Ната вдруг изменилось: щеки болезненно вспыхнули, глаза широко раскрылись и надвинулись.

– Я… у меня предчувствие. Пожалуйста, не смейся. Такое ощущение… что я знаю. – Нат перевел дыхание. Длинные ноги шаркнули по полу. – Я знаю, как важно именно тебе узнать про небеса… понять, что это значит. Пройдет несколько лет…

В комнате воцарилась тишина. Двойная – звон колоколов за окном внезапно стих, словно все звуки прекратились одновременно с голосом. Горящая сигарета злобным жалом вонзилась в руку, боль стрельнула в руку, вспыхнула внутри костяной сферы. Вскрикнув, он отшвырнул окурок и растянулся на полу, шаря под креслом и отдавливая бока о твердую поверхность. Недосказанные слова звенели в ушах, сердце колотилось от внезапного ужаса понимания.

– …и ты умрешь.

– Придурок! – в страхе и ярости выкрикнул он. – Чертов кретин!

Слова эхом отозвались в расщелине, голова дернулась, помятая щека оторвалась от клеенчатого рукава. Уже совсем рассвело – вокруг солнечный свет и гомон чаек.

– Хрен вам, не дождетесь!

Он поспешно выкарабкался из щели и поднялся во весь рост. Море и небо были темно-синими, солнце стояло высоко, и его отражение в воде уже не слепило. Ощутив на лице горячие лучи, он потер заросшие щетиной щеки, быстрым взглядом окинул горизонт и спустился в соседнюю впадину. Стыдливо оглянувшись, занялся застежками брюк и вдруг, впервые с тех пор как очутился на скале, разразился хохотом, ломая застывшую маску лица. Затем поднялся к каменному гному на вершине и стал мочиться, направляя струю в море, словно из шланга.

«Уважаемых посетителей просят оправиться перед уходом».

Повозился с пуговицами плаща, с яростью сдернул его. Потянул за тесемки под бушлатом, развязал спасательный пояс, сбросил с себя то и другое. Свалил в кучу тяжелую намокшую одежду и постоял, рассматривая полоски золотого шитья на рукавах, блестящие пуговицы, черную ворсистую ткань кителя и брюк. Затем скинул остальное – китель, шерстяной свитер, рубашку, длинные гетры, нижнее белье – и осмотрел свое тело.

Ноги настолько разбухли от воды, что их было трудно узнать. Разбитый большой палец почернел от ушиба и засохшей крови. Колени сплошь в синяках и ссадинах, с содранной кожей. На правом бедре зловеще синело пятно, словно кто-то приложил к нему руку, испачканную краской. Правый локоть распух и онемел, вокруг виднелось еще несколько синяков. Все тело покрылось пятнами кровоподтеков. Он ощупал щетину на лице. Правый глаз заплыл, щека была горячей и твердой.

Грубая ткань настолько пропиталась влагой, что отжать ее удалось лишь придавив один край ногой и работая обеими руками. Проделав это со всеми вещами, он разбросал одежду сушиться на солнце. Усевшись рядом с каменным гномом, пошарил в кармане кителя и достал пачку размокших документов и коричневую книжечку. Краска, потекшая с корочек, покрыла остальные бумаги словно бы ржавчиной.

Разложив документы вокруг, он принялся за другие карманы. Нашел две монетки по пенсу и одну в два шиллинга, сложил их стопкой на скале. Вытащил из кармана плаща нож с прикрепленным к нему ремешком и повесил через плечо. Нащупал небольшой диск, свисавший с шеи на шнурке, подергал его, криво ухмыляясь, потом поднялся и стал пробираться по камням к запруде с пресной водой. Протиснулся в дыру, наклонился – со дна поднимались красноватые кольца, напоминая о другом конце впадины, перегороженной камнями и закупоренной илом. Затаив дыхание, он осторожно отодвинулся, вылез наружу и стал спускаться к морю, преодолевая барьеры и канавы. Вода стояла низко, и поверхность утесов кишела живым студнем в ракушечных доспехах. Прямо под ногами, вблизи самой кромки, пища подсохла и что-то бормотала, шурша и потрескивая. Морщась от боли, он стал спускаться вниз, перебираясь от одной точки опоры к другой и натыкаясь на острые края ракушек. Мидии никак не хотели отрываться от скалы, пришлось с силой выкручивать и выдирать их, словно кости из суставов, обрывая сухожилия. Он забрасывал ракушки вверх, и они со стуком падали на скалу. Зависнув над волнами, он усердствовал, пока ноги не задрожали от напряжения, потом взобрался на утес, передохнул и снова спустился. Некоторые ракушки достигали четырех дюймов в длину. Задыхаясь от усталости, присел на скалу и занялся разбросанным вокруг уловом. Мидии совсем не походили на нежные красные леденцы – створки раковин были крепко сжаты, точно склеены, не пропуская лезвие ножа. Положив ракушку на скалу, он колотил по ней рукояткой ножа, пока не треснул панцирь. Извлек слоистое содержимое и отвернулся, глядя на море.

– Ничего, в Бельгии едят.

Он заглотнул мякоть. Сжав зубы, взял следующую ракушку. Вскоре на высохшем камне лежала целая кучка желтовато-белой водянистой плоти. Он смотрел на горизонт и усиленно работал челюстями, дергая заплывшим правым глазом. Пошарил вслепую, обнаружил, что кучка иссякла, спустился с утеса и набрал еще. Вскрывая ракушки резкими точными ударами, он покончил с мидиями, оторвал от скалы еще несколько красных леденцов, бросил в рот. Сжевал пучок водорослей, словно лист салата. Зеленое, красное – какая разница. Вернувшись к луже с пресной водой, он протиснулся в щель и какое-то время лежал, глядя на дрожащие блики отраженного света. Осторожно смочил губы, так что слой красного ила едва шевельнулся, и снова лег. Потом выбрался из дыры, вскарабкался на вершину скалы и оглядел горизонт – ровная четкая линия, ни единого пятнышка.

Документы еще не просохли, но он поднял коричневую книжечку и раскрыл. Внутри, под прозрачной пленкой, смутно виднелась фотография: аккуратная прическа, уверенная улыбка, белый шелковый шарф… Мелкие детали исчезли. Молодой человек, чья улыбка едва пробивалась сквозь туман и пятна, был так же далек, как прадеды и прабабки на древних фотоотпечатках, подцвеченных сепией.

Он старался разглядеть черты, которые скорее помнил, чем видел. Угадывая под улыбкой на снимке гладкую кожу, притронулся к заросшей щеке, пригладил свалявшиеся волосы, осторожно ощупал распухшее веко. Рядом с фотографией виднелась надпись, но совсем смазанная и размытая. Он положил книжечку обратно и снова нащупал диск на шнурке. Потянул за него, подняв к здоровому левому глазу, и немного отвел, чтобы прочитать.

КРИСТОФЕР

ХЭДЛИ

МАРТИН

Мл. лейт., Резерв ВМС

Англиканец

Он разбирал надпись по буквам, шевеля губами. Потом, уронив диск, посмотрел на разбитые колени с белой коркой соли, на волосатый живот – и удивленно произнес хриплым голосом:

– Кристофер Хэдли Мартин. Мартин. Крис. Это же я!

Он вырвался наконец из костяной сферы черепа, вступив во владение всем телом. Он снова существует – всплыл на поверхность оживших глаз, обрел воздух и свет. Сверху падают солнечные лучи, внизу искрится море. Под ногами твердая скала, покрытая белыми слоями птичьего помета, реальная точка в океане, имеющая широту и долготу. Здесь вдоволь пресной воды и моллюсков, а за горизонтом проходят настоящие корабли. Он быстро поднялся на ноги и побрел вокруг скалы, переворачивая разбросанную на солнце одежду. Понюхал трусы, рассмеялся. Вернулся к документам, поворошил их. Поднял монеты, подбросил в руке и уже собирался было зашвырнуть в море, но остановился.

– Слишком театрально.

Он посмотрел на спокойное море.

– Я из себя героя не строю. Но у меня есть здоровье, образование и разум. Меня так просто не возьмешь.

Море не ответило. Он глуповато ухмыльнулся.

– Настоящим удостоверяю свою решимость выжить… Говорю сам себе, ясное дело. – Он окинул взглядом скалу. – Первым делом надо обследовать владения.

Скала из неведомого острова превратилась просто в скалу. В лучах солнца, когда мучительный холод отступил, ее можно было не только увидеть, но и понять. Загадочные впадины представляли собой выветренные концы вертикальных пластов, а стенками служили уцелевшие слои более прочной породы. Когда-то, под действием внезапных судорог земных недр, сдавленный и разогретый слой первобытных отложений прорвался, и его обломок вознесся вверх, вспарывая ил и глину, словно растущий зуб, прорывающий мякоть десны. Менее спрессованные слои постепенно разрушились, превратившись во впадины с зазубренными краями, похожие на истрепанные книжные страницы. Стенки кое-где разрушились, и их куски разбросало по дну впадин. Скалистый склон уступами спускался вниз, расщелина за расщелиной, с запада на восток.

Стены отвесных утесов подточила вода, их разъели в кружево обширные колонии живых организмов. Вершину скалы устилала затвердевшая белая масса, покрытая зловонной водой, а ниже – там, где синели ракушки разбитых мидий, – поверхность оставалась чистой или была облеплена моллюсками и водорослями. Дальше шла полоса мелководья, за ней торчала скала поменьше, потом еще одна и еще несколько, вытянувшиеся в слегка изогнутую линию, за которой отмель заканчивалась, и море круто поднималось вверх, встречаясь с небом.

Мрачно вглядываясь в гряду скал, он поймал себя на мысли, что видит в них зубы. Вот они, один за другим возникают из челюсти… нет, не так – опускаются, вернее, сглаживаются в бесконечном, медленном движении. Старые зубы, коренные, совсем стертые за ту вечность, в течение которой перемалывали то, чем питаются скалы.

Он в раздражении помотал головой. Дыхание перехватило от внезапной боли в шее.

– Нет, такой долгий процесс не может иметь отношения к…

Слова оборвались, он взглянул в небо, оглянулся через плечо. Повторил:

– Такой долгий процесс…

В звуках, вылетающих изо рта, слышалось что-то странное, и дело было вовсе не в хрипоте от возможной простуды или надрыва голоса.

Он громко пропел:

– Alouette, gentille Alouette…

Потом, зажав нос пальцами и надув щеки, попытался прочистить уши, но ожидаемого щелчка не последовало. Глаза болели и слезились. Он нагнулся, упираясь руками в избитые колени, сильно потряс головой. Не обращая внимания на боль в шее, покрутил ею изо всех сил, в надежде почувствовать воду в ушах.

Выпрямился и, повернувшись к широкой морской глади, спел гамму:

– Ла-ла, ла, ла, ла, ла ла-ла!

Звук замер во рту.

Встав в позу, продекламировал:

– Усталый месяц с фонарем в руке в дверях рассвета топчется в тоске…

Слова, дрожа, растворились в пустоте. Он поднес руку ближе к лицу.

– Проверка. Проверка. Принимаю тебя, сила…

Сомкнув губы, медленно опустил руку. Небесный свод, синий, как в ледяном эскимосском иглу, ушел ввысь, видимое пространство раздвинулось скачком. На крошечную скалу посреди Атлантики набегали океанские валы. С внезапно напрягшимся лицом он шагнул между разбросанными бумагами.

– Боже мой!

Он вцепился в каменного гнома и прижался к его сгорбленным плечам, раскрыв рот и уставившись в пространство. Сердце колотилось так, что вздрагивала кожа между ребрами. Костяшки пальцев побелели от напряжения.

Раздался скрежет. Каменная голова гнома отвалилась и с грохотом покатилась с утеса вниз. Шумно плеснула вода.

Бормоча проклятия, он спустился по склону вниз, схватил первый попавшийся камень и попытался отволочь наверх, но сдвинул всего на пару шагов. Чертыхаясь, рухнул на камень. В пределах досягаемости не было ничего подходящего. Он кинулся на вершину и замер, в ужасе глядя на обезглавленную пирамиду. Спустился обратно к неподъемному камню и принялся за него всерьез, ворочая с боку на бок и расчищая путь к вершине. Тело совсем выбилось из сил, руки кровоточили. Наконец, обливаясь потом среди раскиданных бумаг, он разобрал гнома и установил на новом камне, который в конечном счете оказался не таким уж тяжелым для человека с образованием, разумом и волей.

Четыре фута.

Он затолкал в щели твердые белые картофелины.

– В зарослях крапивы опасностей мы сорвем…

Воздух впитал голос, как промокательная бумага.

Держись.

Образование и разум.

Стоя рядом с гномом, он снова заговорил, словно перед недоброжелательной аудиторией, не считаясь с тем, внимают ему или нет.